все эти сокровища сияли драгоценностями и украшениями. Из отверстий, проделанных в широком столе на равном расстоянии друг от друга, поднимались апельсиновые, миртовые, пальмовые деревья, усыпанные цветами и фруктами; свежая, чистая вода, проведенная по тонким трубам, била фонтанами сквозь листву, стекая в серебряные сосуды, в которых плескались разноцветные рыбки; между ветвями деревьев порхали птицы, незаметно привязанные к ним конским волосом, и, так как это были комнатные птички, выросшие в клетках, они пели, не путаясь ни людей, ни шума. Огромный буфет, стоявший напротив мест для почетных гостей, был уставлен серебряной посудой и коваными блюдами с вычеканенными на них рельефными узорами. Посередине перед буфетом, стояло высокое сиденье для мажордома, который движениями своей эбеновой палочки направлял в разные стороны слуг и лакеев. В пустом пространстве, посреди подковы, прямо на земле стояли две большие бронзовые урны с водой для умывания и полоскания — такие урны можно видеть на картинах Паоло Веронезе, изображающих пиршества, — и всевозможные сосуды с испанским и сицилийским вином. Вдоль двух других стен залы, на высоте десяти локтей от земли, были устроены хоры для музыкантов.
Благодаря заботам Диего Гарсии и расторопности повара вскоре после полудня мажордом уже смог войти в зал, где общество ожидало обеда; его сопровождало пятьдесят слуг, одетых в красное и желтое, с полотенцами, кувшинами и тазами для омовения рук. Мажордом объявил, что кушать подано. Герцог Немурский, сияя молодостью, здоровьем и тем изяществом, которое столь украшает французскую нацию, предложил руку донье Эльвире, чтобы вести ее к столу. Кто мог бы в ту минуту предсказать молодому герцогу, которого, казалось, ожидало славное и счастливое будущее, что всего через несколько дней его глаза, такие живые, его члены, такие гибкие, застынут, похолодеют и будут лежать в бедном гробу в Чериньольской церкви и что мимолетное сожаление Гонсало будет последним чувством, которое ему суждено было возбудить в человеческом сердце!..
Гонсало сел между Витторией Колонна и герцогом, а справа от последнего посадил свою дочь, соседом которой с другой стороны был Этторе Фьерамоска. Пир начался.
В течение всего этого дня Фьерамоска был столь любезен с доньей Эльвирой, что пылкое сердце юной испанки не могло не заговорить; к тому же она со всех сторон слышала комплименты и похвалы по адресу того, кто оказывал ей такое внимание. Сидя рядом за столом, они продолжали свою исполненную приятности беседу. Но вскоре лицо молодого итальянца омрачилось; он стал отвечать невпопад и под конец даже потерял нить разговора. Донья Эльвира посмотрела на него украдкой с выражением сомнения и легкого нетерпения, но, заметив, что он побледнел и опустил глаза с отрешенным видом, заключила, что она сама является причиной этой перемены. Эта мысль смягчила ее, и она тоже замолчала. Долгое время оба они сидели молча среди общего шума и веселья. Но бедная Эльвира напрасно обольщалась; причина тревоги Фьерамоски была совсем иная, и ее вызвало случайное стечение обстоятельств. Фьерамоска сидел прямо против больших окон, разделенных двумя готическими колоннами и раскрытых настежь из-за жары; за окнами виднелись море и вершина Гаргано, окрашенная в тот лазоревый цвет, который принимают горы в полдень, когда воздух чист и ясен. В самой середине моря выступал островок с монастырем святой Урсулы; можно было даже различить затененный виноградом балкон Джиневры, казавшийся темной точкой на красноватом фасаде дома для приезжих. И на чистом фоне этой красочной картины вырисовывалась темная фигура Граяно, сидевшего между Этторе и балконом.
На фоне неба лицо Граяно казалось особенно красным и воспаленным, а выражение его — особенно грубым и дерзким, Когда Фьерамоска думал о том, что собой представляет человек, сидевший перед ним, он испытывал жестокую муку. Хорошо, что он еще не ведал тогда, как страдала в эту минуту Джиневра, которая, услышав от Дженнаро, что Граяно находится в Барлетте, спустилась в церковь и приняла решение навсегда покинуть монастырь.
В шуме многолюдного пиршества никто, или почти никто, не обращал внимания на Этторе и донью Эльвиру. Но Виттория Колонна, у которой уже зародились подозрения, заметила, как переменились лица обоих молодых людей, и, опасаясь, что между ними произошло какое-нибудь объяснение, бдительно и тревожно наблюдала за каждым жестом молодого рыцаря и своей подруги, за которую не могла не трепетать.
Обед продолжался, отличаясь тем изобилием и многообразием перемен, каких требовали обычаи того времени. Если и наши дни кулинарное искусство сложно, то в те времена оно было еще сложнее, требуя от тогдашних поваров в случаях, подобных описываемому нами, таких подвигов, о которых нынешние не имеют ни малейшего представления. Все блюда должны были не только услаждать вкус, но и радовать взоры пирующих. Перед Гонсало стоял большой павлин в полном оперении, с распущенным хвостом; изжарить птицу, не испортив ее красоты, было нелегко но эта трудность была преодолена так успешно, что павлина можно было принять за живого. На том же блюде вокруг павлина расположились другие птицы поменьше, которые, казалось, его разглядывали; все они были уснащены всякими специями и ароматами. На некотором расстоянии друг от друга возвышались огромные паштеты, высотой в два локтя; когда наступило время, мажордом подал знак, и гости увидели, как крышки над паштетами поднялись без всякой посторонней помощи и из глубины каждого появились причудливо одетые карлики, набиравшие паштет серебряными ложками и осыпавшие гостей цветами. Блюда со сладостями изображали то холмы, на вершине которых росли деревья, увешанные засахаренными фруктами, то озера, в которых плавали сахарные лодки, наполненные конфетами, то высокий вулкан, и дым, поднимавшийся над его вершиной, издавал тончайший аромат. Когда гости вскрыли этот вулкан, то обнаружили внутри него каштаны и фрукты, медленно поджаривающиеся на горящей водке. Среди всевозможной дичи на столе был и небольшой кабан в собственной шкуре, казавшийся живым, в которого нацелились копьями охотники, выпеченные из теста; однако, когда кабана разрезали, он оказался вареным. Охотников тоже разрезали на куски и съели вместе с кабаном.
К концу трапезы в зал на белых лошадях въехали четыре пажа, в клетчатой желто-красной одежде; они везли огромное блюдо, на котором лежал тунец в три локтя длиной. Пажи поставили блюдо перед Гонсало, и все принялись восхищаться громадной рыбой и тем, как она была украшена: на спине у нее была фигура нагого юноши с лирой, изображавшая Ариона из Метимна. Гонсало, обратившись к герцогу Немурскому, подал ему нож и попросил, чтобы он соблаговолил открыть рыбе рот.
Герцог сделал это, и оттуда вылетела стая голубей, которые, едва освободившись из своей темницы, расправили крылья и разлетелись по зале. Эта шутка была встречена всеобщим восторгом; потом, когда голуби стали опускаться, гости заметили, что на шее у каждой птицы висели драгоценность и записка, на которой было написано чье-нибудь имя.
Тут все поняли, что испанский военачальник желает таким любезным образом поднести подарки своим гостям. Поднялся великий переполох: все начали ловить голубей; тот, кому это удавалось, прочитывал записку и торжественно подносил голубя особе, которой он был предназначен.
Фанфулла тоже кинулся ловить голубей. Над его головой пролетел голубь с запиской для доньи Эльвиры имя которой Фанфулла прочел на лету. Так как лицо этой девицы очень ему нравилось, он решил непременно сам поднести донье Эльвире ее подарок. Подкравшись к голубю, он со свойственной ему ловкостью поймал его, пробрался сквозь толпу к донье Эльвире, преклонил колено и, протягивая ей голубя, показал, что на шее у птицы висит брошь из великолепных крупных бриллиантов.
Донья Эльвира с благодарностью взяла голубку в руки и поднесла было ее к лицу, чтобы приласкать, но испуганная птица забила крыльями и растрепала белокурые волосы девушки, локонами ниспадавшие на ее белый лоб. На лице доньи Эльвиры заиграл легкий румянец, и пока она старалась снять драгоценность с шеи голубки, Фанфулла поднялся на ноги и сказал:
— Думаю, что во всем мире не сыщется алмазов прекраснее этих; но поднести их к вашим глазам, синьора, все равно что обесценить их.
Милостивая улыбка была наградой Фанфулле за его любезные слова.
Иные из моих читателей, привыкшие, быть может, к той деликатности, которую современная цивилизация внесла в отношения людей, подумают про себя, что этот комплимент уж слишком вычурен. Но мы просим их не забывать, что для воина пятнадцатого столетия, к тому же такого сумасбродного, как молодой лодиец, это было сказано очень недурно. Дочь Гонсало нашла его речь учтивой и приятной, — лучшего оправдания для него я не мог бы придумать.
Но Фанфулла не мог сдержать зависти и раздражения при виде того, как донья Эльвира, очень внимательно рассмотрев и похвалив драгоценность, обратилась к Фьерамоске и, вручая ему золотую булавку, просила приколоть брошь у нее на груди. Виттория Колонна, находившаяся поблизости, подошла и со строгим видом предложила свои услуги. Сам Этторе, понимая, что предложение доньи Эльвиры несколько легкомысленно, хотел отдать Виттории застежку, но Эльвира, капризная и своевольная, как все дети чересчур снисходительных родителей, встала между ними и сказала Фьерамоске с усмешкой, скрывавшей досаду:
— Неужели вы так привыкли к мечу, что гнушаетесь даже одну минуту подержать в руках булавку?
Итальянцу оставалось только покориться. Виттория Колонна отошла, и по ее прекрасному и надменному лицу видно было, как чужды ей подобные способы обольщения. Фанфулла посмотрел на Фьерамоску.
— Везет же тебе! — сказал он. — Другие сеют, а ты пожинаешь.
И он отошел посвистывая, словно находился один на проезжей дороге, а не среди такого высокого общества.
Подарки Гонсало были предназначены не только женщинам, — он подумал и о своих французских гостях. Герцогу Немурскому, так же как и его баронам, достались богатые дары: кольца, золотые украшения для беретов и всякие другие вещицы. Испанский полководец неспроста обставил свой пир с таким великолепием: он желал показать французам, что ему не только хватает средств на пропитание своих людей, но что у него еще остается достаточно и для приемов.
Игра с голубями закончилась, и все, вернувшись на свои места, приготовились к тостам, которых ожидали с минуты на минуту.
Герцог Немурский, следуя обычаям Франции, поднялся, взял бокал и, обратившись к донье Эльвире, попросил разрешения считаться отныне ее рыцарем, не нарушая долга по отношению к христианнейшему королю. Молодая девушка благосклонно согласилась. После многочисленных тостов Гонсало встал и в сопровождении своих гостей вышел в лоджию, откуда открывался вид на море; тут в приятной беседе они провели остаток дня.
Все это время донья Эльвира и Фьерамоска почти не разлучались. Казалось, что молодая девушка ни минуты не могла провести вдали от юноши: стоило ему отойти, присоединиться к остальному обществу или примкнуть к какому-нибудь кружку, как через несколько мгновений она уже оказывалась подле него. Этторе, слишком проницательный, чтобы не замечать оказываемого ему предпочтения, по чести не желал давать повода, зная, что это не доведет до добра, но нрав его и чувство долга по отношению к Гонсало не позволяли ему проявить неучтивость. Многие заметили эту игру и, посмеиваясь, перешептывались между собой. Фанфулла, все еще досадовавший после случая с голубкой, бесился, видя, в какой милости находится его товарищ, и, когда ему удавалось подойти, говорил Фьерамоске, полунасмешливо, полусердито:
— Ты еще заплатишь мне за это!
ГЛАВА XV
В самом просторном зале нижнего этажа, служившем, как всегда в старинных замках, местом сбора рыцарей, был теперь устроен театр, примерно такого же вида, как современный, но с той разницей, что занавес не поднимался, а, напротив, падал туда, где теперь размещается оркестр. Из соседнего прибрежного города была приглашена труппа бродячих комедиантов, которая после окончания венецианского карнавала кочевала из города в город и разыгрывала драмы и комедии то в Неаполе в праздник святого Дженнаро, то в Палермо в день святой Розалинды. Теперь им предстояло выступить перед самым избранным обществом, и они тщательно подготовились, чтобы не ударить лицом в грязь. Едва стемнело, зрители собрались в зал, и комедиантам было приказано, начинать представление. Огромное покрывало, служившее занавесом, упало, и взглядам открылась сцена; на ней с одной стороны был выстроен роскошный портик, украшенный колоннами и статуями, изображавший, видимо, вход в царский дворец; на нем золотыми буквами была выведена надпись: «Земля Вавилонская»; под этим портиком, окруженный придворными, восседал царь, в восточном одеянии, с золотым скипетром в руке; на голове у него был расшитый драгоценными камнями тюрбан, а поверх него — корона. Середина сцены представляла собой берег моря, а с другой ее стороны возвышалась гора, покрытая деревьями и кустами; в горе виднелась пещера, из которой время от времени показывался дракон, охранявший, по-видимому овечью шкуру с блестящей золотой шерстью, висевшую поблизости на дереве.
Возле царя, на троне поменьше, сидела высокая пышная женщина в красном шелковом платье с длиннейшим шлейфом и в черной бархатной мантии по французской моде; возле нее лежал огромный серп; в руках она держала книгу и жезл; это была Медея. Затем у берега появился корабль, и с него сошли юноши в одежде воинов, в том числе красавец в панцире и в кольчуге, но с непокрытой головой — Ясон. Два юных мавра несли за ним шлем и щит; он выступил вперед, отвесил поклон царю и заговорил стихами, которые вряд ли могли понравиться Виттории Колонна, как не понравятся, наверно, и нашим читателям. Начинались они так:
Аргонавты имя нам,
Из христианских едем стран
Мы к султану Вавилона,
Бог храни его корону!
В таких стихах он поведал царю, что мореплаватели явились сюда за золотым руном. Царь Эет посоветовался с придворными и дочерью, изъявил согласие отдать руно и удалился, а Медея осталась наедине с Ясоном. Тот сразу пленился ею и стал просить помочь ему, а за это обещал увезти ее с собой в христианскую землю, где она станет его супругой и великой царицей. Медея быстро поддалась уговорам и научила его заклинаниям, чтобы усыпить дракона, но, главное, велела ему не поминать при этом святых и не креститься, иначе заклинания не помогут. Когда она ушла, Ясон обратился к своим спутникам и сказал, что для честного рыцаря не дело сражаться при помощи заклинаний и что он попытается сперва победить дракона оружием. Тут он схватился за меч, прикрылся щитом, который подал ему один из оруженосцев, в то время как второй надел на него шлем, и пошел на дракона. Но тот вылез из пещеры, изрыгая пламя, и стал так ловко защищаться, что после недолгой борьбы Ясону пришлось отступить. Тогда спутники принялись уговаривать и молить его прибегнуть к заклинаниям; он так и поступил, и дракон уснул, а Ясон без труда сорвал с дерева золотое руно. Едва он это сделал, вернулась Медея и стала уговаривать мужчин поскорее садиться на корабль и взять ее с собой; в это время на Вавилонской земле раздались звуки труб, кимвалов и разных других мавританских инструментов, и затем из глубины сцены выехал молодой всадник в одежде сарацина и вызвал Ясона на бой; тот принял вызов и несколькими ударами поверг своего противника. Но только Ясон и друзья его собрались взойти на корабль как появился Эет со свитой, увидел, что дочь бежит с чужеземцами, а сын Абсирт лежит убитый, и приказал схватить аргонавтов. Тогда Медея пустила в ход свои волшебные чары; на сцене стемнело, и люди в странных одеяниях, изображавшие адских духов, с факелами в руках, подожгли Вавилон и похитили царя и всех его придворных, в то время как в глубине сцены аргонавты отправлялись в обратный путь. Этим закончилось представление.
Пусть те читатели, которые слишком уж кичатся изысканностью современного театра, не забывают, что успех некоторых нынешних спектаклей строится на умении так искусно повернуть ход пьесы, чтоб в конце ее зритель непременно увидел либо пожар, либо развалины, либо Олимп, либо Тартар, — но это вовсе не новинка, придуманная теперь, а давно известный театральный прием, который еще в шестнадцатом веке высоко ценила публика.
Общество перед которым в тот вечер был разыгран этот спектакль, частично состояло из людей не лишенных образования; однако зрелище им понравилось, — по крайней мере это можно было заключить по их поведению. И впрямь, представление было более чем удачным, если принять во внимание, каковы были актеры и сцена, на которой они выступали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Благодаря заботам Диего Гарсии и расторопности повара вскоре после полудня мажордом уже смог войти в зал, где общество ожидало обеда; его сопровождало пятьдесят слуг, одетых в красное и желтое, с полотенцами, кувшинами и тазами для омовения рук. Мажордом объявил, что кушать подано. Герцог Немурский, сияя молодостью, здоровьем и тем изяществом, которое столь украшает французскую нацию, предложил руку донье Эльвире, чтобы вести ее к столу. Кто мог бы в ту минуту предсказать молодому герцогу, которого, казалось, ожидало славное и счастливое будущее, что всего через несколько дней его глаза, такие живые, его члены, такие гибкие, застынут, похолодеют и будут лежать в бедном гробу в Чериньольской церкви и что мимолетное сожаление Гонсало будет последним чувством, которое ему суждено было возбудить в человеческом сердце!..
Гонсало сел между Витторией Колонна и герцогом, а справа от последнего посадил свою дочь, соседом которой с другой стороны был Этторе Фьерамоска. Пир начался.
В течение всего этого дня Фьерамоска был столь любезен с доньей Эльвирой, что пылкое сердце юной испанки не могло не заговорить; к тому же она со всех сторон слышала комплименты и похвалы по адресу того, кто оказывал ей такое внимание. Сидя рядом за столом, они продолжали свою исполненную приятности беседу. Но вскоре лицо молодого итальянца омрачилось; он стал отвечать невпопад и под конец даже потерял нить разговора. Донья Эльвира посмотрела на него украдкой с выражением сомнения и легкого нетерпения, но, заметив, что он побледнел и опустил глаза с отрешенным видом, заключила, что она сама является причиной этой перемены. Эта мысль смягчила ее, и она тоже замолчала. Долгое время оба они сидели молча среди общего шума и веселья. Но бедная Эльвира напрасно обольщалась; причина тревоги Фьерамоски была совсем иная, и ее вызвало случайное стечение обстоятельств. Фьерамоска сидел прямо против больших окон, разделенных двумя готическими колоннами и раскрытых настежь из-за жары; за окнами виднелись море и вершина Гаргано, окрашенная в тот лазоревый цвет, который принимают горы в полдень, когда воздух чист и ясен. В самой середине моря выступал островок с монастырем святой Урсулы; можно было даже различить затененный виноградом балкон Джиневры, казавшийся темной точкой на красноватом фасаде дома для приезжих. И на чистом фоне этой красочной картины вырисовывалась темная фигура Граяно, сидевшего между Этторе и балконом.
На фоне неба лицо Граяно казалось особенно красным и воспаленным, а выражение его — особенно грубым и дерзким, Когда Фьерамоска думал о том, что собой представляет человек, сидевший перед ним, он испытывал жестокую муку. Хорошо, что он еще не ведал тогда, как страдала в эту минуту Джиневра, которая, услышав от Дженнаро, что Граяно находится в Барлетте, спустилась в церковь и приняла решение навсегда покинуть монастырь.
В шуме многолюдного пиршества никто, или почти никто, не обращал внимания на Этторе и донью Эльвиру. Но Виттория Колонна, у которой уже зародились подозрения, заметила, как переменились лица обоих молодых людей, и, опасаясь, что между ними произошло какое-нибудь объяснение, бдительно и тревожно наблюдала за каждым жестом молодого рыцаря и своей подруги, за которую не могла не трепетать.
Обед продолжался, отличаясь тем изобилием и многообразием перемен, каких требовали обычаи того времени. Если и наши дни кулинарное искусство сложно, то в те времена оно было еще сложнее, требуя от тогдашних поваров в случаях, подобных описываемому нами, таких подвигов, о которых нынешние не имеют ни малейшего представления. Все блюда должны были не только услаждать вкус, но и радовать взоры пирующих. Перед Гонсало стоял большой павлин в полном оперении, с распущенным хвостом; изжарить птицу, не испортив ее красоты, было нелегко но эта трудность была преодолена так успешно, что павлина можно было принять за живого. На том же блюде вокруг павлина расположились другие птицы поменьше, которые, казалось, его разглядывали; все они были уснащены всякими специями и ароматами. На некотором расстоянии друг от друга возвышались огромные паштеты, высотой в два локтя; когда наступило время, мажордом подал знак, и гости увидели, как крышки над паштетами поднялись без всякой посторонней помощи и из глубины каждого появились причудливо одетые карлики, набиравшие паштет серебряными ложками и осыпавшие гостей цветами. Блюда со сладостями изображали то холмы, на вершине которых росли деревья, увешанные засахаренными фруктами, то озера, в которых плавали сахарные лодки, наполненные конфетами, то высокий вулкан, и дым, поднимавшийся над его вершиной, издавал тончайший аромат. Когда гости вскрыли этот вулкан, то обнаружили внутри него каштаны и фрукты, медленно поджаривающиеся на горящей водке. Среди всевозможной дичи на столе был и небольшой кабан в собственной шкуре, казавшийся живым, в которого нацелились копьями охотники, выпеченные из теста; однако, когда кабана разрезали, он оказался вареным. Охотников тоже разрезали на куски и съели вместе с кабаном.
К концу трапезы в зал на белых лошадях въехали четыре пажа, в клетчатой желто-красной одежде; они везли огромное блюдо, на котором лежал тунец в три локтя длиной. Пажи поставили блюдо перед Гонсало, и все принялись восхищаться громадной рыбой и тем, как она была украшена: на спине у нее была фигура нагого юноши с лирой, изображавшая Ариона из Метимна. Гонсало, обратившись к герцогу Немурскому, подал ему нож и попросил, чтобы он соблаговолил открыть рыбе рот.
Герцог сделал это, и оттуда вылетела стая голубей, которые, едва освободившись из своей темницы, расправили крылья и разлетелись по зале. Эта шутка была встречена всеобщим восторгом; потом, когда голуби стали опускаться, гости заметили, что на шее у каждой птицы висели драгоценность и записка, на которой было написано чье-нибудь имя.
Тут все поняли, что испанский военачальник желает таким любезным образом поднести подарки своим гостям. Поднялся великий переполох: все начали ловить голубей; тот, кому это удавалось, прочитывал записку и торжественно подносил голубя особе, которой он был предназначен.
Фанфулла тоже кинулся ловить голубей. Над его головой пролетел голубь с запиской для доньи Эльвиры имя которой Фанфулла прочел на лету. Так как лицо этой девицы очень ему нравилось, он решил непременно сам поднести донье Эльвире ее подарок. Подкравшись к голубю, он со свойственной ему ловкостью поймал его, пробрался сквозь толпу к донье Эльвире, преклонил колено и, протягивая ей голубя, показал, что на шее у птицы висит брошь из великолепных крупных бриллиантов.
Донья Эльвира с благодарностью взяла голубку в руки и поднесла было ее к лицу, чтобы приласкать, но испуганная птица забила крыльями и растрепала белокурые волосы девушки, локонами ниспадавшие на ее белый лоб. На лице доньи Эльвиры заиграл легкий румянец, и пока она старалась снять драгоценность с шеи голубки, Фанфулла поднялся на ноги и сказал:
— Думаю, что во всем мире не сыщется алмазов прекраснее этих; но поднести их к вашим глазам, синьора, все равно что обесценить их.
Милостивая улыбка была наградой Фанфулле за его любезные слова.
Иные из моих читателей, привыкшие, быть может, к той деликатности, которую современная цивилизация внесла в отношения людей, подумают про себя, что этот комплимент уж слишком вычурен. Но мы просим их не забывать, что для воина пятнадцатого столетия, к тому же такого сумасбродного, как молодой лодиец, это было сказано очень недурно. Дочь Гонсало нашла его речь учтивой и приятной, — лучшего оправдания для него я не мог бы придумать.
Но Фанфулла не мог сдержать зависти и раздражения при виде того, как донья Эльвира, очень внимательно рассмотрев и похвалив драгоценность, обратилась к Фьерамоске и, вручая ему золотую булавку, просила приколоть брошь у нее на груди. Виттория Колонна, находившаяся поблизости, подошла и со строгим видом предложила свои услуги. Сам Этторе, понимая, что предложение доньи Эльвиры несколько легкомысленно, хотел отдать Виттории застежку, но Эльвира, капризная и своевольная, как все дети чересчур снисходительных родителей, встала между ними и сказала Фьерамоске с усмешкой, скрывавшей досаду:
— Неужели вы так привыкли к мечу, что гнушаетесь даже одну минуту подержать в руках булавку?
Итальянцу оставалось только покориться. Виттория Колонна отошла, и по ее прекрасному и надменному лицу видно было, как чужды ей подобные способы обольщения. Фанфулла посмотрел на Фьерамоску.
— Везет же тебе! — сказал он. — Другие сеют, а ты пожинаешь.
И он отошел посвистывая, словно находился один на проезжей дороге, а не среди такого высокого общества.
Подарки Гонсало были предназначены не только женщинам, — он подумал и о своих французских гостях. Герцогу Немурскому, так же как и его баронам, достались богатые дары: кольца, золотые украшения для беретов и всякие другие вещицы. Испанский полководец неспроста обставил свой пир с таким великолепием: он желал показать французам, что ему не только хватает средств на пропитание своих людей, но что у него еще остается достаточно и для приемов.
Игра с голубями закончилась, и все, вернувшись на свои места, приготовились к тостам, которых ожидали с минуты на минуту.
Герцог Немурский, следуя обычаям Франции, поднялся, взял бокал и, обратившись к донье Эльвире, попросил разрешения считаться отныне ее рыцарем, не нарушая долга по отношению к христианнейшему королю. Молодая девушка благосклонно согласилась. После многочисленных тостов Гонсало встал и в сопровождении своих гостей вышел в лоджию, откуда открывался вид на море; тут в приятной беседе они провели остаток дня.
Все это время донья Эльвира и Фьерамоска почти не разлучались. Казалось, что молодая девушка ни минуты не могла провести вдали от юноши: стоило ему отойти, присоединиться к остальному обществу или примкнуть к какому-нибудь кружку, как через несколько мгновений она уже оказывалась подле него. Этторе, слишком проницательный, чтобы не замечать оказываемого ему предпочтения, по чести не желал давать повода, зная, что это не доведет до добра, но нрав его и чувство долга по отношению к Гонсало не позволяли ему проявить неучтивость. Многие заметили эту игру и, посмеиваясь, перешептывались между собой. Фанфулла, все еще досадовавший после случая с голубкой, бесился, видя, в какой милости находится его товарищ, и, когда ему удавалось подойти, говорил Фьерамоске, полунасмешливо, полусердито:
— Ты еще заплатишь мне за это!
ГЛАВА XV
В самом просторном зале нижнего этажа, служившем, как всегда в старинных замках, местом сбора рыцарей, был теперь устроен театр, примерно такого же вида, как современный, но с той разницей, что занавес не поднимался, а, напротив, падал туда, где теперь размещается оркестр. Из соседнего прибрежного города была приглашена труппа бродячих комедиантов, которая после окончания венецианского карнавала кочевала из города в город и разыгрывала драмы и комедии то в Неаполе в праздник святого Дженнаро, то в Палермо в день святой Розалинды. Теперь им предстояло выступить перед самым избранным обществом, и они тщательно подготовились, чтобы не ударить лицом в грязь. Едва стемнело, зрители собрались в зал, и комедиантам было приказано, начинать представление. Огромное покрывало, служившее занавесом, упало, и взглядам открылась сцена; на ней с одной стороны был выстроен роскошный портик, украшенный колоннами и статуями, изображавший, видимо, вход в царский дворец; на нем золотыми буквами была выведена надпись: «Земля Вавилонская»; под этим портиком, окруженный придворными, восседал царь, в восточном одеянии, с золотым скипетром в руке; на голове у него был расшитый драгоценными камнями тюрбан, а поверх него — корона. Середина сцены представляла собой берег моря, а с другой ее стороны возвышалась гора, покрытая деревьями и кустами; в горе виднелась пещера, из которой время от времени показывался дракон, охранявший, по-видимому овечью шкуру с блестящей золотой шерстью, висевшую поблизости на дереве.
Возле царя, на троне поменьше, сидела высокая пышная женщина в красном шелковом платье с длиннейшим шлейфом и в черной бархатной мантии по французской моде; возле нее лежал огромный серп; в руках она держала книгу и жезл; это была Медея. Затем у берега появился корабль, и с него сошли юноши в одежде воинов, в том числе красавец в панцире и в кольчуге, но с непокрытой головой — Ясон. Два юных мавра несли за ним шлем и щит; он выступил вперед, отвесил поклон царю и заговорил стихами, которые вряд ли могли понравиться Виттории Колонна, как не понравятся, наверно, и нашим читателям. Начинались они так:
Аргонавты имя нам,
Из христианских едем стран
Мы к султану Вавилона,
Бог храни его корону!
В таких стихах он поведал царю, что мореплаватели явились сюда за золотым руном. Царь Эет посоветовался с придворными и дочерью, изъявил согласие отдать руно и удалился, а Медея осталась наедине с Ясоном. Тот сразу пленился ею и стал просить помочь ему, а за это обещал увезти ее с собой в христианскую землю, где она станет его супругой и великой царицей. Медея быстро поддалась уговорам и научила его заклинаниям, чтобы усыпить дракона, но, главное, велела ему не поминать при этом святых и не креститься, иначе заклинания не помогут. Когда она ушла, Ясон обратился к своим спутникам и сказал, что для честного рыцаря не дело сражаться при помощи заклинаний и что он попытается сперва победить дракона оружием. Тут он схватился за меч, прикрылся щитом, который подал ему один из оруженосцев, в то время как второй надел на него шлем, и пошел на дракона. Но тот вылез из пещеры, изрыгая пламя, и стал так ловко защищаться, что после недолгой борьбы Ясону пришлось отступить. Тогда спутники принялись уговаривать и молить его прибегнуть к заклинаниям; он так и поступил, и дракон уснул, а Ясон без труда сорвал с дерева золотое руно. Едва он это сделал, вернулась Медея и стала уговаривать мужчин поскорее садиться на корабль и взять ее с собой; в это время на Вавилонской земле раздались звуки труб, кимвалов и разных других мавританских инструментов, и затем из глубины сцены выехал молодой всадник в одежде сарацина и вызвал Ясона на бой; тот принял вызов и несколькими ударами поверг своего противника. Но только Ясон и друзья его собрались взойти на корабль как появился Эет со свитой, увидел, что дочь бежит с чужеземцами, а сын Абсирт лежит убитый, и приказал схватить аргонавтов. Тогда Медея пустила в ход свои волшебные чары; на сцене стемнело, и люди в странных одеяниях, изображавшие адских духов, с факелами в руках, подожгли Вавилон и похитили царя и всех его придворных, в то время как в глубине сцены аргонавты отправлялись в обратный путь. Этим закончилось представление.
Пусть те читатели, которые слишком уж кичатся изысканностью современного театра, не забывают, что успех некоторых нынешних спектаклей строится на умении так искусно повернуть ход пьесы, чтоб в конце ее зритель непременно увидел либо пожар, либо развалины, либо Олимп, либо Тартар, — но это вовсе не новинка, придуманная теперь, а давно известный театральный прием, который еще в шестнадцатом веке высоко ценила публика.
Общество перед которым в тот вечер был разыгран этот спектакль, частично состояло из людей не лишенных образования; однако зрелище им понравилось, — по крайней мере это можно было заключить по их поведению. И впрямь, представление было более чем удачным, если принять во внимание, каковы были актеры и сцена, на которой они выступали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35