Как бы то ни было, мы не уверены, что все эти чувства совсем угасли в ее душе; они-то и породили мимолетное колебание, вынудившее ее замолчать. Наконец, собравшись с силами, она спросила ясно и отчетливо:
— Скажите же мне — и простите, что я осмелилась спросить об этом: были вы сегодня вечером, около одиннадцати часов, на террасе, выходящей на море, и был ли у ваших ног Этторе Фьерамоска?
Этот вопрос, неожиданный и прямой, поразил обеих девушек, но по разным причинам. Лицо доньи Эльвиры вспыхнуло, она не в состоянии была проговорить хотя бы слово в ответ. Джиневра, не спускавшая с нее глаз, поняла все и почувствовала, что кровь леденеет у нее в жилах, но все же продолжала изменившимся голосом:
— Синьора! Я знаю, это слишком дерзко с моей стороны, но вы видите — я умираю; молю вас во имя спасения, на которое все мы надеемся в иной жизни, не отказывайте мне в этой милости, ответьте мне: это были вы?.. И он?..
Донья Эльвира была как во сне; она бросила робкий взгляд на Витторию, но та, понимая, что подруга боится ее осуждения и что сейчас для него не время, обняла ее и успокоила, не говоря ни слова.
Джиневра чувствовала, что неизвестность убивает ее; умоляющим жестом она протянула к девушке дрожащие руки, и почти что с криком отчаяния у нее вырвался вопрос:
— Так что же?
Донья Эльвира в растерянности прижалась к подруге, опустила глаза и ответила:
— Да… это были мы.
Лицо несчастной Джиневры внезапно изменилось и мгновенно осунулось; невероятным усилием она приподнялась на постели, взяла за руку донью Эльвиру, привлекла к себе и, обняв ее, сказала:
— Да благословит вас Бог, будьте счастливы. Но последние слова едва можно было расслышать, и, быть может, еще прежде, чем она произнесла их, небо уже даровало душе ее награду за самую трудную победу, какую только может одержать над собой женщина, — за самое великодушное прощение, на какое способно человеческое сердце.
руки ее, обвивавшие шею дочери Гонсало, бессильно упали, и она опрокинулась навзничь на постель. Смерть мгновенно наложила свою печать на ее черты. Обе девушки это сразу поняли и вскрикнули. Монах некоторое время стоял, затаив дыхание; потом промолвил, молитвенно сложив руки:
— Она уже в раю.
Все трое опустились на колени и стали молиться, прося небо даровать покой душе, которая так жаждала его и так его заслужила. Фра Мариано сложил руки Джиневры на груди и, сняв со своего пояса четки, переплел ими пальцы покойницы, поставил к ногам ее свечу, сказал: «Requiescat in pace», — а затем вывел обеих девушек из этой мрачной комнаты, продолжая в душе молиться за Джиневру и прося ее заступничества перед Всевышним, ибо знал, что душа ее уже обрела спасение. Вернувшись к усопшей, он оставался там до рассвета, погруженный в молитву.
* * *
Когда Гонсало дал согласие на турнир между испанцами, итальянцами и французами, он ставил себе целью главным образом выиграть время, пока подойдет обещанная Испанией помощь; до тех пор он предпочитал оставаться в осажденной Барлетте, не предпринимая никаких решительных действий против неприятельских войск, гораздо более многочисленных, нежели его собственное. Но в тот самый день, когда он принимал у себя французских военачальников, ему доставили письма, извещавшие его о том, что корабли с испанскими солдатами уже миновали мыс Реджо и скоро подойдут к Барлетте. Теперь ему не было нужды затягивать дело, тем более что известие о прибывающем подкреплении подняло дух его войска и он хотел этим воспользоваться. Беседуя с герцогом Немурским и другими французами об условиях поединка. Гонсало уговорил их назначить турнир на ближайший день. Таким образом, было решено, что испанцы будут драться с французами на следующий день после бала, на берегу моря, в полумиле от ворот, ведущих в Бари, а итальянцы — на третий день; Бранкалеоне и Просперо Колонна уже выбрали и осмотрели подходящее для этого место возле Кварато, на полпути между Барлеттой и французским лагерем.
Как только рыцари враждующих армий узнали о решении своих полководцев, они сразу же стали готовиться к сражению: те из французов, которым предстояло биться, покинули бал и вернулись раньше остальных к себе в лагерь, чтобы отдать нужные распоряжения; их противники также разошлись по домам; до рассвета оставалось еще несколько часов, можно было успеть осмотреть оружие и немного отдохнуть. Иниго и Бранкалеоне узнали эту новость после того, как отнесли Джиневру в комнату, откуда ей не суждено было выйти живой. Иниго предстояло участвовать в поединке, и он должен был готовиться к нему; поэтому он вынужден был предоставить своему товарищу заботу о Фьерамоске. Они пожали на прощание друг другу руки, и Иниго сказал:
— Как же Этторе сможет биться завтра, если сегодня он не может держаться на ногах?
Бранкалеоне вместо ответа только покачал головой, задумчиво кусая губы; видно было, что он отлично понимает, насколько испанец прав. Он направился к причалу и поспешно вернулся морем в монастырь, чтобы сообщить Этторе о результатах поисков, как было обещано.
Но раньше, чем поведать читателю, в каком состоянии Бранкалеоне нашел друга, с которым расстался при таких печальных обстоятельствах, мы должны, предваряя события следующего утра, рассказать об исходе боя испанцев с французами.
Спустя час после того, как взошло солнце, противники явились на поле — по одиннадцати человек от каждой из враждующих сторон. Иниго, Асеведо, Корреа, старик Сегредо, дон Гарсиа де Паредес были самыми славными из испанских рыцарей; да и остальные, хотя не столь знаменитые, превосходно владели и оружием и конем.
По приказу Гонсало распоряжаться боем должен был Педро Наварро. С французской стороны эта обязанность была возложена на монсиньора де ла Палисс, а в числе воинов находился сам Баярд, гордость французского войска. Бой начался, но долгое время перевеса не было ни на чьей стороне. Наконец неприятельский меч рассек туго натянутый повод коня Сегредо, конь бешено рванулся вперед и едва не вынес своего седока за пределы поля. По условиям поединка это приравнивалось к поражению, и рыцарю следовало сдаться в плен. Отважный Сегредо, видя, что конь вот-вот переступит границу поля, отмеченную грудами камней, соскочил на землю; но то ли такой прыжок слишком трудно было сделать на всем скаку, то ли годы взяли свое, — он упал на колени и принялся яростно отбиваться от двух напавших на него всадников. Только когда меч — единственное его оружие -
разлетелся на куски, а до своих было слишком далеко, Сегредо сдался и вышел из боя. Однако мужество его вызвало общий восторг, и все сожалели о постигшей его неудаче. После этого, казалось, счастье стало склоняться на сторону испанцев. Под многими французами были убиты лошади; читателю, кстати, следует знать, что в таких поединках, несмотря на все старинные правила рыцарской чести, обычно разрешалось убивать лошадей, чтобы придать турниру сходство с настоящей войной, где об учтивости почти не помышляли, а также и для того, чтобы рыцари могли блеснуть всей своей ловкостью. Спустя два часа после начала битвы трубачам приказали сыграть сигнал краткой передышки.
Все испанцы были на конях, недоставало одного только Сегредо. Из французов один был взят в плен, и таким образом положение было равным, но на поле остались семь убитых лошадей французских воинов. Баярд был еще в седле. После получасового отдыха сражение возобновилось, и, несмотря на все усилия испанцев, их противники стойко держались, укрывшись позади трупов своих лошадей, через которые неприятельские кони, как их ни пришпоривали, ни за что не хотели перепрыгнуть. Французы предложили наконец закончить этот утомительный бесплодный бой и считать исход его одинаково почетным для обеих сторон.
ГЛАВА XVIII
Упорная оборона французов и невозможность разбить их окончательно, поскольку они укрылись за телами своих лошадей, были причиной того, что большинство испанцев согласилось принять французские предложения. Но Диего Гарсиа был непреклонен: он в бешенстве кричал своим товарищам, что стыдно отступать перед почти побежденным врагом, что надо закончить дело, ибо испанцы и пешие не уступят французам. Так как у него не было никакого оружия, кроме меча, которым он не мог достать противников, то, совершенно разъяренный, он стал швырять в середину неприятельского отряда громадные камни, которыми были выложены границы поля и которые человек, наделенный обыкновенной силой, с трудом сдвинул бы с места. Но уклониться от камней было нетрудно, так что даже и этим способом ему не удалось нанести французам урон. Тем не менее схватка разгорелась с новой силой и продолжалась до тех пор, пока солнце не стало клониться к западу; французы по-прежнему мужественно оборонялись, так что в конце концов обеим сторонам пришлось остановиться. Судьи объявили, что исход дня равно почетен для тех и других, причем испанцы заслужили славу храбрейших, а французы — более стойких. Стороны обменялись пленными, после чего все участники поединка, утомленные, запыхавшиеся, изможденные, отправились кто в лагерь, кто в город.
Когда испанцы возвратились в Барлетту, уже наступил вечер. Спешившись у замка, они явились к Гонсало и рассказали ему обо всем. Великий Капитан пришел в ярость и стал бранить их за то, что они не сумели закончить бой так же хорошо, как начали. Тут в полном блеске проявилась благородная натура Диего Гарсии. Он, который на поле боя резкими словами корил товарищей за то, что они бросают дело на половине, теперь, в присутствии Гонсало, стал с жаром защищать их, утверждая, что они сделали все, что было в человеческих силах, вели себя как подобает благородным рыцарям и достигли своей цели, заставив французов признать, что они равны им в конном бою. Но Гонсало неохотно принял эти оправдания и, обрезав Диего словами: «Рог mejores os embie yo al campo» , — отпустил их всех.
Вернемся теперь к тому, что случилось с Бранкалеоне накануне вечером, после того как он покинул Иниго, чтобы отправиться к Фьерамоске.
Когда он причалил к островку святой Урсулы, то нетерпеливое желание поскорее оказаться на месте, желание, которое он испытывал во все время пути, стихло в нем; он стал размышлять, каким образом объявить Этторе о болезни Джиневры и о том, что с ней случилось. Бранкалеоне медленно поднялся по лестнице на площадку перед монастырем и, собравшись с мыслями, направился к дому для приезжих. Но речь, которую он приготовил, оказалась ненужной. Войдя в комнату, он увидел Зораиду, сидевшую у изголовья постели, пальцем сделавшую ему знак не шуметь, и Этторе, который спал глубоким сном. Бранкалеоне тихонько удалился, а девушка, поднявшись, поглядела на Этторе и, убедившись, что он спокойно спит, вышла на цыпочках за Бранкалеоне в соседнюю комнату.
— Все идет хорошо, — сказала Зораида, — завтра Этторе будет чувствовать себя как ни в чем не бывало. Но где же Джиневра? Вам удалось напасть на ее след?
Услышав добрые вести о состоянии Фьерамоски, Бранкалеоне воспрял духом. Он отвечал:
— Джиневра в крепости, в хороших руках, скоро вы сможете ее увидеть. Но скажите, неужели правда, что Этторе выздоровеет? Ведь послезавтра надо сражаться.
— Ну что ж, он будет сражаться. Выражение таинственности, которое появилось на лице у Зораиды при этих словах, возбудило любопытство Бранкалеоне. Он захотел узнать точнее, чем именно болен его друг. В ответ он услышал, что Этторе был легко ранен в шею; однако Зораида не упомянула об отравленном кинжале. И все же, чувствуя, что девушка что-то скрывает, Бранкалеоне продолжал ее расспрашивать; однако ему так и не удалось добиться от нее более подробных объяснений.
— У нас на Востоке есть сказка, — промолвила Зораида, печально улыбаясь, — в ней говорится про льва, которому мышь спасла жизнь. Больше я ничего не скажу, и вам достаточно знать, что через несколько часов рука Этторе будет так же крепка, как шея дикого быка. Теперь же нужно только оставить его в покое; завтра он проснется вовремя и успеет привести себя в порядок. Я вернусь к нему, чтобы быть на месте, если что понадобится. Доверьтесь мне: в искусстве исцелять раны я мастерица, мне доводилось залечивать и куда более опасные.
Бранкалеоне, видя, что ему нечего делать около раненого, поручил Зораиде, чтобы она, когда Этторе проснется, успокоила его насчет Джиневры, предупредила о том, что поединок назначен на следующий день, и сообщила, что Бранкалеоне сам зайдет в полдень, если Этторе не появится в городе раньше. Договорившись таким образом, Бранкалеоне вернулся в Барлетту; перед тем как ехать домой, он хотел заглянуть в замок, чтобы узнать, как чувствует себя Джиневра. Но ворота замка были заперты, мост поднят, и ему пришлось ждать до следующего утра.
Чуть свет Бранкалеоне поспешил в замок и увидел, как оттуда вышли одиннадцать испанских воинов, направлявшихся на поле боя в сопровождении всех тех, кто был свободен и мог им сопутствовать; таким образом, в замке осталось очень мало народу. Не встретив никого, Бранкалеоне поднялся по лестнице, дошел до дверей комнаты, в которой накануне оставил Джиневру, и постучался. Фра Мариано — он провел здесь ночь — отворил ему, увел в другую комнату и там рассказал обо всем, что произошло.
Печальная весть наполнила сердце Бранкалеоне глубокой скорбью. Он представлял себе, как это несчастье обрушится на его друга в минуту, когда он всего менее к нему подготовлен и когда ему нужны все силы для предстоящего сражения. Бранкалеоне боялся, что подавленный горем Этторе не сможет с честью выйти из столь сурового испытания. Они с фра Мариано стали раздумывать, как бы помочь делу, и решили в течение всего нынешнего дня скрывать от Этторе смерть Джиневры, а завтра позаботиться о том, чтобы умершую, согласно ее воле, перенесли в монастырь, в то время как Этторе вместе с товарищами будет сражаться против французов. Им казалось, что сохранить тайну в течение одного дня в полупустом замке будет нетрудно; одному только Гонсало они сочли нужным рассказать обо всем для того, чтобы он оказал необходимую помощь, когда понадобится перенести тело Джиневры и оказать ей последние почести.
Что же касается Фьерамоски, которому тоже следовало дать какие-то объяснения, то, с согласия фра Мариано. Бранкалеоне решил сказать юноше, что Джиневра чувствует себя хорошо; правда, видеть ее сегодня нельзя, но она просила передать ему, чтобы он помнил о чести итальянцев и сражался доблестно, ибо причина поединка была достойна того; она же будет молиться за него и его товарищей. Все это должно было укрепить дух Фьерамоски, чтобы он смело вышел на бой.
Устроив таким образом это важное дело, Бранкалеоне спустился на площадь и отправился в дом братьев Колонна. Он застал их обоих во дворе, где уже собрались тринадцать участников турнира; Просперо и Фабрицио тщательно проверяли их оружие, сбрую лошадей, чтобы завтра все было в порядке; ни одна часть вооружения не должна была остаться непроверенной.
Бранкалеоне, который был заранее предупрежден об этом осмотре, прислал сюда оруженосцев Фьерамоски и своих собственных с доспехами и лошадьми. Но самого Фьерамоски не было, и его оруженосцы на все вопросы отвечали, что они своего хозяина не видели и ничего о нем не знают.
Просперо Колонна выслушал этот ответ с изумлением, быстро перешедшим в гнев. Когда появился Бранкалеоне, он сурово спросил его:
— А где Фьерамоска, почему он не явился?
— Ваша светлость, — отвечал Бранкалеоне, — он будет здесь с минуты на минуту. Он задержался не по своей воле… Важный и непредвиденный случай…
— Что в мире может быть для него важнее завтрашнего дела? Я бы никогда не поверил, что он может сегодня думать о чем-нибудь другом.
Фанфулла, который помнил о том, что произошло накануне вечером, и охотно направил бы разговор по этому руслу, со смехом сказал:
— Э! Просто, наверное, он слишком много танцевал сегодня ночью, а может, новую зазнобу подцепил: клин клином вышибают. Ну, а в таких случаях вставать слишком рано бывает досадно.
— Он, может, холеру подцепил! Дал бы Бог, чтоб и тебя она схватила, — отвечал Бранкалеоне. — Думаешь, все такие же безумцы, как ты? Повторяю вам, ваша светлость, не беспокойтесь; честью моей клянусь, что он скоро будет здесь. Я сейчас сам пойду, потороплю его.
Бранкалеоне решил, что так действительно будет вернее, ибо он, хоть и доверял Зораиде, все-таки опасался, как бы какое-нибудь новое препятствие не помешало Фьерамоске явиться. Он направился в гавань, чтобы опять поехать на островок; но в ту самую минуту, когда он, войдя в лодку, уже готов был оттолкнуться от берега, из-за мола появилась другая лодка, в которой он, к величайшей своей радости, заметил Этторе. Тот тоже увидел друга и, едва выскочив на берег, спросил:
— Где Джиневра? Она больна? Что с ней случилось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35