А лес в определенные моменты может создавать ощущение замкнутого мира. Только окончательно привыкнув к нему, поняв и испытав его настолько, насколько вообще это возможно, избавишься от такого ощущения.
Иногда нам кажется, что откуда-то издалека доносится лай собаки. Прислушаемся — нет, ничего... Или почудится, что донеслись слабые, размытые расстоянием звуки музыки. Постоим, в напряжении вслушиваясь, потом вздохнем: опять показалось... Сколько разных незнакомых звуков возникает в тайге... И как тихо в ней, когда эти звуки воспринимаются как часть ее жизни, как часть тишины...
Тишина тоже ведь никогда не бывает абсолютно беззвучной: наверное, даже и в космосе, если прислушаться, можно услышать, как струится свет звезд. А на земле тишина—это суховатый шорох ветра в вершинах деревьев, это бархатный шелест травы, это журчание воды на камнях. Все вместе это и есть тишина. И что в наше шумливое машинное время для человека, всю свою жизнь живущего в городе, может быть желаннее, приятнее, чем тишина?... Ведь город по-настоящему тихим никогда не бывает...
Спросил у Леши: «Как, по-твоему, отношения у меня с Толей нормальные?» Он ответил: «Вполне нормальные». — «Но ведь мы конфликтуем по мелочам...»— «А это и лучше. Гораздо хуже, если человек долго накапливает раздражение, а потом сразу все изливает».
Ну, раз психолог думает так, значит, все в полном порядке.
Хочется мяса, жареной картошки, хлеба с солью и пива. Но, учитывая то обстоятельство, что ничего
этого у нас нет, в тот день мы решили вообще отказаться от ужина. Маслята—замечательные грибы, но в пресном, отвратительно буром бульоне самый вид их нам неприятен.
Поступили так, как поступаем последнее время все чаще: на ночь совсем не едим, а утром стараемся недостачу восполнить.
Темнеет. В тайге быстро сгущается тьма. Скоро нам опять ложиться на холодную, влажную землю. И, как всегда, неизбежная перед сном процедура — заготовка дров для костра. Наученные собственным безжалостным опытом, мы теперь предпочитаем собрать топлива как можно больше. Пусть уж лучше останется.
Еще засветло мы с Лешей нашли и прикатили большой пень, вернее, просто нижнюю часть от сгнившей сосны. Он был без коры и абсолютно гладкий, как будто его специально полировали. Его можно было бы определить как квадратный, если бы он не уродился цилиндром: длиной около метра и диаметром тоже около этого. А соблазнились мы тем, что он показался сухим. Мы и раньше клали пни на костер: они долго сохли, а потом прекрасно горели, давая высокое жаркое пламя.
Эту ночь мы встречали в старом сосновом бору, чистом, сухом. Сосна царствовала здесь безраздельно, пропитывая воздух пряным, бодрящим запахом. Такой воздух хотелось нюхать, вдыхать и вдыхать долго, закрыв глаза, чтобы ничто не отвлекало от восприятия всех его оттенков.
Сухих и сосновых веток на земле валялось великое множество, поэтому, пожалуй впервые, за все время нашей жизни в тайге мы были уверены в том, что огонь выстоит под любым дождем и до утра не погаснет.
Сначала мы хотели оставить пень на ночь, чтобы просох и дольше горел, а потом передумали и решили сразу положить на огонь—мало ли... Вдруг совсем не станет гореть...
Пень вспыхнул сразу, как вязанка соломы, как если бы его начинили хорошим зарядом пороха. Из его недр вырвалось высокое пламя, он загудел, завыл, как ракета на старте, и мне показалось даже: еще немного, еще какое-то мгновение—и он взлетит.
Пень, к счастью, остался на месте, хотя и продолжал угрожающе гудеть и дрожать, суля в скором времени рассыпаться на объятые пламенем обломки. Все бы это еще ничего, но внезапно налетел сильный ветер, пламя на пне вытянулось из него роем вырвались крупные искры. А кругом сухая трава, старая хвоя, местами пышным ковром покрывавшая землю, подсохшие сосны, вплотную подступившие к нам. Я замер, на секунду представив себе, что может случиться, если хотя бы одна из всех этих искр найдет себе благодатную почву...
Однажды я видел большой лесной пожар. И навсегда запомнил его. Дело было летом на Волге, под Юрьевцем. Стояли сухие, знойные дни Я был в деревне на школьных каникулах, мучился от безделья и страшно скучал, слоняясь из конца в конец деревни. Невыносимая, знойная скука...
И вдруг крик, перекинувшийся словно пламя, от дома к дому вдоль улицы; «Лес горят?» И сразу начали выбегать из домов люди кто с чем — с топорами, ломами, лопатами. Появилось несколько подвод, люди уселись на них и деревня вмиг опустела.
Я в растерянности стоял один посреди улицы, еще плохо понимая, что происходит. Лес горит... Ну и что? Подумаешь... Погорит, погорит — перестанет... Не будет же он всю жизнь гореть... Я видел, как горели в Москве двух-трехэтажные дома старого Замоскворечья: сухие бревна полыхали, как факелы, на противоположной стороне улицы нестерпимый жар, крики, суматоха... Из окон, объятых пламенем, летят одеяла, подушки, воет сирена «скорой»... Вот это—пожар! А то—лес...
И вдруг подумал: но все-то уехали, а я остался! Все там будут что-то делать, все ведут себя так, как будто случилось нечто очень серьезное... И я кинулся вдогонку за последней подводой. Догнал ведь...
Сидевшие на подводе удивились моей неожиданной прыти: «А ты, Московский, куда? Там жарко будет"» Меня почему-то никто не звал по имени, а только вот так—Московский.
Издалека мы увидели над лесом медленно вздымавшийся густой сизый дым. Подъехали ближе. С разных сторон, со всех окрестных деревень, к лесу бежали и ехали люди. Такое я никак не думал увидеть...
Пробежав немного по просеке — меня уже захватило волнение и какой-то щемящий сердце незнакомый азарт, — я ощутил лицом волну горячего воздуха. И почти сразу же сделалось трудно дышать. Еще немного — и я увидел нечто такое, что меня поразило, горела земля. Сплошной раскаленной стеной стоял лес, в который я еще вчера ходил за грибами. Дальше казалось из-за невыносимого жара невозможно сделать ни шагу. А люди, словно не замечая этого жара, бежали дальше — ближе к огню.
Громко трещали горячие ветви, загудело огнем, падая, дерево... Кто-то кричал, кто-то командовал, а я все стоял, потрясенный увиденным. Люди копали канаву, рубили деревья, и я понял, что это очень важно — отделить горящий участок леса от основного массива.
Один человек воткнул топор в ствол березы и убежал — его зачем-то послали в деревню. Я выдернул этот топор и присоединился к группе, что валила деревья. Я давно уже взмок: горячий воздух обжигал руки, лицо, вливался в легкие, как жгучая патока, но другие терпели, и я тоже терпел, глядя на них. Летели искры, они кусались, как осы, выло свирепое пламя, кричали взволнованные люди...
Не знаю, сколько часов продолжалось сражение, но только огонь сбился, утих, задохнулся. Уже не было единой горящей стены — эта часть леса сразу же выгорела, огонь заметно продвинулся, оставив черную обнаженную землю, дымящиеся пни и стволы. Некоторые из них мы засыпали землей, сбивая еще сильное пламя. Позже только я понял, как умело и ловко окружили очаг и придавили его.
Возвращался в деревню я гордый: на щеке и на руках у меня было несколько мелких ожогов, рубашка местами почернела, от искр в ней образовалось несколько дырочек. Я чувствовал себя человеком, который участвовал в трудном сражении и, победив, возвращался.
Я навсегда запомнил этот пожар.
С тех пор я крайне осторожно в лесу обращаюсь с огнем. И здесь, в тайге, мы соблюдали все меры предосторожности, разводя костры или оставляя пепелище, когда покидали стоянку. Обязательно разбрасывали непрогоревшие поленья, заливали их водой, обкладывали угли дерном и уходили, только убедившись, что пламя ни при каких обстоятельствах не может возникнуть вновь.
И вот теперь этот пороховой, чертов пень! А рядом — наше жилище, обложенное со всех сторон предельно сухими ветками. Вокруг—сосновый бор. У ближайшей сосны — а до нее было полтора метра, никак уж не менее — из-под коры проступила смола и потекла по стволу густой янтарной струей. У молоденькой сосенки рядом очень быстро пожелтела хвоя на нижних ветвях, готовая вспыхнуть в любое мгновение, и я понял, что медлить дальше не только нельзя, но даже и времени нет. Огонь вот-вот грозил перекинуться... Если бы хоть ветер не раздувал опасное пламя...
Мы кинулись рубить топором и резать ножом дерн, собираясь для начала обложить пень с разных сторон. А в нем тем временем выгорела насквозь середина, и огонь моментально втянулся в нее, будто в трубу. Теперь пень весь был охвачен бушующим пламенем. Подойти к нему вплотную уже не представлялось возможности—такой жар исходил, и нам приходилось с силой метать тяжелые плиты дерна, пытаясь сбить мощное пламя
Постепенно мы обложили пень со всех сторон дерном, но огонь не сдавался, высовывал гибкие хищные языки в малейшую щель и нещадно дымил. Тогда мы стали брать землю руками и пригоршнями засыпать эти щели. Было невыносимо жарко, пот лил, как будто мы стояли в парилке. Мы были измазаны землей, копотью, руки от мелких ожогов зудели.
Внезапно сделалось тихо и абсолютно темно.
Глазами, привыкшими к яркому свету, мы теперь с трудом различали друг друга. И тут же ощутили ледяное прикосновение ветра. Оказывается, все время, пока мы сражались с огнем, капал слабенький дождик... И самое неожиданное, огня теперь нет. Мы сами задушили его. А ветер, словно решив нас наказать за беспечность, ни в какую не давал разгореться огню. Видно, ветер выбирает в друзья только сильное пламя...
Толя сказал: «Будет очень смешно, если мы теперь не сможем костер разжечь...» Куда уж смешнее... Потратить столько сил, чтобы его погасить, а потом столько времени, чтобы разжечь...
Но огонь разгорелся. В его свете, спокойном, ровном, теперь умиротворяющем, я взглянул на часы. Полтора часа длилось сражение. Оставив Толю присматривать за коварным, способным на предательство пламенем, мы с Лешей спустились к реке, чтобы вымыть лицо и руки.
Вода в реке была ледяная. В ней плавал неведомо откуда взявшийся кусок ослепительно чистого льда. И сразу захотелось к нему приложиться щекой, чтобы остыть, передать ему накопившийся жар. Только чуть позже я понял, что не лед это—луна.
На подстилке из веток мы долго ворочались— возбуждение после схватки еще оставалось. Холодный ветер находил лазейки и задувал под одежду, безжалостно изгоняя остатки тепла. Мы прижимались друг к другу, ненадолго так замирали, но вскоре холод заставлял переменить положение.
Костер был рядом, однако его тепло не доходило до нас. Через каждые двадцать—тридцать минут мы вставали, подходили к костру, наклонялись над ним и мечтали о большом, сильном пламени, которое, как мы поняли, в этом бору нельзя разводить. Там, где это можно было сделать, например в Гиблом лесу, не получалось, а там, где нельзя, он вырвался сам.
Лесной пожар... Бедствие, но оно же и благо. Трудно бывает сказать иногда, какая роль огня в жизни леса важнее—роль врага или друга. Леса секвойи, растущие на Тихоокеанском побережье Америки, болотная и песчаная сосны не только приспособились выживать после пожаров, но даже и извлекать для себя пользу: после пожара они начинают быстро, привольно расти, избавившись от конкуренции прочих деревьев. У отдельных видов сосен во время пожара раскрываются шишки и семена выпадают на землю. А после, на пепелище, они хорошо прорастают и дают жизнестойкие молодые побеги. Более того, как показали эксперименты, в лесу, где долгое время не бывает пожаров, происходят резкие, неотвратимые изменения, в результате которых состав его в корне меняется — старые породы деревьев уступают место пришельцам. Кроме того, пожары способствуют переходу органических соединений в минеральные—для растений наиболее удобную и потому более доступную форму.
Был такой опыт. В течение нескольких десятков лет от пожаров тщательно охранялся дубовый лес. Сначала все шло нормально, а потом заметили, что желуди, опадавшие на землю, перестали прорастать, поскольку среди дубов развились другие деревья, в отличие от дуба огонь не переносящие, и создали свой собственный климат. Прошло несколько лет, и дубовый лес превратился в свое жалкое подобие, а еще несколько позже практически погиб. Только отдельные деревья еще боролись за жизнь, ведя отчаянную, но скрытую борьбу со своими собратьями.
Кто-кто, а лесники давно отлично знают, как полезны оказываются на некоторых лесных участках ежегодные палы. Они уничтожают сорный подлесок и предотвращают случайный сильный пожар. Разумеется, дело это не простое — тонкое, требующее большой осторожности, опыта. Так что пожар пожару — рознь.
... Спали, как обычно, урывками — по часу, по полчаса. Да и всегда-то ночи здесь были такие.
Утром я проснулся первым. Взглянул на небо, осмотрелся вокруг и вдруг в одно мгновение понял: все, лета больше не будет. Настала осень. Теперь она уже не отступит.
Целые группы берез на склоне соседней сопки стояли облитые золотом. С трудом верилось, что еще вчера днем они были зеленые: множество желтых пятен светилось в листве. Столько превращений всего за две последние ночи... И серое, унылое, беспросветное небо.
Я перевел взгляд на поле сражения. Оно было изрыто и перепахано. Как будто здесь прошло стадо мамонтов и усердно поработало бивнями, добывая себе пропитание.
Заворочались, закряхтели ребята. Из-под капюшонов курток торчат только носы. Мы так всегда заворачиваемся, надеясь, что станет теплее. Но это всего лишь самообман. Капюшон куртки сделан из той же тонкой ткани, что и куртка, и совершенно не греет, разве только защищает от прикосновения холодного ветра.
— Уж небо осенью дышало, — продекламировал я им натощак, — уж реже солнышко блистало... — я надеялся с помощью классики отразить сегодняшний день.
Алексей сел, протер глаза грязной ладонью—не удалось вечером отмыть—и произнес таким тоном, каким обычно говорят: «Прекратите!»
— Короче! — Огляделся, потянулся и добавил спокойнее: — Становился день.
И мы, медленно и весьма неохотно переставляя ноги, отправились собирать грибы к завтраку.
Не знаю, как мои друзья, но я уже начинал потихоньку, про себя разумеется, поругивать день, когда задумал ввязаться в эту историю Сомнения все чаще обуревали меня.
Последняя ночь своим холодом настолько нас измотала, что мы решили согреться в ходьбе и покинуть стоянку сразу после завтрака.
С радостью и с сожалением ушли мы из соснового бора. С радостью потому что постоянный холодный ветер проморозил нас казалось, насквозь. А с сожалением потому что приятно все-таки жить в чистом сосновом лесу, где нет комаров и мошки.
Да, холодно, совсем неуютно стало в тайге...
Мы спустились еще дальше вниз берегом речки и к концу дня выбрали место для новой стоянки. Спасаясь от промозглого ветра, укрылись в низинке, под защитой лесистого склона сопки. Ветер тут много тише, зато сразу же объявились комарики и мошка с надоедами-мухами. Пока жили в бору, совершенно забыли с них.
Толя после неудач на рыбалке забросил удочки. Что в них толку, если рыба не ловится... Да и червей трудно копать—сил-то мало. Я предложил как-то ему: «Давай попробуем какую-нибудь другую наживку? Жуков или гусениц... Вдруг рыба лучше брать будет»— «Да нет —отмахнулся он от меня, — не будет она жуков и гусениц брать, я знаю...» А сам я не стал пробовать, потому что из меня в принципе рыбак никакой. Тот пескарь, которого я изловил несколько дней назад, был единственной рыбой, пойманной мною в течение жизни.
Здесь, в низинке, Толя не удержался — взял, размотал удочки Минут за десять поймал трех пескарей, а потом, сколько ни сидел,—ни одной поклевки. Очень непоследовательно ведет себя рыба в этих местах Или, может быть, счастье рыбацкое переменчиво.
У нас появилось новое правило: идешь к дому — обязательно прихвати что нибудь для костра. Трудно ходить по лесу и собирать специально дрова. А так, глядишь, незаметно запас набирается.
Интересно, какая в Москве погода?... Так же холодно по ночам? Каждый вечер ждем почти с содроганием: неприятно ложиться спать, точно зная, что не позже чем через час проснешься от холода. И вот ведь как человек устроен — все равно с надеждой ложишься. Вечером, перед тем как улечься, Толя опять повстречался с гадюкой. Везет же ему на встречи с ползучими гадами... Оба проявили благоразумие и поспешили с миром разойтись в разные стороны. Чуть позже, когда стемнело, над нашими головами неожиданно раздался странный, гудящий, с сильным присвистом звук. Подняли головы и увидели трех уток, летевших необыкновенно стремительно. Никогда не думал, что утки могут так быстро летать. И тут же подумалось: может быть, где-то неподалеку большая вода?
В свете костра Толя уселся доделывать ложку. А Леша, по-моему, загрустил что-то сегодня... Уединяется, подолгу молча сидит, глядя на противоположный берег реки. Пытался выяснить, что с ним происходит, но безуспешно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Иногда нам кажется, что откуда-то издалека доносится лай собаки. Прислушаемся — нет, ничего... Или почудится, что донеслись слабые, размытые расстоянием звуки музыки. Постоим, в напряжении вслушиваясь, потом вздохнем: опять показалось... Сколько разных незнакомых звуков возникает в тайге... И как тихо в ней, когда эти звуки воспринимаются как часть ее жизни, как часть тишины...
Тишина тоже ведь никогда не бывает абсолютно беззвучной: наверное, даже и в космосе, если прислушаться, можно услышать, как струится свет звезд. А на земле тишина—это суховатый шорох ветра в вершинах деревьев, это бархатный шелест травы, это журчание воды на камнях. Все вместе это и есть тишина. И что в наше шумливое машинное время для человека, всю свою жизнь живущего в городе, может быть желаннее, приятнее, чем тишина?... Ведь город по-настоящему тихим никогда не бывает...
Спросил у Леши: «Как, по-твоему, отношения у меня с Толей нормальные?» Он ответил: «Вполне нормальные». — «Но ведь мы конфликтуем по мелочам...»— «А это и лучше. Гораздо хуже, если человек долго накапливает раздражение, а потом сразу все изливает».
Ну, раз психолог думает так, значит, все в полном порядке.
Хочется мяса, жареной картошки, хлеба с солью и пива. Но, учитывая то обстоятельство, что ничего
этого у нас нет, в тот день мы решили вообще отказаться от ужина. Маслята—замечательные грибы, но в пресном, отвратительно буром бульоне самый вид их нам неприятен.
Поступили так, как поступаем последнее время все чаще: на ночь совсем не едим, а утром стараемся недостачу восполнить.
Темнеет. В тайге быстро сгущается тьма. Скоро нам опять ложиться на холодную, влажную землю. И, как всегда, неизбежная перед сном процедура — заготовка дров для костра. Наученные собственным безжалостным опытом, мы теперь предпочитаем собрать топлива как можно больше. Пусть уж лучше останется.
Еще засветло мы с Лешей нашли и прикатили большой пень, вернее, просто нижнюю часть от сгнившей сосны. Он был без коры и абсолютно гладкий, как будто его специально полировали. Его можно было бы определить как квадратный, если бы он не уродился цилиндром: длиной около метра и диаметром тоже около этого. А соблазнились мы тем, что он показался сухим. Мы и раньше клали пни на костер: они долго сохли, а потом прекрасно горели, давая высокое жаркое пламя.
Эту ночь мы встречали в старом сосновом бору, чистом, сухом. Сосна царствовала здесь безраздельно, пропитывая воздух пряным, бодрящим запахом. Такой воздух хотелось нюхать, вдыхать и вдыхать долго, закрыв глаза, чтобы ничто не отвлекало от восприятия всех его оттенков.
Сухих и сосновых веток на земле валялось великое множество, поэтому, пожалуй впервые, за все время нашей жизни в тайге мы были уверены в том, что огонь выстоит под любым дождем и до утра не погаснет.
Сначала мы хотели оставить пень на ночь, чтобы просох и дольше горел, а потом передумали и решили сразу положить на огонь—мало ли... Вдруг совсем не станет гореть...
Пень вспыхнул сразу, как вязанка соломы, как если бы его начинили хорошим зарядом пороха. Из его недр вырвалось высокое пламя, он загудел, завыл, как ракета на старте, и мне показалось даже: еще немного, еще какое-то мгновение—и он взлетит.
Пень, к счастью, остался на месте, хотя и продолжал угрожающе гудеть и дрожать, суля в скором времени рассыпаться на объятые пламенем обломки. Все бы это еще ничего, но внезапно налетел сильный ветер, пламя на пне вытянулось из него роем вырвались крупные искры. А кругом сухая трава, старая хвоя, местами пышным ковром покрывавшая землю, подсохшие сосны, вплотную подступившие к нам. Я замер, на секунду представив себе, что может случиться, если хотя бы одна из всех этих искр найдет себе благодатную почву...
Однажды я видел большой лесной пожар. И навсегда запомнил его. Дело было летом на Волге, под Юрьевцем. Стояли сухие, знойные дни Я был в деревне на школьных каникулах, мучился от безделья и страшно скучал, слоняясь из конца в конец деревни. Невыносимая, знойная скука...
И вдруг крик, перекинувшийся словно пламя, от дома к дому вдоль улицы; «Лес горят?» И сразу начали выбегать из домов люди кто с чем — с топорами, ломами, лопатами. Появилось несколько подвод, люди уселись на них и деревня вмиг опустела.
Я в растерянности стоял один посреди улицы, еще плохо понимая, что происходит. Лес горит... Ну и что? Подумаешь... Погорит, погорит — перестанет... Не будет же он всю жизнь гореть... Я видел, как горели в Москве двух-трехэтажные дома старого Замоскворечья: сухие бревна полыхали, как факелы, на противоположной стороне улицы нестерпимый жар, крики, суматоха... Из окон, объятых пламенем, летят одеяла, подушки, воет сирена «скорой»... Вот это—пожар! А то—лес...
И вдруг подумал: но все-то уехали, а я остался! Все там будут что-то делать, все ведут себя так, как будто случилось нечто очень серьезное... И я кинулся вдогонку за последней подводой. Догнал ведь...
Сидевшие на подводе удивились моей неожиданной прыти: «А ты, Московский, куда? Там жарко будет"» Меня почему-то никто не звал по имени, а только вот так—Московский.
Издалека мы увидели над лесом медленно вздымавшийся густой сизый дым. Подъехали ближе. С разных сторон, со всех окрестных деревень, к лесу бежали и ехали люди. Такое я никак не думал увидеть...
Пробежав немного по просеке — меня уже захватило волнение и какой-то щемящий сердце незнакомый азарт, — я ощутил лицом волну горячего воздуха. И почти сразу же сделалось трудно дышать. Еще немного — и я увидел нечто такое, что меня поразило, горела земля. Сплошной раскаленной стеной стоял лес, в который я еще вчера ходил за грибами. Дальше казалось из-за невыносимого жара невозможно сделать ни шагу. А люди, словно не замечая этого жара, бежали дальше — ближе к огню.
Громко трещали горячие ветви, загудело огнем, падая, дерево... Кто-то кричал, кто-то командовал, а я все стоял, потрясенный увиденным. Люди копали канаву, рубили деревья, и я понял, что это очень важно — отделить горящий участок леса от основного массива.
Один человек воткнул топор в ствол березы и убежал — его зачем-то послали в деревню. Я выдернул этот топор и присоединился к группе, что валила деревья. Я давно уже взмок: горячий воздух обжигал руки, лицо, вливался в легкие, как жгучая патока, но другие терпели, и я тоже терпел, глядя на них. Летели искры, они кусались, как осы, выло свирепое пламя, кричали взволнованные люди...
Не знаю, сколько часов продолжалось сражение, но только огонь сбился, утих, задохнулся. Уже не было единой горящей стены — эта часть леса сразу же выгорела, огонь заметно продвинулся, оставив черную обнаженную землю, дымящиеся пни и стволы. Некоторые из них мы засыпали землей, сбивая еще сильное пламя. Позже только я понял, как умело и ловко окружили очаг и придавили его.
Возвращался в деревню я гордый: на щеке и на руках у меня было несколько мелких ожогов, рубашка местами почернела, от искр в ней образовалось несколько дырочек. Я чувствовал себя человеком, который участвовал в трудном сражении и, победив, возвращался.
Я навсегда запомнил этот пожар.
С тех пор я крайне осторожно в лесу обращаюсь с огнем. И здесь, в тайге, мы соблюдали все меры предосторожности, разводя костры или оставляя пепелище, когда покидали стоянку. Обязательно разбрасывали непрогоревшие поленья, заливали их водой, обкладывали угли дерном и уходили, только убедившись, что пламя ни при каких обстоятельствах не может возникнуть вновь.
И вот теперь этот пороховой, чертов пень! А рядом — наше жилище, обложенное со всех сторон предельно сухими ветками. Вокруг—сосновый бор. У ближайшей сосны — а до нее было полтора метра, никак уж не менее — из-под коры проступила смола и потекла по стволу густой янтарной струей. У молоденькой сосенки рядом очень быстро пожелтела хвоя на нижних ветвях, готовая вспыхнуть в любое мгновение, и я понял, что медлить дальше не только нельзя, но даже и времени нет. Огонь вот-вот грозил перекинуться... Если бы хоть ветер не раздувал опасное пламя...
Мы кинулись рубить топором и резать ножом дерн, собираясь для начала обложить пень с разных сторон. А в нем тем временем выгорела насквозь середина, и огонь моментально втянулся в нее, будто в трубу. Теперь пень весь был охвачен бушующим пламенем. Подойти к нему вплотную уже не представлялось возможности—такой жар исходил, и нам приходилось с силой метать тяжелые плиты дерна, пытаясь сбить мощное пламя
Постепенно мы обложили пень со всех сторон дерном, но огонь не сдавался, высовывал гибкие хищные языки в малейшую щель и нещадно дымил. Тогда мы стали брать землю руками и пригоршнями засыпать эти щели. Было невыносимо жарко, пот лил, как будто мы стояли в парилке. Мы были измазаны землей, копотью, руки от мелких ожогов зудели.
Внезапно сделалось тихо и абсолютно темно.
Глазами, привыкшими к яркому свету, мы теперь с трудом различали друг друга. И тут же ощутили ледяное прикосновение ветра. Оказывается, все время, пока мы сражались с огнем, капал слабенький дождик... И самое неожиданное, огня теперь нет. Мы сами задушили его. А ветер, словно решив нас наказать за беспечность, ни в какую не давал разгореться огню. Видно, ветер выбирает в друзья только сильное пламя...
Толя сказал: «Будет очень смешно, если мы теперь не сможем костер разжечь...» Куда уж смешнее... Потратить столько сил, чтобы его погасить, а потом столько времени, чтобы разжечь...
Но огонь разгорелся. В его свете, спокойном, ровном, теперь умиротворяющем, я взглянул на часы. Полтора часа длилось сражение. Оставив Толю присматривать за коварным, способным на предательство пламенем, мы с Лешей спустились к реке, чтобы вымыть лицо и руки.
Вода в реке была ледяная. В ней плавал неведомо откуда взявшийся кусок ослепительно чистого льда. И сразу захотелось к нему приложиться щекой, чтобы остыть, передать ему накопившийся жар. Только чуть позже я понял, что не лед это—луна.
На подстилке из веток мы долго ворочались— возбуждение после схватки еще оставалось. Холодный ветер находил лазейки и задувал под одежду, безжалостно изгоняя остатки тепла. Мы прижимались друг к другу, ненадолго так замирали, но вскоре холод заставлял переменить положение.
Костер был рядом, однако его тепло не доходило до нас. Через каждые двадцать—тридцать минут мы вставали, подходили к костру, наклонялись над ним и мечтали о большом, сильном пламени, которое, как мы поняли, в этом бору нельзя разводить. Там, где это можно было сделать, например в Гиблом лесу, не получалось, а там, где нельзя, он вырвался сам.
Лесной пожар... Бедствие, но оно же и благо. Трудно бывает сказать иногда, какая роль огня в жизни леса важнее—роль врага или друга. Леса секвойи, растущие на Тихоокеанском побережье Америки, болотная и песчаная сосны не только приспособились выживать после пожаров, но даже и извлекать для себя пользу: после пожара они начинают быстро, привольно расти, избавившись от конкуренции прочих деревьев. У отдельных видов сосен во время пожара раскрываются шишки и семена выпадают на землю. А после, на пепелище, они хорошо прорастают и дают жизнестойкие молодые побеги. Более того, как показали эксперименты, в лесу, где долгое время не бывает пожаров, происходят резкие, неотвратимые изменения, в результате которых состав его в корне меняется — старые породы деревьев уступают место пришельцам. Кроме того, пожары способствуют переходу органических соединений в минеральные—для растений наиболее удобную и потому более доступную форму.
Был такой опыт. В течение нескольких десятков лет от пожаров тщательно охранялся дубовый лес. Сначала все шло нормально, а потом заметили, что желуди, опадавшие на землю, перестали прорастать, поскольку среди дубов развились другие деревья, в отличие от дуба огонь не переносящие, и создали свой собственный климат. Прошло несколько лет, и дубовый лес превратился в свое жалкое подобие, а еще несколько позже практически погиб. Только отдельные деревья еще боролись за жизнь, ведя отчаянную, но скрытую борьбу со своими собратьями.
Кто-кто, а лесники давно отлично знают, как полезны оказываются на некоторых лесных участках ежегодные палы. Они уничтожают сорный подлесок и предотвращают случайный сильный пожар. Разумеется, дело это не простое — тонкое, требующее большой осторожности, опыта. Так что пожар пожару — рознь.
... Спали, как обычно, урывками — по часу, по полчаса. Да и всегда-то ночи здесь были такие.
Утром я проснулся первым. Взглянул на небо, осмотрелся вокруг и вдруг в одно мгновение понял: все, лета больше не будет. Настала осень. Теперь она уже не отступит.
Целые группы берез на склоне соседней сопки стояли облитые золотом. С трудом верилось, что еще вчера днем они были зеленые: множество желтых пятен светилось в листве. Столько превращений всего за две последние ночи... И серое, унылое, беспросветное небо.
Я перевел взгляд на поле сражения. Оно было изрыто и перепахано. Как будто здесь прошло стадо мамонтов и усердно поработало бивнями, добывая себе пропитание.
Заворочались, закряхтели ребята. Из-под капюшонов курток торчат только носы. Мы так всегда заворачиваемся, надеясь, что станет теплее. Но это всего лишь самообман. Капюшон куртки сделан из той же тонкой ткани, что и куртка, и совершенно не греет, разве только защищает от прикосновения холодного ветра.
— Уж небо осенью дышало, — продекламировал я им натощак, — уж реже солнышко блистало... — я надеялся с помощью классики отразить сегодняшний день.
Алексей сел, протер глаза грязной ладонью—не удалось вечером отмыть—и произнес таким тоном, каким обычно говорят: «Прекратите!»
— Короче! — Огляделся, потянулся и добавил спокойнее: — Становился день.
И мы, медленно и весьма неохотно переставляя ноги, отправились собирать грибы к завтраку.
Не знаю, как мои друзья, но я уже начинал потихоньку, про себя разумеется, поругивать день, когда задумал ввязаться в эту историю Сомнения все чаще обуревали меня.
Последняя ночь своим холодом настолько нас измотала, что мы решили согреться в ходьбе и покинуть стоянку сразу после завтрака.
С радостью и с сожалением ушли мы из соснового бора. С радостью потому что постоянный холодный ветер проморозил нас казалось, насквозь. А с сожалением потому что приятно все-таки жить в чистом сосновом лесу, где нет комаров и мошки.
Да, холодно, совсем неуютно стало в тайге...
Мы спустились еще дальше вниз берегом речки и к концу дня выбрали место для новой стоянки. Спасаясь от промозглого ветра, укрылись в низинке, под защитой лесистого склона сопки. Ветер тут много тише, зато сразу же объявились комарики и мошка с надоедами-мухами. Пока жили в бору, совершенно забыли с них.
Толя после неудач на рыбалке забросил удочки. Что в них толку, если рыба не ловится... Да и червей трудно копать—сил-то мало. Я предложил как-то ему: «Давай попробуем какую-нибудь другую наживку? Жуков или гусениц... Вдруг рыба лучше брать будет»— «Да нет —отмахнулся он от меня, — не будет она жуков и гусениц брать, я знаю...» А сам я не стал пробовать, потому что из меня в принципе рыбак никакой. Тот пескарь, которого я изловил несколько дней назад, был единственной рыбой, пойманной мною в течение жизни.
Здесь, в низинке, Толя не удержался — взял, размотал удочки Минут за десять поймал трех пескарей, а потом, сколько ни сидел,—ни одной поклевки. Очень непоследовательно ведет себя рыба в этих местах Или, может быть, счастье рыбацкое переменчиво.
У нас появилось новое правило: идешь к дому — обязательно прихвати что нибудь для костра. Трудно ходить по лесу и собирать специально дрова. А так, глядишь, незаметно запас набирается.
Интересно, какая в Москве погода?... Так же холодно по ночам? Каждый вечер ждем почти с содроганием: неприятно ложиться спать, точно зная, что не позже чем через час проснешься от холода. И вот ведь как человек устроен — все равно с надеждой ложишься. Вечером, перед тем как улечься, Толя опять повстречался с гадюкой. Везет же ему на встречи с ползучими гадами... Оба проявили благоразумие и поспешили с миром разойтись в разные стороны. Чуть позже, когда стемнело, над нашими головами неожиданно раздался странный, гудящий, с сильным присвистом звук. Подняли головы и увидели трех уток, летевших необыкновенно стремительно. Никогда не думал, что утки могут так быстро летать. И тут же подумалось: может быть, где-то неподалеку большая вода?
В свете костра Толя уселся доделывать ложку. А Леша, по-моему, загрустил что-то сегодня... Уединяется, подолгу молча сидит, глядя на противоположный берег реки. Пытался выяснить, что с ним происходит, но безуспешно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19