Праздные зеваки и челядь, занятая украшением крепости так и кишели повсюду, то собираясь в кучки, то разбегаясь по лестницам, по двору и галереям. Солдаты ремесленники, слуги, конюхи сновали взад и вперед таща всевозможную утварь для убранства стола и украшения театра. Потоком текли в крепость съестные припасы, фрукты, вина, дичь, принесенные в дар испанскому полководцу знатнейшими лицами города и войска. Беготня, крики, говор — словом, суматоха тут царила невообразимая.
Когда на башне пробило десять часов, на верхнюю площадку лестницы вышел Великий Капитан со своими приближенными. Праздничные наряды Гонсало и его свиты словно говорили о том, как радует полководца предстоящее свидание с дочерью (недавно прибывший гонец известил, что она уже в трех милях от Барлетты).
Поверх роскошного камзола из золотой парчи полководец набросил ослепительно яркий фиолетовый бархатный плащ, подбитый соболем, а на голове его красовался берет того же цвета. Пышный султан, длиной в целую пядь, целиком составленный из жемчужин, нанизанных на тонкие стальные прутики, был прикреплен к берету сверкающим сапфиром и развевался над челом Гонсало, словно настоящие перья Ножны меча и кинжала, выложенные фиолетовым бархатом, искрились драгоценными камнями, а на левой стороне груди ярко-красными нитями было вышито изображение шпаги — эмблема ордена Сант-Яго.
У подножия лестницы его ждал белый каталонский мул, покрытый ниспадающей до земли попоной переливчатого фиолетового шелка, расшитого золотом; полководец вскочил в седло, свита села на коней, и всё двинулись в путь навстречу донье Эльвире.
Просперо и Фабрицио Колонна, одетые в розовые бархатные камзолы, затканные серебром, гарцевали на прекрасных турецких скакунах, каких уже давно не видывали в Италии. Братья поражали зрителей мужественной красотой и так ловко сидели в высоких бархатных седлах, придерживая норовистых коней, что сразу было видно, какие это славные воины — лучшие кондотьеры тогдашнего войска.
В группе всадников, следовавшей за ними, бросался в глаза хмурый коренастый Педро Наварро, изобретатель мин, сыгравших столь решительную роль при штурме Кастель дель Уово. Что касается Диего Гарсиа де Паредеса, Геркулеса своего времени, никогда не знавшего иной одежды, кроме железных лат, — то он и теперь не имел наготове нарядов для этого торжественного дня и поэтому ограничился лишь тем, что велел начистить свои доспехи еще старательнее обычного, да выбрал самого горячего из своих боевых коней. Это был огромный калабрийский жеребец, объезженный всего несколько недель тому назад, высокий, крепкий, черный как ворон, без единого волоска другого цвета.
Только Паредес мог осмелиться оседлать этого страшного зверя, который еще не отвык от вольной жизни и теперь, среди шумной толпы, бесновался, храпел и брызгал слюной, как разъяренный лев.
Но дородность всадника, его тяжелые доспехи и мундштук длиной в пол-локтя, натиравший до крови рот коня, смирили его буйный нрав, и после бесчисленных прыжков, от которых все разбежались, конь, видимо, принял мудрое решение признать власть Диего Гарсиа, который словно врос в седло и только посмеивался над его бесплодными усилиями.
Цвет итальянской молодежи сопровождал испанскую знать. По бокам Этторе Фьерамоски ехали его ближайшие друзья: Иниго Лопес де Айала и Бранкалеоне. Наш герой был одет в голубой атласный плащ с серебряным шитьем — подарок Джиневры и Зораиды. Фьерамоска слыл самым ловким всадником во всем войске. Под ним был жемчужно-серый конь с темной гривой, подаренный ему синьором Просперо и обученный самим Этторе так искусно, что, казалось, он не нуждался ни в узде, ни в шпорах, чтобы выполнять малейшую волю хозяина.
Видно, Фьерамоске во всем и повсюду суждено было быть первым.
Совершенство его форм, изящество сложения особенно ясно выступали в одежде из белого атласа, плотно, без единой морщинки облегавшей его бедра и ноги; он был так хорош собой, каждое движение его было исполнено такого благородства, что он привлекал все взоры и вызывал восторг толпы, глазевшей на кавалькаду. Юноша заметил всеобщее восхищение и невольно покраснел, поймав себя на мыслях, не очень простительных даже для слабого пола.
Последними шли оруженосцы этих рыцарей; как полагалось по обычаю того времени, каждый дворянин старался обзавестись слугами всевозможных национальностей; чем более странными и дикими они казались, тем выше их ценили; поэтому среди них можно было видеть турецких солдат в чешуйчатой броне, с ятаганами и кинжалами, гранадских мавров с остроконечными копьями, двух татарских лучников, служивших стремянными у Просперо Колонны, в необычайно яркой одежде с серебряными луками и колчанами; были тут даже негры из верхнего Египта со своими длинными дротиками. Лица всех этих варваров и европейцев, столь различные между собой, представляли великолепное, живописное зрелище.
Выход Гонсало был встречен салютом из всех орудий, расставленных на башнях и валах замка, и неумолчным трезвоном колоколов. Сквозь грохот то и дело прорывались звуки труб и других инструментов, и все вместе сливалось в единую гармонию, быть может не очень стройную, но зато вполне соответствовавшую духу воинственного веселья, охватившему войско.
Тут же Великого Капитана известили, что герцог Немурский со своими баронами уже вступил в Барлетту; Гонсало остановился и послал нескольких приближенных ему навстречу; спустя некоторое время французы появились на противоположной стороне площади. Как только герцог Немурский увидел, что Гонсало спешился и идет ему навстречу, он тоже сошел с коня, и оба полководца обменялись рукопожатием; француз в учтивых выражениях заявил, что счел бы себя величайшим из злодеев, если б явился на праздник, чтобы его испортить, задержав хотя бы на мгновение отца, спешащего обнять дочь, Герцог попросил разрешения присоединиться к кавалькаде, встречающей донью Эльвиру, ибо, сказал он, вражда на поле брани не мешает ему высоко ценить испанского полководца за доблесть, ум и другие достоинства. Ответ на такие слова мог быть только самым дружелюбным. Оба рыцаря снова вскочили на коней и первыми двинулись в путь, а за ними беспорядочной толпой направилась их свита, обмениваясь любезностями, на которые французы были непревзойденными мастерами во все времена.
Примерно на расстоянии мили от ворот кортеж остановился, так как вдалеке показалась многочисленная толпа, сопровождавшая паланкин доньи Эльвиры. С ней вместе прибыла дочь Фабрицио, Виттория Колонна, ставшая впоследствии супругой маркиза Пескары и прославившаяся силой духа, добродетелью и умом. Гонсало соскочил с коня и бросился обнимать дочь которая сошла с паланкина; прижав ее к груди, он повторял: «Hija de mi alma!» и осыпал дочь ласками, необычайными, казалось, для этого сурового человека.
Этторе и Иниго, избранные им в оруженосцы доньи Эльвиры, подвели к ней иноходца и помогли ей сесть. Молодой итальянец преклонил колено, а девушка легко коснулась его ножкой и вскочила в седло с удивительным изяществом. Бледное лицо Фьерамоски окрасилось румянцем, когда он поднялся и был награжден улыбкой и взглядом доньи Эльвиры, не скрывавшей своей радости при виде столь молодого и красивого оруженосца.
Нрав доньи Эльвиры (быть может, из-за чрезмерной отцовской нежности) был, к несчастью, лишен той зрелой уравновешенности, которой можно ожидать от двадцатилетней девушки. Пылкое ее сердце и живое воображение редко подчинялись здравому смыслу который, правда, не так уж часто встречается как у слабого, так и у сильного пола, но зато представляет собою самый ценный после добродетели дар души.
Подруга же ее, Виттория Колонна, была наделена, помимо этого дара, необычайно острым, живым и быстрым умом. Красотой обе девушки могли соперничать друг с другом, но вряд ли можно было встретить двух красавиц, столь различных по нраву. Сияющие глаза доньи Эльвиры, улыбка, почти не сходившая с уст (быть может, оттого, что она знала, как эта улыбка красит ее), пленяли поначалу всех; но величавый, истинно римский облик дочери Фабрицио, прекрасные черты ее лица, подобные изображению Музы у греческих скульпторов, небесные лучи, сверкавшие из-под ее ресниц, глубже проникали в сердце и зажигали в нем любовь и восхищение, которые нелегко было погасить. Проницательный взор, возможно заметил бы в ней излишнюю долю гордыни; но впоследствии добродетель поборола ее и обратила на благо.
ГЛАВА XII
Все общество возвратилось в Барлетту и спешилось у крепости, где вновь прибывшим отвели лучшие комнаты. Свита разошлась, и каждый стал готовиться к охоте и турнирам, назначенным на этот день.
На площади была воздвигнута ограда с деревянными ступеньками и разукрашенными балконами; в специальных хлевах уже несколько дней содержались быки, молодые бычки и дикие буйволы, предназначенные для столь любимого нашими предками зрелища, в котором не гнушались принимать участие первейшие из вельмож. Тут-то, на площади, на специально окопанном и приспособленном месте и должно было происходить состязание; площадь была полна народу; крыши, окна, все мало-мальски возвышенные места были усеяны зрителями. Окончив подметать и поливать площадь, оруженосцы и лучники в разноцветных куртках стали ждать прибытия Гонсало.
Вскоре он приехал вместе с гостями и свитой; по правую руку от него ехал герцог Немурский, по левую — донья Эльвира. Объехав вокруг ограды, он спешился около самого большого нарядного балкона; под приветственные крики и восклицания, которыми народ охотно приветствует роскошь нарядов, блеск золота и всякое праздничное великолепие, синьоры уселись, и был подан знак выпускать первого быка.
Шум и споры из-за лучших мест, всегда возникающие в подобных случаях между зрителями, смолкли, когда хлев раскрылся. На арену выбежал большой бык; голова и передняя часть тела у него были совершенно черные, круп темно-серый; он несся вскачь по арене, пока не заметил, что выхода нет; тогда он остановился, подозрительно косясь кровавым глазом и взрывая передними копытами песок.
В эту минуту шумная ссора между двумя мужчинами происходившая в углу площади, привлекла взоры всех присутствующих. Никто, однако, не знал ее причины. Для того чтобы она стала известна читателю, мы на минуту вернемся к обитательницам монастыря святой Урсулы.
В тот вечер, когда Фьерамоска объявил обеим женщинам о предстоящем поединке с французами, не только Джиневра затрепетала при мысли о грозящей ему опасности, — Зораиду эта новость тоже повергла в смятение. Гордые и пылкие натуры нередко отличаются неприступным сердцем; но горе этому сердцу, если в него проникнет любовь. С того самого вечера Зораида не знала ни сна, ни отдыха. Ею овладела одна неотступная мысль; Зораида возвращалась к этой мысли снова и снова, никакая работа не шла ей на ум. Девушка не могла усидеть за пяльцами; она проводила долгие часы на балконе, бессознательно обрывая затенявшие его ветки и виноградные листья, внезапно вскакивала, будто ее ожидали важные дела, выбегала в сад, а потом, словно в забытье, замедляла шаги и останавливалась, глядя в землю. Пуще всего она искала одиночества и избегала взоров Джиневры, ежеминутно опасаясь, что подруга проникнет в тайну, которую она столь ревниво оберегала.
Джиневра была не менее взволнована, и внутренняя борьба, которую она переживала, имела, быть может, еще более глубокие причины. Любовь ее к молодому итальянцу, выросшая и разгоревшаяся из детской дружбы и великой благодарности за все, что он для нее сделал, вспыхнула с новой силой. Ничто так не воспламеняет ум и сердце, как непреодолимые препятствия, а теперь их было больше чем когда-либо; ему, быть может, предстояло погибнуть со славой, а Джиневре совесть твердила, что ее долг — во что бы то ни стало вернуться и мужу и оставить того, с которым, несмотря на их обоюдную добродетель, она постоянно находилась на краю пропасти. Она помнила, что дала Богу и святой Урсуле обет признаться Этторе в своем решении покинуть его, но извиняла себя тем, что в тот же день узнала о предстоящем поединке. Однако в глубине души она чувствовала, что если эта причина и может извинить промедление, то она не избавляет ее навсегда от обета.
Кроме этих мыслей, и так уж достаточно терзавших ее, в душе Джиневры зародилось мучительное подозрение. У женщин есть внутреннее чутье, я сказал бы — инстинкт, который помогает им обнаружить любовь, даже если она таится в самой глубине сердца. Джиневра скоро заметила, что Зораида стала не такой, как прежде. Она слишком хорошо догадывалась о причине этой перемены. Подруги провели вместе еще несколько дней, ни между ними больше не было той бездумной и нежной близости, какая была раньше.
Тем временем садовник Дженнаро, послушницы и солдаты, охранявшие башню, — все только и говорили, что о будущих празднествах в Барлетте; кто ни отправлялся в город по своим делам, непременно рассказывал, возвращаясь, о том, какие там делаются приготовления и какие ведутся разговоры по поводу предстоящих увеселений. Таким образом, когда благословенный день праздника наконец наступил, все, за исключением тех, кто лишен был всякой возможности сделать это, с раннего утра отправились в город занимать места; садовник же, который, как все южане, безумно любил развлечения, надев свою лучшую одежду и нацепив на шляпу великолепный букет, кинулся к своей лодке, едва заблистала заря. На верху лестницы, спускавшейся к морю, его встретила Зораида; она была одета более нарядно, чем того требовали и время и место.
— Дженнаро, — сказала она, — я бы хотела поехать с тобой в Барлетту.
В ее зовах была какая-то робость, которая так изумила Дженнаро, привыкшего к ее твердой и отрывистой речи, что он целую минуту разглядывал Зораиду, прежде чем ответил, что он ее покорный слуга и что для него это величайшая честь; жаль только — он не успел подмести лодку и положить в нее подстилку, чтобы ей было удобнее.
— Я сейчас! Одну минуту! — сказал он и побежал было прочь, но тут Зораида схватила его руку и сжала ее с такой силой, что садовник вытаращил глаза. Про себя он подумал: «С ума она сошла, или бес в нее вселился?»
Девушка не стала будить Джиневру, не желая вдаваться в объяснения по поводу своей поездки, которая не могла не показаться странной, ибо Зораида впервые выходила за стены монастыря. И теперь она боялась, что стоит ей задержаться хоть на минуту, как появится подруга.
Поэтому она поторопила садовника тоном, выражавшим скорее приказание, чем просьбу, и он подчинился. Работая веслами, Дженнаро ни на минуту не переставал тараторить: он обещал Зораиде показать ей город, сообщил, что он в дружбе со слугой Гонсало, и заверил, что только он один сумеет найти для нее такое место, откуда она сможет все увидеть.
Они вышли на площадь перед замком в ту минуту, когда Гонсало, в сопровождении своей свиты и французских вельмож, отправлялся навстречу донье Эльвире. Все просьбы Зораиды не оставлять ее одну не помешали Дженнаро кинуться в толпу, с криками устремившуюся вслед за пылящей кавалькадой. Он успел довести девушку только до харчевни Отравы и сказал, чтобы она не беспокоилась: он скоро вернется.
Так как он задержался более, чем рассчитывал, то исполнил свое обещание с некоторым опозданием; и, когда они с Зораидой пришли на площадь, собираясь занять места на балконе, Дженнаро увидел, что все заполнено зрителями; ему было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться в полной невозможности устроиться самому и устроить свою спутницу. То просьбами, то локтями пробивая себе дорогу среди толпы, собравшейся позади амфитеатра, он добрался до места под балконом, рядом с которым был проход; через этот проход выходили на арену участники турнира. Однако отсюда он мог только смотреть на ноги зрителей, свисавшие над его головой, и сокрушаться, что оказался таким невнимательным проводником. К счастью для него, в ту самую минуту, когда был выпущен первый бык, в проходе показался уходивший с арены Фанфулла из Лоди, который был назначен распорядителем игр; увидев недовольно оглядывавшуюся по сторонам Зораиду, он немедленно узнал садовника, а тот не преминул обратиться к его милости в следующих словах:
— Ваша светлость! Вы только посмотрите на эту бедную синьору, которая умирает от желания посмотреть турнир! А мы пришли слишком поздно…
Зораида, заметившая в горящем взгляде молодого человека, к которому была обращена эта просьба, нечто большее, чем простое желание найти ей место, стала щипать Дженнаро, чтобы он успокоился, но было уже поздно: Фанфулла подошел к ней, взял за руку вытащил на свободное место за балконом, растолкав чернь с помощью своего жезла; затем он поднял глаза посмотрел вокруг, соображая, куда бы устроить девушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Когда на башне пробило десять часов, на верхнюю площадку лестницы вышел Великий Капитан со своими приближенными. Праздничные наряды Гонсало и его свиты словно говорили о том, как радует полководца предстоящее свидание с дочерью (недавно прибывший гонец известил, что она уже в трех милях от Барлетты).
Поверх роскошного камзола из золотой парчи полководец набросил ослепительно яркий фиолетовый бархатный плащ, подбитый соболем, а на голове его красовался берет того же цвета. Пышный султан, длиной в целую пядь, целиком составленный из жемчужин, нанизанных на тонкие стальные прутики, был прикреплен к берету сверкающим сапфиром и развевался над челом Гонсало, словно настоящие перья Ножны меча и кинжала, выложенные фиолетовым бархатом, искрились драгоценными камнями, а на левой стороне груди ярко-красными нитями было вышито изображение шпаги — эмблема ордена Сант-Яго.
У подножия лестницы его ждал белый каталонский мул, покрытый ниспадающей до земли попоной переливчатого фиолетового шелка, расшитого золотом; полководец вскочил в седло, свита села на коней, и всё двинулись в путь навстречу донье Эльвире.
Просперо и Фабрицио Колонна, одетые в розовые бархатные камзолы, затканные серебром, гарцевали на прекрасных турецких скакунах, каких уже давно не видывали в Италии. Братья поражали зрителей мужественной красотой и так ловко сидели в высоких бархатных седлах, придерживая норовистых коней, что сразу было видно, какие это славные воины — лучшие кондотьеры тогдашнего войска.
В группе всадников, следовавшей за ними, бросался в глаза хмурый коренастый Педро Наварро, изобретатель мин, сыгравших столь решительную роль при штурме Кастель дель Уово. Что касается Диего Гарсиа де Паредеса, Геркулеса своего времени, никогда не знавшего иной одежды, кроме железных лат, — то он и теперь не имел наготове нарядов для этого торжественного дня и поэтому ограничился лишь тем, что велел начистить свои доспехи еще старательнее обычного, да выбрал самого горячего из своих боевых коней. Это был огромный калабрийский жеребец, объезженный всего несколько недель тому назад, высокий, крепкий, черный как ворон, без единого волоска другого цвета.
Только Паредес мог осмелиться оседлать этого страшного зверя, который еще не отвык от вольной жизни и теперь, среди шумной толпы, бесновался, храпел и брызгал слюной, как разъяренный лев.
Но дородность всадника, его тяжелые доспехи и мундштук длиной в пол-локтя, натиравший до крови рот коня, смирили его буйный нрав, и после бесчисленных прыжков, от которых все разбежались, конь, видимо, принял мудрое решение признать власть Диего Гарсиа, который словно врос в седло и только посмеивался над его бесплодными усилиями.
Цвет итальянской молодежи сопровождал испанскую знать. По бокам Этторе Фьерамоски ехали его ближайшие друзья: Иниго Лопес де Айала и Бранкалеоне. Наш герой был одет в голубой атласный плащ с серебряным шитьем — подарок Джиневры и Зораиды. Фьерамоска слыл самым ловким всадником во всем войске. Под ним был жемчужно-серый конь с темной гривой, подаренный ему синьором Просперо и обученный самим Этторе так искусно, что, казалось, он не нуждался ни в узде, ни в шпорах, чтобы выполнять малейшую волю хозяина.
Видно, Фьерамоске во всем и повсюду суждено было быть первым.
Совершенство его форм, изящество сложения особенно ясно выступали в одежде из белого атласа, плотно, без единой морщинки облегавшей его бедра и ноги; он был так хорош собой, каждое движение его было исполнено такого благородства, что он привлекал все взоры и вызывал восторг толпы, глазевшей на кавалькаду. Юноша заметил всеобщее восхищение и невольно покраснел, поймав себя на мыслях, не очень простительных даже для слабого пола.
Последними шли оруженосцы этих рыцарей; как полагалось по обычаю того времени, каждый дворянин старался обзавестись слугами всевозможных национальностей; чем более странными и дикими они казались, тем выше их ценили; поэтому среди них можно было видеть турецких солдат в чешуйчатой броне, с ятаганами и кинжалами, гранадских мавров с остроконечными копьями, двух татарских лучников, служивших стремянными у Просперо Колонны, в необычайно яркой одежде с серебряными луками и колчанами; были тут даже негры из верхнего Египта со своими длинными дротиками. Лица всех этих варваров и европейцев, столь различные между собой, представляли великолепное, живописное зрелище.
Выход Гонсало был встречен салютом из всех орудий, расставленных на башнях и валах замка, и неумолчным трезвоном колоколов. Сквозь грохот то и дело прорывались звуки труб и других инструментов, и все вместе сливалось в единую гармонию, быть может не очень стройную, но зато вполне соответствовавшую духу воинственного веселья, охватившему войско.
Тут же Великого Капитана известили, что герцог Немурский со своими баронами уже вступил в Барлетту; Гонсало остановился и послал нескольких приближенных ему навстречу; спустя некоторое время французы появились на противоположной стороне площади. Как только герцог Немурский увидел, что Гонсало спешился и идет ему навстречу, он тоже сошел с коня, и оба полководца обменялись рукопожатием; француз в учтивых выражениях заявил, что счел бы себя величайшим из злодеев, если б явился на праздник, чтобы его испортить, задержав хотя бы на мгновение отца, спешащего обнять дочь, Герцог попросил разрешения присоединиться к кавалькаде, встречающей донью Эльвиру, ибо, сказал он, вражда на поле брани не мешает ему высоко ценить испанского полководца за доблесть, ум и другие достоинства. Ответ на такие слова мог быть только самым дружелюбным. Оба рыцаря снова вскочили на коней и первыми двинулись в путь, а за ними беспорядочной толпой направилась их свита, обмениваясь любезностями, на которые французы были непревзойденными мастерами во все времена.
Примерно на расстоянии мили от ворот кортеж остановился, так как вдалеке показалась многочисленная толпа, сопровождавшая паланкин доньи Эльвиры. С ней вместе прибыла дочь Фабрицио, Виттория Колонна, ставшая впоследствии супругой маркиза Пескары и прославившаяся силой духа, добродетелью и умом. Гонсало соскочил с коня и бросился обнимать дочь которая сошла с паланкина; прижав ее к груди, он повторял: «Hija de mi alma!» и осыпал дочь ласками, необычайными, казалось, для этого сурового человека.
Этторе и Иниго, избранные им в оруженосцы доньи Эльвиры, подвели к ней иноходца и помогли ей сесть. Молодой итальянец преклонил колено, а девушка легко коснулась его ножкой и вскочила в седло с удивительным изяществом. Бледное лицо Фьерамоски окрасилось румянцем, когда он поднялся и был награжден улыбкой и взглядом доньи Эльвиры, не скрывавшей своей радости при виде столь молодого и красивого оруженосца.
Нрав доньи Эльвиры (быть может, из-за чрезмерной отцовской нежности) был, к несчастью, лишен той зрелой уравновешенности, которой можно ожидать от двадцатилетней девушки. Пылкое ее сердце и живое воображение редко подчинялись здравому смыслу который, правда, не так уж часто встречается как у слабого, так и у сильного пола, но зато представляет собою самый ценный после добродетели дар души.
Подруга же ее, Виттория Колонна, была наделена, помимо этого дара, необычайно острым, живым и быстрым умом. Красотой обе девушки могли соперничать друг с другом, но вряд ли можно было встретить двух красавиц, столь различных по нраву. Сияющие глаза доньи Эльвиры, улыбка, почти не сходившая с уст (быть может, оттого, что она знала, как эта улыбка красит ее), пленяли поначалу всех; но величавый, истинно римский облик дочери Фабрицио, прекрасные черты ее лица, подобные изображению Музы у греческих скульпторов, небесные лучи, сверкавшие из-под ее ресниц, глубже проникали в сердце и зажигали в нем любовь и восхищение, которые нелегко было погасить. Проницательный взор, возможно заметил бы в ней излишнюю долю гордыни; но впоследствии добродетель поборола ее и обратила на благо.
ГЛАВА XII
Все общество возвратилось в Барлетту и спешилось у крепости, где вновь прибывшим отвели лучшие комнаты. Свита разошлась, и каждый стал готовиться к охоте и турнирам, назначенным на этот день.
На площади была воздвигнута ограда с деревянными ступеньками и разукрашенными балконами; в специальных хлевах уже несколько дней содержались быки, молодые бычки и дикие буйволы, предназначенные для столь любимого нашими предками зрелища, в котором не гнушались принимать участие первейшие из вельмож. Тут-то, на площади, на специально окопанном и приспособленном месте и должно было происходить состязание; площадь была полна народу; крыши, окна, все мало-мальски возвышенные места были усеяны зрителями. Окончив подметать и поливать площадь, оруженосцы и лучники в разноцветных куртках стали ждать прибытия Гонсало.
Вскоре он приехал вместе с гостями и свитой; по правую руку от него ехал герцог Немурский, по левую — донья Эльвира. Объехав вокруг ограды, он спешился около самого большого нарядного балкона; под приветственные крики и восклицания, которыми народ охотно приветствует роскошь нарядов, блеск золота и всякое праздничное великолепие, синьоры уселись, и был подан знак выпускать первого быка.
Шум и споры из-за лучших мест, всегда возникающие в подобных случаях между зрителями, смолкли, когда хлев раскрылся. На арену выбежал большой бык; голова и передняя часть тела у него были совершенно черные, круп темно-серый; он несся вскачь по арене, пока не заметил, что выхода нет; тогда он остановился, подозрительно косясь кровавым глазом и взрывая передними копытами песок.
В эту минуту шумная ссора между двумя мужчинами происходившая в углу площади, привлекла взоры всех присутствующих. Никто, однако, не знал ее причины. Для того чтобы она стала известна читателю, мы на минуту вернемся к обитательницам монастыря святой Урсулы.
В тот вечер, когда Фьерамоска объявил обеим женщинам о предстоящем поединке с французами, не только Джиневра затрепетала при мысли о грозящей ему опасности, — Зораиду эта новость тоже повергла в смятение. Гордые и пылкие натуры нередко отличаются неприступным сердцем; но горе этому сердцу, если в него проникнет любовь. С того самого вечера Зораида не знала ни сна, ни отдыха. Ею овладела одна неотступная мысль; Зораида возвращалась к этой мысли снова и снова, никакая работа не шла ей на ум. Девушка не могла усидеть за пяльцами; она проводила долгие часы на балконе, бессознательно обрывая затенявшие его ветки и виноградные листья, внезапно вскакивала, будто ее ожидали важные дела, выбегала в сад, а потом, словно в забытье, замедляла шаги и останавливалась, глядя в землю. Пуще всего она искала одиночества и избегала взоров Джиневры, ежеминутно опасаясь, что подруга проникнет в тайну, которую она столь ревниво оберегала.
Джиневра была не менее взволнована, и внутренняя борьба, которую она переживала, имела, быть может, еще более глубокие причины. Любовь ее к молодому итальянцу, выросшая и разгоревшаяся из детской дружбы и великой благодарности за все, что он для нее сделал, вспыхнула с новой силой. Ничто так не воспламеняет ум и сердце, как непреодолимые препятствия, а теперь их было больше чем когда-либо; ему, быть может, предстояло погибнуть со славой, а Джиневре совесть твердила, что ее долг — во что бы то ни стало вернуться и мужу и оставить того, с которым, несмотря на их обоюдную добродетель, она постоянно находилась на краю пропасти. Она помнила, что дала Богу и святой Урсуле обет признаться Этторе в своем решении покинуть его, но извиняла себя тем, что в тот же день узнала о предстоящем поединке. Однако в глубине души она чувствовала, что если эта причина и может извинить промедление, то она не избавляет ее навсегда от обета.
Кроме этих мыслей, и так уж достаточно терзавших ее, в душе Джиневры зародилось мучительное подозрение. У женщин есть внутреннее чутье, я сказал бы — инстинкт, который помогает им обнаружить любовь, даже если она таится в самой глубине сердца. Джиневра скоро заметила, что Зораида стала не такой, как прежде. Она слишком хорошо догадывалась о причине этой перемены. Подруги провели вместе еще несколько дней, ни между ними больше не было той бездумной и нежной близости, какая была раньше.
Тем временем садовник Дженнаро, послушницы и солдаты, охранявшие башню, — все только и говорили, что о будущих празднествах в Барлетте; кто ни отправлялся в город по своим делам, непременно рассказывал, возвращаясь, о том, какие там делаются приготовления и какие ведутся разговоры по поводу предстоящих увеселений. Таким образом, когда благословенный день праздника наконец наступил, все, за исключением тех, кто лишен был всякой возможности сделать это, с раннего утра отправились в город занимать места; садовник же, который, как все южане, безумно любил развлечения, надев свою лучшую одежду и нацепив на шляпу великолепный букет, кинулся к своей лодке, едва заблистала заря. На верху лестницы, спускавшейся к морю, его встретила Зораида; она была одета более нарядно, чем того требовали и время и место.
— Дженнаро, — сказала она, — я бы хотела поехать с тобой в Барлетту.
В ее зовах была какая-то робость, которая так изумила Дженнаро, привыкшего к ее твердой и отрывистой речи, что он целую минуту разглядывал Зораиду, прежде чем ответил, что он ее покорный слуга и что для него это величайшая честь; жаль только — он не успел подмести лодку и положить в нее подстилку, чтобы ей было удобнее.
— Я сейчас! Одну минуту! — сказал он и побежал было прочь, но тут Зораида схватила его руку и сжала ее с такой силой, что садовник вытаращил глаза. Про себя он подумал: «С ума она сошла, или бес в нее вселился?»
Девушка не стала будить Джиневру, не желая вдаваться в объяснения по поводу своей поездки, которая не могла не показаться странной, ибо Зораида впервые выходила за стены монастыря. И теперь она боялась, что стоит ей задержаться хоть на минуту, как появится подруга.
Поэтому она поторопила садовника тоном, выражавшим скорее приказание, чем просьбу, и он подчинился. Работая веслами, Дженнаро ни на минуту не переставал тараторить: он обещал Зораиде показать ей город, сообщил, что он в дружбе со слугой Гонсало, и заверил, что только он один сумеет найти для нее такое место, откуда она сможет все увидеть.
Они вышли на площадь перед замком в ту минуту, когда Гонсало, в сопровождении своей свиты и французских вельмож, отправлялся навстречу донье Эльвире. Все просьбы Зораиды не оставлять ее одну не помешали Дженнаро кинуться в толпу, с криками устремившуюся вслед за пылящей кавалькадой. Он успел довести девушку только до харчевни Отравы и сказал, чтобы она не беспокоилась: он скоро вернется.
Так как он задержался более, чем рассчитывал, то исполнил свое обещание с некоторым опозданием; и, когда они с Зораидой пришли на площадь, собираясь занять места на балконе, Дженнаро увидел, что все заполнено зрителями; ему было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться в полной невозможности устроиться самому и устроить свою спутницу. То просьбами, то локтями пробивая себе дорогу среди толпы, собравшейся позади амфитеатра, он добрался до места под балконом, рядом с которым был проход; через этот проход выходили на арену участники турнира. Однако отсюда он мог только смотреть на ноги зрителей, свисавшие над его головой, и сокрушаться, что оказался таким невнимательным проводником. К счастью для него, в ту самую минуту, когда был выпущен первый бык, в проходе показался уходивший с арены Фанфулла из Лоди, который был назначен распорядителем игр; увидев недовольно оглядывавшуюся по сторонам Зораиду, он немедленно узнал садовника, а тот не преминул обратиться к его милости в следующих словах:
— Ваша светлость! Вы только посмотрите на эту бедную синьору, которая умирает от желания посмотреть турнир! А мы пришли слишком поздно…
Зораида, заметившая в горящем взгляде молодого человека, к которому была обращена эта просьба, нечто большее, чем простое желание найти ей место, стала щипать Дженнаро, чтобы он успокоился, но было уже поздно: Фанфулла подошел к ней, взял за руку вытащил на свободное место за балконом, растолкав чернь с помощью своего жезла; затем он поднял глаза посмотрел вокруг, соображая, куда бы устроить девушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35