И она снова посмотрела на телегу у тротуара, на лошадь, шла она медленно – на шее хомут, голова опущена, и мужик на облучке говорил ей:
– Ступай, мышь, беги, у меня в кармане белый сахар…
И госпожа Моосгабр еще раз повернулась к блондинчику в зеленом свитерке и сказала:
– Ступай, полседьмого, пускай мать не изводится. Ступай, ты был добр ко мне, перевел через улицу. Ступай на станцию «Кладбище» под землю. – И она, повернувшись в ту сторону, откуда они пришли, зашагала быстро и вскоре нашла улицу, по которой можно было пройти в те печальные места, где она жила.
XII
Госпожа Моосгабр пришла домой.
Прежде всего она зажгла в кухне свет, развязала на шее бант и сняла чепец. Потом сняла перчатки, бусы, подвески и все отнесла куда-то в угол. Потом посмотрела в печь. «Сегодня нога не болела, как в прошлый раз, – подумала она, – сегодня не болела, хотя мне пришлось так ужасно бежать». Она напустила воды в рукомойник, вымыла рот, щеки, брови, потом расчесала старые седые волосы. Но бечевочки, чтобы подвязать концы прядей, из буфета пока не вынула и не переоделась в ночное, потому что сегодня решила повнимательнее проверить мышеловки и заменить в них пересохшее сало. Она сходила в кладовку за тарелкой, на которой лежали нарезанные куски сала, поставила тарелку на стол, потом взяла из буфета пакет с белым порошком – мышиным ядом «Марокан» – и тоже выставила его на стол к тарелке. И уж хотела было собрать все мышеловки в кухне, комнате и коридоре, когда постучали в наружную дверь. «Привратница, – подумала госпожа Моосгабр, – хорошо, что идет. Вот она глаза вытаращит, когда узнает, как я продавала газеты, вот удивится, когда узнает, что со мной приключилось». И она с расчесанными волосами вышла в коридор и открыла дверь. Но это была не привратница, а двое незнакомых мужчин.
– Госпожа Наталия Моосгабр, – сказал один из них.
– Полиция, – сказал другой и показал документ.
Госпожа Моосгабр округлила глаза и попятилась.
Когда они входили в кухню, она разглядела, что эти двое – не те, что были здесь раньше. Этих двоих здесь еще не было.
– Садитесь, – сказала она им в кухне и пододвинула стулья к столу.
– Итак, госпожа Моосгабр, – сказали они, когда сели и оглядели стол, тарелку с кусками сала и белый пакет, – итак, госпожа Моосгабр, мы здесь. Знаете ли вы, почему мы здесь? – спросили они, осматривая кухню, и на их лицах появилась улыбка.
– Верно, из-за этих дневных газет, – выдохнула госпожа Моосгабр и посмотрела на пол: у дивана все еще лежали несколько экземпляров «Расцвета» и веревка, – я должна отдать в редакцию четвертаки и карточку, что они мне дали, завтра я это сделаю. Сегодня не успела. Но завтра я все им верну.
– Мы пришли не из-за газет, – улыбнулись они, глядя на тарелку с салом и на пакет, – мы не журналисты и не пишем в газету. Мы пришли по другой причине.
– Вы пришли из-за этих вещей, что спрятал здесь Везр, – вздохнула госпожа Моосгабр и покачала головой, – я так и подумала. Он положил все сюда под диван, я сейчас вам все вытащу. Там и хрестоматия и башмаки, ума не приложу, что мне со всем этим делать. Они положили это сюда против моей воли.
– Везр – ваш сын, не так ли? – спросил один полицейский. – У вас еще дочь Набуле. – И когда госпожа Моосгабр вздохнула, полицейский улыбнулся, оглядел кухню и сказал: – Но мы пришли и не ради этого. Ничего из-под дивана, мадам, не вытаскивайте. Это нас не интересует, мы не покупатели.
– Господи Боже, – выдохнула госпожа Моосгабр и схватилась за расчесанные волосы, – вы пришли из-за мальчика Линпека. – И после минутного молчания она сказала: – Из-за этого блондинчика в зеленом свитерке, который продает на станции «Кладбище» с тележки.
– Госпожа, – сказал полицейский и посмотрел на часы у печи, – мы пришли не из-за Линпека. Никакого Линпека со станции «Кладбище» мы не знаем. Мы знаем Ульриха Линпека из «Рая», это правда, – он посмотрел на своего товарища, – Ульриха Линпека, криминолога, который написал книгу о потере памяти. Но он умер сто двадцать лет назад. Мы пришли по совершенно другой причине. Мы пришли посмотреть, как вы живете.
В кухне на мгновение воцарилась тишина.
– Как я живу? – сказала госпожа Моосгабр и схватилась за расчесанные волосы. – Как я живу?
И полицейские кивнули и сказали:
– Да, как живете.
И снова воцарилась тишина, и полицейские оглядели кухню, матовое окно, буфет, печь, диван, а потом снова стол, тарелку с салом и белый пакет.
– Ну как я живу, – сказала наконец госпожа Моосгабр, тоже усевшись на стул, – живу все время здесь. Но недавно здесь уже были два господина от вас, приходили посмотреть, как я живу, – сказала она. – Дочка с зятем копят на квартиру в Алжбетове, они будут жить там.
– Мы знаем, – кивнул один полицейский, – но скажите, как долго вы тут живете?
– Да уж лет пятьдесят, – сказала госпожа Моосгабр, сидя на стуле, – уж и не припомню точно. Любой в нашем доме знает, как давно я здесь живу, и привратница Кральц, и Штайнхёгеры, и Фаберы, у которых мальчик разбился, они тоже здесь давно живут, или, по крайней мере, жили их родители. Пятьдесят лет они знают меня, а я знаю их.
– А где вы, госпожа Моосгабр, жили до этого? – спросили полицейские и на минуту перестали осматриваться.
– До этого где-то в другом месте, – сказала госпожа Моосгабр, – уж и не знаю где. Везде.
– Так расскажите нам все по порядку, – сказали полицейские, посмотрев на госпожу Моосгабр, – все по порядку и четко. Вы родились где-то в провинции, правда?
– Да, в провинции, в Феттгольдинге, – сказала госпожа Моосгабр, – это деревня.
– Феттгольдинг, Феттгольдинг, – сказал как бы про себя один полицейский, – это где-то в предгорье Черного леса? Где-то там, где Кошачий замок? Там, где потомственные тальские поместья?
– Там, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на тарелку с салом, – именно там. Феттгольдинг – это деревня, от нее до Кошачьего замка один день пути.
– Вы были когда-нибудь в этом замке? – спросил один.
– Однажды была там со школой, я ходила еще в начальную. Из Феттгольдинга везли нас туда на телеге. А потом я была там еще один раз, уже после школы. Из Феттгольдинга шла туда пешком. Мне было пятнадцать.
– Пешком? – изумились полицейские. – Из Феттгольдинга пешком? Из Феттгольдинга в Кошачий замок? За один день этот путь в оба конца вы определенно не могли бы осилить.
– А я и не осилила, – кивнула госпожа Моосгабр, – я взяла хлеба с кукурузой. Я шла туда целый день, ночевала где-то в поле, наверное, в стогу или в амбаре, а может, в каком-нибудь крестьянском подворье, дело было летом, как раз после жатвы. На другой день я снова вернулась в Феттгольдинг.
– Вы осмотрели замок, – спросили они, – вы помните, что вы там видели и понравился ли он вам?
– В замок меня, кажется, не пустили, – сказала госпожа Моосгабр и посмотрела на сало на столе, – кто-то там тогда был, а когда там кто-то бывал, простых людей туда не пускали. Но когда мы ездили со школой, там как раз никого не было, и потому нас пустили в какой-то коридор. Видела я там рога, говорили, что там есть и оленьи. Когда я там была одна, то ходила только по парку и смотрела на окна. Заглянуть внутрь не пришлось, но я вспоминаю, что в одном окне появился какой-то человек и увидел меня. На нем была зеленая куртка, может, это был лесничий или слуга.
– А кем был ваш отец? – спросили полицейские. – Расскажите нам что-нибудь о родителях.
– У отца в Феттгольдинге была изба, – сказала госпожа Моосгабр, – у него были кролики и куры, а за избой делянка, примерно с эту квартиру. Там росла картошка и капуста, может, свекла и немного кукурузы.
– Но это же не могло вас прокормить, – сказал полицейский, – отец должен был еще что-то делать. Может, работал на железной дороге или на фабрике…
– Когда получалось, работал в поместье, – сказала госпожа Моосгабр.
– В тальских поместьях того края? – уточнили они, и, когда госпожа Моосгабр кивнула, спросили: – А что он делал? Ездил по поместьям и присматривал…
– Не ездил и не присматривал, – сказала госпожа Моосгабр, глядя на сало, – косил хлеба, ставил скирды и чинил колеса.
– Вручную?
– Вручную.
– А вы, значит, в Феттгольдинге ходили в школу?
– Там ходила в школу, – кивнула госпожа Моосгабр, – помню еще стишок, кому-то я его уже говорила, о старушке слепой. Была у меня там одна подружка Мария, маленькая, слабая, согнутая, но была умная, и дети любили ее. Она была из богатой семьи, кажется, жили они возле школы, отец ее был приказчик, имел золотые часы и часто ездил в Кошачий замок. Она потом вышла замуж, но муж ее вскоре умер, она оставила по мужу фамилию, была экономкой. Все время работала в одном месте где-то здесь, в городе, я не видела ее уже лет пятьдесят. В имении был еще один приказчик или слуга, точно не помню, так тот мне сказал, что Бога нет и чтобы я не молилась. Чтобы лучше копала свеклу, по крайней мере, сказал он, сыта буду.
– А что ваша мать, госпожа Моосгабр, сестры и братья? – спросили полицейские.
– А мама ходила собирать хворост на опушку Черного леса, и я с ней ходила. Но далеко в лес мы никогда не заходили, далеко никто не заходил. Люди очень боялись ходить далеко в лес. Мама надорвалась на работе, заболела и умерла. Но там в Феттгольдинге на кладбище ее нет, могила разрушилась, и теперь там кто-то другой.
– А что братья и сестры? – спросили полицейские.'
– Никого не было, – сказала госпожа Моосгабр, – не было у меня ни брата, ни сестры. Был только один родственник, брат отца, дядя, но тот давно умер, сейчас ему было бы за сто. Потом еще был какой-то двоюродный брат и племянник, но тех я даже не видела, а теперь уже никого нет в живых. Могилы их разрушились, да я и не знаю, где они.
– А что вы делали, когда кончили школу? – спросили полицейские.
– Я хотела быть экономкой, как та моя подружка Мария, и в общем-то… – госпожа Моосгабр вдруг умолкла, кинула взгляд на потолок и потом тряхнула головой, – в общем-то я и была экономкой. Я была экономкой, – тряхнула она головой, – теперь вспоминаю, – только вот не припомню, говорила ли я об этом привратнице, пожалуй, что путем и не говорила, – я была экономкой. Правда, недолго. В той семье была тяжелая работа, я кормила коз, косила траву, носила ушаты, надорвалась и вынуждена была уйти.
– А что это была за семья, где вы работали экономкой, как их звали и где они жили? – спросили полицейские.
– Как их звали – уже не помню, но это было здесь, в городе.
– А где в городе? – спросили полицейские. – Скорее, это было за городом, если у них были козы и вы ходили косить траву. Не помните дом или хотя бы место?
– Дома уже нет, – покачала головой госпожа Моосгабр, – это было за городом в районе «Стадиона», а когда там строили аэродром, дом снесли, и кирпичика от него не осталось. Вся семья, видать, вымерла, я вроде об этом даже слыхала.
Полицейские с минуту молчали, а потом сказали:
– На «Стадионе» сносили дома в тот год, когда Раппельшлунд начал строить там звездодром. Это было двадцать лет назад. До этого там тоже сносили дома, но тому уж лет пятьдесят, самое малое.
– Это и было лет пятьдесят назад, – кивнула госпожа Моосгабр.
После минутного молчания полицейские, продолжая глядеть на тарелку и пакет на столе, спросили:
– А что вы делали потом, когда ушли из той семьи?
– Когда ушла из той семьи, я ненадолго вернулась в Феттгольдинг. Мне было лет двадцать пять, отец был еще жив, а мама умерла. Я помогала ему по хозяйству, ходила в лес сажать деревца и еще варила обед детям земледельцев, что целыми днями работали в поле.
– А в Кошачий замок вы в то время уже не наведывались? – спросили они.
– В то время уже нет, – покачала головой госпожа Моосгабр и посмотрела на сало на столе, – была я там раньше два раза, а потом на такую прогулку у меня времени не было. Приходилось ходить за курами, за кроликами, высаживать деревца и обед готовить для крестьянских детей. Там даже выходных дней не было.
– Ну а потом?
– Ну а потом я вышла замуж. Мой муж был возчиком на пивоварне. Ездил на лошадях и развозил бочки.
– Где же вы, мадам, замуж выходили, в Феттгольдинге или где в другом месте, и в какой церкви венчались, помните?
– Не в Феттгольдинге, а здесь, в городе, и не в церкви, я в Бога не верю. Поженили нас в ратуше, что за станцией «Кладбище». Но тогда станции там еще не было, была там только такая маленькая часовня. Ехали мы туда подземкой и назад тоже, в вагоне сидели. А свадьбу справляли в трактире «У золотой кареты» на площади, того трактира там тоже нет, давным-давно его снесли. Вместо него там теперь нынешние многоэтажки.
– Фамилию вы взяли, госпожа Моосгабр, по мужу? – спросили полицейские.
– Фамилию я оставила свою, – покачала головой госпожа Моосгабр, – муж взял мою фамилию. Звали его Моосгабр, Медард Моосгабр. И был он возчиком. В девичестве меня так же звали.
– А муж умер? – спросили полицейские.
– Умер, давно умер, сразу после того, как родилась дочка Набуле. Погиб на войне, на той короткой войне, что была однажды…
– Вы, госпожа Моосгабр, – сказал один полицейский, – на Центральном кладбище ухаживаете за могилами, поливаете, подметаете, стрижете траву. А могилу своего мужа не навещаете?
– Навещаю, – кивнула госпожа Моосгабр спокойно, – но теперь меньше. Муж похоронен не на Центральном кладбище и вообще не в нашем городе. Он родом из Дроздова, там и похоронен. Дроздов под Этлихом, отсюда далеко.
– В Этлих ходит автобус и электричка, – сказали полицейские, – туда меньше часа езды.
– Да, – сказала госпожа Моосгабр, – но я хожу туда пешком. Полдня туда и полдня обратно. Когда я была моложе, ходила туда каждую неделю. Теперь хожу два раза в год. Весной и осенью на Душички*. Скоро вот снова туда пойду.
* Душички – день поминовения усопших (католический праздник – 2 ноября).
В кухне опять воцарилась тишина. Полицейские озирались, обводили взглядом окно, буфет, печь, диван, а потом вдруг спросили:
– А вы знаете точно, что ваш муж похоронен в Дроздове под Этлихом? – И после минутного молчания сказали: – А вам никогда не приходила в голову мысль, что он похоронен где-то в другом месте?
Госпожа Моосгабр в удивлении уставилась на полицейских. И долго молчала. Потом тряхнула головой и сказала:
– Он точно похоронен в Дроздове под Этлихом. Ведь у него там могила. Как может мне прийти в голову мысль, что он похоронен в другом месте?
– Хорошо, – кивнули полицейские чуть помедлив, а потом спросили: – Вы жили здесь, когда ваш муж умер?
– Это уж точно, – кивнула госпожа Моосгабр, – привратница тогда черный флаг на дом вывесила. Но другой, не из тех, что у меня в коридоре в шкафу. Эти у меня новые. Тот, что она вывесила тогда на дом, давно расползся, да и она была тогда совсем молодой.
– А дети родились у вас довольно поздно? – спросили полицейские. – У вас с ними были трудности?
– Были, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на пол, в сторону дивана, где лежали несколько экземпляров «Расцвета» и веревка. – Они попали в спецшколу, потом в исправительный дом, потом Набуле была продавщицей, в последнее время в магазине, где продают радио и магнифоны.
– А теперь что она делает?
– Замуж вышла, не знаю. Приходит сюда редко. Копит с Лайбахом на квартиру, хотят купить ее в Алжбетове.'
– А Везр? – спросили полицейские и посмотрели на госпожу Моосгабр.
– Этот из тюрьмы вернулся, был там три месяца.
Полицейские примолкли и больше о Везре не спрашивали.
– Еще вопрос, – сказали они и посмотрели на стол, – кроме вашего желания стать экономкой, еще какое-нибудь у вас было? Вам хотелось торговать?
– Хотелось, – кивнула госпожа Моосгабр и снова посмотрела на пол, в сторону дивана, – хотелось иметь киоск и торговать. Ветчиной, салатом и еще лимонадом. Но не вышло…
– А кошки нет у вас, и мыши здесь, наверное, не переводятся. – Полицейские улыбнулись и осмотрелись в кухне.
– И правда, не переводятся, вот я и ставлю мышеловки. Они здесь под диваном, под буфетом, под плитой. И в комнате, и в коридоре.
– И попадаются иной раз?
– Когда да, когда нет, все зависит от того, как приходят и как ловятся. Хотите поглядеть на мышеловку?
– Нет нужды, госпожа Моосгабр. – Полицейские опять улыбнулись и потом снова обвели глазами кухню, посмотрели на стол, на тарелку с салом, на белый пакет, и один сказал:
– Вы собирались ужинать, а мы вас побеспокоили. Вы же, наверное, не посыпаете сахаром сало, – он указал на пакет, – или это соль?
– Это не сахар и не соль, – сказана госпожа Моосгабр, – вам не угадать, что это.
Полицейский открыл пакет и понюхал.
– Пахнет миндалем, – сказал он, – это действительно не сахар и не соль. Ну, госпожа Моосгабр, извините за беспокойство и садитесь ужинать. Нам пора.
– Но я не собиралась ужинать, – засмеялась госпожа Моосгабр, – это сало не для меня, а для мышей. А этот порошок, – она кивнула на белый пакет, – яд «Марокан». Я посыпаю им сало.
Полицейские засмеялись, встали и сказали, что уходят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39