– Хотя, говорят, чему бывать, того не миновать. Не смотри так озабоченно, милочка, я уже пришел в себя. Можно мне остаться на ужин?
– Конечно.
Фрэнк поднес руку ко рту, прикрывая зевок.
– У меня было суетливое времечко в Лондоне. Тебя не смутит, если я немного вздремну перед ужином?
– Конечно, нет. Хочешь лечь внизу, в одной из спален?
– Нет, Эми, мне гораздо лучше поспать здесь, рядом с тобой, – он блеснул своей обычной усмешкой. – Сейчас это все, что я могу себе позволить. Оставь лампу, она мне не помешает. Займись своим шитьем или чем-нибудь еще, что ты привыкла делать в это время.
Пока Фрэнк снимал ботинки, я взбила для него подушки на диване, а затем села шить в кресло напротив. Фрэнк спал недолго. Прошло около получаса, когда, взглянув поверх иглы, я увидела, что он проснулся и наблюдает за мной.
– Что еще может требоваться мужчине, который, просыпаясь, видит красивую женщину, шьющую при свете лампы? – сонно улыбнулся мне Фрэнк. Поднявшись, он потянулся и сказал: – Знаешь, когда бы я ни просыпался в детской после дневного сна, то всегда видел одну и ту же картину – Мари сидела рядом у лампы, и ее волосы отливали соломенным оттенком. Она была родом из Эльзаса и носила национальный костюм – алое фланелевое платье, туго зашнурованный черный атласный корсаж. Что бы меня не расстроило, я подбегал к ней, и она сажала меня на колени. А затем она утешала меня, точно так же, как ты сегодня. – Фрэнк нагнулся, чтобы надеть ботинки. – Давай заглянем ненадолго в детскую?
Когда мы ужинали в утренней комнате, Фрэнк рассказал мне немного о своем детстве.
– Когда я был маленьким, маман каждую осень брала меня с собой в Париж. Она снимала одни и те же апартаменты, у дальних родственников, которые в эту пору жили в сельской местности. Там был балкон с цветочными ящиками, выходящий на улицу. Маман всегда требовала установить вдоль железной балюстрады цыплячью сетку, чтобы я не свалился оттуда. Бедная маман, она всегда боялась, как бы со мной не случилось какого несчастья! Апартаменты были на шестом этаже, туда вела широкая лестница, покрытая красно-зеленой ковровой дорожкой, и работал лифт. Зимой из окошечек в деревянных панелях шел теплый воздух – это меня восхищало. Я думал, что здесь кроется волшебство, но как-то консьержка показала мне кочегарку в подвале и еще одна иллюзия рассеялась! Конечно, она хотела, как лучше, но я предпочел бы верить в волшебство.
Лицо Фрэнка смягчилось, пока он рассказывал об этом:
– Там в детской была особая лампа, с колпаком из красного стекла, откуда выходил жар. Ее теплый свет был таким приветливым. Перед сном я садился рядом с Мари и дожидался маман. Она всегда приходила взглянуть на меня перед выездом на ужин или в оперу. Она приходила в вечерней одежде, ее драгоценности сверкали, и я думал, что она – прекраснейшая женщина в мире. – Фрэнк на мгновение замолчал и тихо добавил: – Как же все это было давно.
Он собрался уезжать вскоре после ужина.
– Ты устала, моя милочка, тебе нужно отдохнуть. Я телеграфировал Этти из Лондона и заказал постель на ночь. Если можно, я одолжу у вас пролетку. Я верну ее завтра утром, когда приеду сюда, – я протянула ему руку, и он вежливо пожал ее. – Спасибо за сегодняшний день... и за то, что ты есть, Эми.
На следующий день я встала очень рано и час до завтрака поработала в кабинете имения. Поев, я вернулась туда опять, но ненадолго, потому что пришла Берта и сказала, что прибыл Фрэнк. Он приехал рано, как и обещал.
Мы втроем пошли на прогулку, сопровождаемые Неллой. Проходя по дубовому лесу, Флора нашла цветущий кустик фиалок. Присев, она аккуратно собрала маленький букетик и отдала Фрэнку.
– Это тебе, дядя Фрэнк.
– Спасибо, милая Флора. Боже, какой чудесный запах! – Флора зарделась от удовольствия, а Фрэнк тщательно вставил букетик в петлицу мундира.
Мы пообедали вместе, а затем пошли с детьми в мою гостиную. Там Фрэнк сидел и смотрел, как они играют в Ноев ковчег. Когда Роза с Флорой ушли, я позвонила, чтобы подали чай, зная, что Фрэнк сегодня рано уезжает в Лондон, а затем во Францию.
За чаем с поджаристыми гренками мы говорили о Франции. Перейдя на язык своего детства, Фрэнк рассказывал, как няни несут службу в Булонском лесу – каждая в национальной одежде своей провинции. Он рассказал мне, что Мари, идя туда, всегда надевает на свои светлые волосы жесткий бант черного шелка, на красную юбку – черный шелковый передник, а на ее туфлях поблескивают серебряные пряжки.
– Мари сказала мне, что с особой гордостью носит этот костюм, потому что это показывает немцам, что им никогда не сломить Эльзаса, как бы не старались. Интересно бы узнать – ее сыновья сейчас сражаются против нас или им удалось сбежать и присоединиться к французской армии? Бедняги – если их возьмут в плен на нашей стороне, то расстреляют как дезертиров – мужчин из завоеванной провинции, которые осмеливаются сражаться за Францию.
Я содрогнулась, а Фрэнк вновь повернул разговор к своему прошлому. Он так живописно рассказывал, что я словно побывала там вместе с ним. Рассказывая, он наблюдал за моим лицом, и если видел, что я не понимаю какое-то слово, повторял его по-английски, а затем снова переходил на родной язык.
– Ты не обижаешься, Эми? Мне нравится разговаривать с тобой по-французски, – улыбался он. – Кроме того, я научу тебя правильно произносить слово «ты».
– К чаю меня одевали в праздничную одежду и вели вниз к маман, а она кормила меня тонкими ломтиками гренок с джемом, – рассказывал Фрэнк. – Если я ронял одну из них на свою чистую матроску, она только смеялась. А по воскресеньям, когда приходили ее тетки, подавали пирожные – шоколадные эклеры, набитые кремом, молочные трубочки, кремовые пышки, сладкие палочки, которые таяли во рту. Мне разрешали взять только два, и я долго глядел на них, выбирая, а маман терпеливо ждала, пока я выберу, – он засмеялся. – Ах, какие были деньки – к моим услугам были две красивые женщины, чего же еще хотеть любому мужчине? – он искоса глянул на меня и улыбнулся. – Я избалован, Эми, безнадежно избалован.
После чая Фрэнк снова заговорил по-английски, а вскоре, ему пришло время уезжать. Когда я тяжело поднялась со стула, он сказал:
– Не спускайся вниз, давай попрощаемся здесь. Я протянула Фрэнку руку, но он покачал головой:
– Нет, Эми, не так. Иди сюда, – Фрэнк бережно обнял меня, и я почувствовала его губы на своей щеке, затем он чуть отстранился. Однако он все еще держал меня, ожидая и надеясь, но не прося. Я знала, что он не попросит, поэтому первая потянулась губами к его рту. Мы поцеловались нежным поцелуем разлуки. Наконец Фрэнк отпустил меня и повернулся, чтобы уйти, но у двери оглянулся и ненадолго остановился, глядя на меня. Взявшись за дверную ручку, он сказал, так тихо, что я едва расслышала слова:
– До свидания, Эми – моя золотая девочка, та, что могла бы быть моей, – затем он открыл дверь и вышел.
Глава сорок седьмая
Я сидела в тишине своей гостиной. Темнело, но я не включала свет. Я снова вспоминала женщину, о которой рассказывала мне медсестра – она любила двоих мужчин, но ей было легче, потому что тогда не было войны.
Наконец во мне зашевелился ребенок, энергично толкаясь, напоминая о своем присутствии. Мой ребенок – ребенок Лео. Я встала на дрожащие ноги и пошла в детскую. Роза вышла мне навстречу на своих пухлых, крепеньких ножках, и я привлекла её к себе, ища утешения. Затем подошла и Флора, требуя внимания, и так прошел вечер.
Прибыло письмо от Лео – оно все еще было написано чернилами, и я почувствовала, что ослаб один из обручей сковывавшей меня тревоги. Позже пришла почтовая карточка на имя Флоры: «Вернулся в резерв , в довольно-таки милую деревню , правда , в это время года здесь чертовски холодно». Второй обруч тоже немного ослаб. Фрэнк, видимо, вспомнил, что обращается к пятилетнему ребенку, и вычеркнул слово «чертовски», но очень тонкой линией, и я легко прочитала его. Затем он добавил: «Передай маме , что я очень признателен ей за гостеприимство. С любовью , дядя Фрэнк». Однако, «дядя» было написано мелко и без нажима. Мне хотелось написать ответ, но я сознавала, что не должна этого делать. Я поцеловала Фрэнка на прощание, этого должно быть достаточно.
Еще одна телеграмма пришла в село – кузен Джима Лен был ранен. Его привезли в Бристоль, и мать поехала навестить его. Назад она вернулась ободренной:
– Могло бы быть и хуже, моя леди. У него ранена только рука – вся перевязана, и он говорит, что очень больно, но так рад вернуться домой, что не придает этому значения.
Все вокруг говорили друг другу: «Вы слышали хорошие новости о Лене Арнольде?» Я подумала, как бы все были потрясены, если бы это случилось два года назад – но теперь мы были просто счастливы, что он жив и не искалечен.
Восемь солдат-пахарей, приехавших вскоре, тоже были очень жизнерадостными: «Лучше, чем во Франции, а, ребята?» Однако мистер Арнотт был не так доволен, потому что они уже пропустили лучшую часть пахотного сезона. Он горько жаловался как на их позднее прибытие, так и на неопытность.
– Разве это пахари? – говорил он. – Один из них цирюльник, а другой лотошник – продавал карандаши и ручки, как он мне сказал.
– В таком случае, может быть, и неплохо, что они не прибыли раньше?
Мистер Арнотт уставился на меня, а затем хмыкнул:
– Да, пожалуй, – он покачал головой. – Не знаю, как бы мы справлялись, если бы у нас не было паровых плугов. Дочка Батти Вильямса работает как собака, так-то.
Я взглянула на Неллу, сидевшую рядом со мной.
– Вы хотели сказать, что работает очень хорошо, мистер Арнотт?
– Нет управы на вас, женщин, – проворчал он. – Теперь вы потребуете права голоса.
– Только не я, мне еще не скоро будет тридцать, – отмахнулась я.
Мистер Арнотт на мгновение удивился.
– А я было подумал, что захотите. Я и забыл, что вы еще совсем девчонка, – наверное, я выглядела оскорбленной, потому что он добавил: – Я не имел в виду, что ваше лицо выглядит старым, моя леди, просто у вас старая голова на плечах. Должен признать, когда его светлость сказал, что оставляет вас вместо себя, я подумал, что он немного того, но вы неплохо ведете дела, это все признают.
Я расцвела от гордости, но только на мгновение, потому что он сказал:
– А теперь, моя леди, вам нужно переселить тех двоих солдат. Вы поселили их у жены Джека Невитта, а это не годится.
– Но миссис Невитт сказала, что будет рада компании.
– Это точно, моя леди, – уставился он на меня. – Невитт хороший молочник, но сделал глупость, женившись на этой женщине. Мне не хотелось бы, чтобы он, вернувшись, нашел в гнезде кукушонка, а так и случится, если вы срочно не переселите этих парней.
– Но...
– Элси, выйдя замуж, родила семь месяцев спустя, и никто не уверен, что это ребенок Джека – даже сам Джек. Поэтому уберите их оттуда, моя леди, пока греха не вышло.
Я сразу же пошла и сказала миссис Невитт, что солдат нужно переселить в хибарку садовника в Истоне. Ее улыбчивое лицо потускнело:
– Так скучно по вечерам, пока Джек в армии – а их двое, и они такие веселые, – ее голос стал льстивым. – Почему бы им не остаться здесь и дальше? Некоторые женщины рады, что сейчас мужья оставили их одних, ну... вы понимаете, о чем я говорю, моя леди, – она подмигнула мне. – В конце концов, молодой его светлость заезжает сюда почаще, чем старый, – взглянув на мое лицо, она быстро добавила: – Это же естественно, моя леди. У женщин, как и мужчин, есть свои потребности...
Я резко оборвала ее слова:
– Немедленно переселите их в хибарку садовника. И если хоть один из них переступит ваш порог, вы сами окажетесь за дверьми этого коттеджа, с вещами и багажом.
Ее лицо помрачнело.
– Как прикажете, – обиженно проворчала она, с ехидным смешком присев в реверансе, – моя леди...
Мое сердце стучало, как молот, когда я возвращалась к машине – как она посмела? Как она посмела? Я, дрожа, сжалась на сиденье. Неужели другие женщины Истона думают то же самое, только не смеют сказать? Все-таки я тоже вышла замуж на девять месяцев позже, чем полагалось, и не за отца моего ребенка. Но теперь я носила ребенка Лео и чувствовала, как он двигается внутри, помогая мне успокоить дрожащие ноги. Наконец я оказалась в состоянии вылезти из машины и найти кого-то из мужчин на току, чтобы опереться на его руку.
Клара поворчала немного о том, что в хибарке будет теснота, если туда втиснуть еще две кровати.
– Однако вы правильно перевели их туда, моя леди, – признала она. – Едва я услышала, что их поселили к ней, то сразу подумала, что выйдут неприятности, – она нагнулась к моему уху и прошептала: – Она была такой еще в школе – заходила за сараи и за фартинг позволяла парням заглядывать к себе под юбку. – Клара понизила голос: – А став постарше, она уже не спрашивала с них и фартинга!
– Я не знала, что у нее такие склонности.
– Откуда вам знать, моя леди, вы же не здешняя. От простого заявления Клары меня бросило в дрожь – я до сих пор была здесь чужой. И деревенские женщины гадали, давала ли я парням за фартинг заглядывать себе под юбку – или что-нибудь похуже? Что они говорили за моей спиной, когда я появилась здесь с Флорой? Если бы это случилось где-нибудь еще, но здесь невозможно было что-либо скрыть, каждый знал про всех все.
Немного спустя в Истон прибыли двадцать немецких пленных, под охраной двоих британских солдат. Мы разместили их в паре пустых коттеджей за водонапорной башней, один из пленных стал поваром. Они привезли с собой казенные рационы, но мы с мистером Арноттом подумали, что этого мало для мужчин, целый день работающих в поле, поэтому дали им на расплод несколько пар живых кроликов и проволочную сетку для клеток. Кроме того, я попросила мистера Хикса посылать им все лишние овощи из сада. Нам повезло – пленные оказались из саксонских сел, поэтому они были хорошими работниками. Однако мистера Арнотта раздражало, что двое британских охранников целыми днями бездельничают, сидя под забором.
Порой и мне хотелось немного посидеть под забором и побездельничать. Теперь я плохо спала по ночам. Ребенок, казалось, просыпался в это время, а когда он наконец успокаивался и мне удавалось заснуть, мне снились кошмары. Лео снова писал карандашом, и я стала видеть его во сне. Он шел по грязи с носилками, а грязь хлюпала и засасывала его – я знала, что немецкие пушки готовы открыть огонь, а он был на виду, слишком тяжело нагруженный, чтобы бежать, и медленно волочил ноги по скользкому настилу... Я пыталась кричать, чтобы предупредить его – открывала рот, но не издавала ни звука, словно рыба, выброшенная на берег. Я хотела подбежать к нему, но не могла сдвинуться с места и только в ужасе наблюдала за ним...
Я просыпалась в ознобе и испарине, мои ноги сводило судорогой. Лежа в темноте, я словно слышала голос Альби: «В августе мы заняли Дайкбуш – жалкие развалины посреди моря грязи... дорога на Менен была так разбита снарядами, что по ней было невозможно ехать. Я вынул офицерский револьвер, потому что капрал попросил меня застрелить мула, увязшего в болоте. Бедная скотина, ее глаза были полны ужаса. Некоторые солдаты тоже оказывались там. Стоило соскользнуть с дощатого настила... Это место называлось лесом Шато – наверное, прежде тут рос лес, а теперь остались только обгорелые пни, торчащие из вонючей трясины. Снаряды летели так часто, что скосили остатки деревьев. Во Фландрии даже деревья терпят мучения».
Я думала о Фрэнке с его начищенными ботинками и безукоризненной формой посреди этого опустошения – и о Лео. Каждый раз, когда Альби упоминал о носилках или полевых санитарных пунктах, мои уши настораживались. Я слушала, представляя Лео бок о бок с другими санитарами на мененской дороге под Хугом, где подобрали Альби. Я представляла его в том конкретном укрытии, которое описывал Альби – оно было построено немцами, но теперь использовалось как пункт первой помощи солдатам, подобранным на полях сражений. Альби говорил, что это сооружение казалось огромной жабой, обозревавшей из кратера окружающую его темную воду. Мертвая вода, мертвая, как тела, которыми усеяна земля вокруг этого отвратительного кратера.
Я спросила у Альби, видел ли он Лео, но он, конечно, не видел, иначе с порога сказал бы мне об этом. «Но он недалеко оттуда, Эми, я знаю, где была Пятьдесят первая дивизия с конца сентября. Мне повезло больше, нас перевели оттуда в последнюю неделю августа. Нас осталось так мало, что мы были там бесполезны».
Я лежала в темноте, ребенок Лео ворочался в моем чреве, а я думала о Лео, бредущем по этой дороге с тяжелыми носилками и слушающем стоны раненых, представляла, как липкая грязь хватает его за ноги, а над головой визжат снаряды. Я содрогалась, хотя лежала в теплой постели – наверное, но как же, должно быть, он содрогался там.
Однако следующее письмо было написано чернилами. Лео написал, что его подразделение выведено в тыл, на отдых, и они целыми днями играют в регби.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Конечно.
Фрэнк поднес руку ко рту, прикрывая зевок.
– У меня было суетливое времечко в Лондоне. Тебя не смутит, если я немного вздремну перед ужином?
– Конечно, нет. Хочешь лечь внизу, в одной из спален?
– Нет, Эми, мне гораздо лучше поспать здесь, рядом с тобой, – он блеснул своей обычной усмешкой. – Сейчас это все, что я могу себе позволить. Оставь лампу, она мне не помешает. Займись своим шитьем или чем-нибудь еще, что ты привыкла делать в это время.
Пока Фрэнк снимал ботинки, я взбила для него подушки на диване, а затем села шить в кресло напротив. Фрэнк спал недолго. Прошло около получаса, когда, взглянув поверх иглы, я увидела, что он проснулся и наблюдает за мной.
– Что еще может требоваться мужчине, который, просыпаясь, видит красивую женщину, шьющую при свете лампы? – сонно улыбнулся мне Фрэнк. Поднявшись, он потянулся и сказал: – Знаешь, когда бы я ни просыпался в детской после дневного сна, то всегда видел одну и ту же картину – Мари сидела рядом у лампы, и ее волосы отливали соломенным оттенком. Она была родом из Эльзаса и носила национальный костюм – алое фланелевое платье, туго зашнурованный черный атласный корсаж. Что бы меня не расстроило, я подбегал к ней, и она сажала меня на колени. А затем она утешала меня, точно так же, как ты сегодня. – Фрэнк нагнулся, чтобы надеть ботинки. – Давай заглянем ненадолго в детскую?
Когда мы ужинали в утренней комнате, Фрэнк рассказал мне немного о своем детстве.
– Когда я был маленьким, маман каждую осень брала меня с собой в Париж. Она снимала одни и те же апартаменты, у дальних родственников, которые в эту пору жили в сельской местности. Там был балкон с цветочными ящиками, выходящий на улицу. Маман всегда требовала установить вдоль железной балюстрады цыплячью сетку, чтобы я не свалился оттуда. Бедная маман, она всегда боялась, как бы со мной не случилось какого несчастья! Апартаменты были на шестом этаже, туда вела широкая лестница, покрытая красно-зеленой ковровой дорожкой, и работал лифт. Зимой из окошечек в деревянных панелях шел теплый воздух – это меня восхищало. Я думал, что здесь кроется волшебство, но как-то консьержка показала мне кочегарку в подвале и еще одна иллюзия рассеялась! Конечно, она хотела, как лучше, но я предпочел бы верить в волшебство.
Лицо Фрэнка смягчилось, пока он рассказывал об этом:
– Там в детской была особая лампа, с колпаком из красного стекла, откуда выходил жар. Ее теплый свет был таким приветливым. Перед сном я садился рядом с Мари и дожидался маман. Она всегда приходила взглянуть на меня перед выездом на ужин или в оперу. Она приходила в вечерней одежде, ее драгоценности сверкали, и я думал, что она – прекраснейшая женщина в мире. – Фрэнк на мгновение замолчал и тихо добавил: – Как же все это было давно.
Он собрался уезжать вскоре после ужина.
– Ты устала, моя милочка, тебе нужно отдохнуть. Я телеграфировал Этти из Лондона и заказал постель на ночь. Если можно, я одолжу у вас пролетку. Я верну ее завтра утром, когда приеду сюда, – я протянула ему руку, и он вежливо пожал ее. – Спасибо за сегодняшний день... и за то, что ты есть, Эми.
На следующий день я встала очень рано и час до завтрака поработала в кабинете имения. Поев, я вернулась туда опять, но ненадолго, потому что пришла Берта и сказала, что прибыл Фрэнк. Он приехал рано, как и обещал.
Мы втроем пошли на прогулку, сопровождаемые Неллой. Проходя по дубовому лесу, Флора нашла цветущий кустик фиалок. Присев, она аккуратно собрала маленький букетик и отдала Фрэнку.
– Это тебе, дядя Фрэнк.
– Спасибо, милая Флора. Боже, какой чудесный запах! – Флора зарделась от удовольствия, а Фрэнк тщательно вставил букетик в петлицу мундира.
Мы пообедали вместе, а затем пошли с детьми в мою гостиную. Там Фрэнк сидел и смотрел, как они играют в Ноев ковчег. Когда Роза с Флорой ушли, я позвонила, чтобы подали чай, зная, что Фрэнк сегодня рано уезжает в Лондон, а затем во Францию.
За чаем с поджаристыми гренками мы говорили о Франции. Перейдя на язык своего детства, Фрэнк рассказывал, как няни несут службу в Булонском лесу – каждая в национальной одежде своей провинции. Он рассказал мне, что Мари, идя туда, всегда надевает на свои светлые волосы жесткий бант черного шелка, на красную юбку – черный шелковый передник, а на ее туфлях поблескивают серебряные пряжки.
– Мари сказала мне, что с особой гордостью носит этот костюм, потому что это показывает немцам, что им никогда не сломить Эльзаса, как бы не старались. Интересно бы узнать – ее сыновья сейчас сражаются против нас или им удалось сбежать и присоединиться к французской армии? Бедняги – если их возьмут в плен на нашей стороне, то расстреляют как дезертиров – мужчин из завоеванной провинции, которые осмеливаются сражаться за Францию.
Я содрогнулась, а Фрэнк вновь повернул разговор к своему прошлому. Он так живописно рассказывал, что я словно побывала там вместе с ним. Рассказывая, он наблюдал за моим лицом, и если видел, что я не понимаю какое-то слово, повторял его по-английски, а затем снова переходил на родной язык.
– Ты не обижаешься, Эми? Мне нравится разговаривать с тобой по-французски, – улыбался он. – Кроме того, я научу тебя правильно произносить слово «ты».
– К чаю меня одевали в праздничную одежду и вели вниз к маман, а она кормила меня тонкими ломтиками гренок с джемом, – рассказывал Фрэнк. – Если я ронял одну из них на свою чистую матроску, она только смеялась. А по воскресеньям, когда приходили ее тетки, подавали пирожные – шоколадные эклеры, набитые кремом, молочные трубочки, кремовые пышки, сладкие палочки, которые таяли во рту. Мне разрешали взять только два, и я долго глядел на них, выбирая, а маман терпеливо ждала, пока я выберу, – он засмеялся. – Ах, какие были деньки – к моим услугам были две красивые женщины, чего же еще хотеть любому мужчине? – он искоса глянул на меня и улыбнулся. – Я избалован, Эми, безнадежно избалован.
После чая Фрэнк снова заговорил по-английски, а вскоре, ему пришло время уезжать. Когда я тяжело поднялась со стула, он сказал:
– Не спускайся вниз, давай попрощаемся здесь. Я протянула Фрэнку руку, но он покачал головой:
– Нет, Эми, не так. Иди сюда, – Фрэнк бережно обнял меня, и я почувствовала его губы на своей щеке, затем он чуть отстранился. Однако он все еще держал меня, ожидая и надеясь, но не прося. Я знала, что он не попросит, поэтому первая потянулась губами к его рту. Мы поцеловались нежным поцелуем разлуки. Наконец Фрэнк отпустил меня и повернулся, чтобы уйти, но у двери оглянулся и ненадолго остановился, глядя на меня. Взявшись за дверную ручку, он сказал, так тихо, что я едва расслышала слова:
– До свидания, Эми – моя золотая девочка, та, что могла бы быть моей, – затем он открыл дверь и вышел.
Глава сорок седьмая
Я сидела в тишине своей гостиной. Темнело, но я не включала свет. Я снова вспоминала женщину, о которой рассказывала мне медсестра – она любила двоих мужчин, но ей было легче, потому что тогда не было войны.
Наконец во мне зашевелился ребенок, энергично толкаясь, напоминая о своем присутствии. Мой ребенок – ребенок Лео. Я встала на дрожащие ноги и пошла в детскую. Роза вышла мне навстречу на своих пухлых, крепеньких ножках, и я привлекла её к себе, ища утешения. Затем подошла и Флора, требуя внимания, и так прошел вечер.
Прибыло письмо от Лео – оно все еще было написано чернилами, и я почувствовала, что ослаб один из обручей сковывавшей меня тревоги. Позже пришла почтовая карточка на имя Флоры: «Вернулся в резерв , в довольно-таки милую деревню , правда , в это время года здесь чертовски холодно». Второй обруч тоже немного ослаб. Фрэнк, видимо, вспомнил, что обращается к пятилетнему ребенку, и вычеркнул слово «чертовски», но очень тонкой линией, и я легко прочитала его. Затем он добавил: «Передай маме , что я очень признателен ей за гостеприимство. С любовью , дядя Фрэнк». Однако, «дядя» было написано мелко и без нажима. Мне хотелось написать ответ, но я сознавала, что не должна этого делать. Я поцеловала Фрэнка на прощание, этого должно быть достаточно.
Еще одна телеграмма пришла в село – кузен Джима Лен был ранен. Его привезли в Бристоль, и мать поехала навестить его. Назад она вернулась ободренной:
– Могло бы быть и хуже, моя леди. У него ранена только рука – вся перевязана, и он говорит, что очень больно, но так рад вернуться домой, что не придает этому значения.
Все вокруг говорили друг другу: «Вы слышали хорошие новости о Лене Арнольде?» Я подумала, как бы все были потрясены, если бы это случилось два года назад – но теперь мы были просто счастливы, что он жив и не искалечен.
Восемь солдат-пахарей, приехавших вскоре, тоже были очень жизнерадостными: «Лучше, чем во Франции, а, ребята?» Однако мистер Арнотт был не так доволен, потому что они уже пропустили лучшую часть пахотного сезона. Он горько жаловался как на их позднее прибытие, так и на неопытность.
– Разве это пахари? – говорил он. – Один из них цирюльник, а другой лотошник – продавал карандаши и ручки, как он мне сказал.
– В таком случае, может быть, и неплохо, что они не прибыли раньше?
Мистер Арнотт уставился на меня, а затем хмыкнул:
– Да, пожалуй, – он покачал головой. – Не знаю, как бы мы справлялись, если бы у нас не было паровых плугов. Дочка Батти Вильямса работает как собака, так-то.
Я взглянула на Неллу, сидевшую рядом со мной.
– Вы хотели сказать, что работает очень хорошо, мистер Арнотт?
– Нет управы на вас, женщин, – проворчал он. – Теперь вы потребуете права голоса.
– Только не я, мне еще не скоро будет тридцать, – отмахнулась я.
Мистер Арнотт на мгновение удивился.
– А я было подумал, что захотите. Я и забыл, что вы еще совсем девчонка, – наверное, я выглядела оскорбленной, потому что он добавил: – Я не имел в виду, что ваше лицо выглядит старым, моя леди, просто у вас старая голова на плечах. Должен признать, когда его светлость сказал, что оставляет вас вместо себя, я подумал, что он немного того, но вы неплохо ведете дела, это все признают.
Я расцвела от гордости, но только на мгновение, потому что он сказал:
– А теперь, моя леди, вам нужно переселить тех двоих солдат. Вы поселили их у жены Джека Невитта, а это не годится.
– Но миссис Невитт сказала, что будет рада компании.
– Это точно, моя леди, – уставился он на меня. – Невитт хороший молочник, но сделал глупость, женившись на этой женщине. Мне не хотелось бы, чтобы он, вернувшись, нашел в гнезде кукушонка, а так и случится, если вы срочно не переселите этих парней.
– Но...
– Элси, выйдя замуж, родила семь месяцев спустя, и никто не уверен, что это ребенок Джека – даже сам Джек. Поэтому уберите их оттуда, моя леди, пока греха не вышло.
Я сразу же пошла и сказала миссис Невитт, что солдат нужно переселить в хибарку садовника в Истоне. Ее улыбчивое лицо потускнело:
– Так скучно по вечерам, пока Джек в армии – а их двое, и они такие веселые, – ее голос стал льстивым. – Почему бы им не остаться здесь и дальше? Некоторые женщины рады, что сейчас мужья оставили их одних, ну... вы понимаете, о чем я говорю, моя леди, – она подмигнула мне. – В конце концов, молодой его светлость заезжает сюда почаще, чем старый, – взглянув на мое лицо, она быстро добавила: – Это же естественно, моя леди. У женщин, как и мужчин, есть свои потребности...
Я резко оборвала ее слова:
– Немедленно переселите их в хибарку садовника. И если хоть один из них переступит ваш порог, вы сами окажетесь за дверьми этого коттеджа, с вещами и багажом.
Ее лицо помрачнело.
– Как прикажете, – обиженно проворчала она, с ехидным смешком присев в реверансе, – моя леди...
Мое сердце стучало, как молот, когда я возвращалась к машине – как она посмела? Как она посмела? Я, дрожа, сжалась на сиденье. Неужели другие женщины Истона думают то же самое, только не смеют сказать? Все-таки я тоже вышла замуж на девять месяцев позже, чем полагалось, и не за отца моего ребенка. Но теперь я носила ребенка Лео и чувствовала, как он двигается внутри, помогая мне успокоить дрожащие ноги. Наконец я оказалась в состоянии вылезти из машины и найти кого-то из мужчин на току, чтобы опереться на его руку.
Клара поворчала немного о том, что в хибарке будет теснота, если туда втиснуть еще две кровати.
– Однако вы правильно перевели их туда, моя леди, – признала она. – Едва я услышала, что их поселили к ней, то сразу подумала, что выйдут неприятности, – она нагнулась к моему уху и прошептала: – Она была такой еще в школе – заходила за сараи и за фартинг позволяла парням заглядывать к себе под юбку. – Клара понизила голос: – А став постарше, она уже не спрашивала с них и фартинга!
– Я не знала, что у нее такие склонности.
– Откуда вам знать, моя леди, вы же не здешняя. От простого заявления Клары меня бросило в дрожь – я до сих пор была здесь чужой. И деревенские женщины гадали, давала ли я парням за фартинг заглядывать себе под юбку – или что-нибудь похуже? Что они говорили за моей спиной, когда я появилась здесь с Флорой? Если бы это случилось где-нибудь еще, но здесь невозможно было что-либо скрыть, каждый знал про всех все.
Немного спустя в Истон прибыли двадцать немецких пленных, под охраной двоих британских солдат. Мы разместили их в паре пустых коттеджей за водонапорной башней, один из пленных стал поваром. Они привезли с собой казенные рационы, но мы с мистером Арноттом подумали, что этого мало для мужчин, целый день работающих в поле, поэтому дали им на расплод несколько пар живых кроликов и проволочную сетку для клеток. Кроме того, я попросила мистера Хикса посылать им все лишние овощи из сада. Нам повезло – пленные оказались из саксонских сел, поэтому они были хорошими работниками. Однако мистера Арнотта раздражало, что двое британских охранников целыми днями бездельничают, сидя под забором.
Порой и мне хотелось немного посидеть под забором и побездельничать. Теперь я плохо спала по ночам. Ребенок, казалось, просыпался в это время, а когда он наконец успокаивался и мне удавалось заснуть, мне снились кошмары. Лео снова писал карандашом, и я стала видеть его во сне. Он шел по грязи с носилками, а грязь хлюпала и засасывала его – я знала, что немецкие пушки готовы открыть огонь, а он был на виду, слишком тяжело нагруженный, чтобы бежать, и медленно волочил ноги по скользкому настилу... Я пыталась кричать, чтобы предупредить его – открывала рот, но не издавала ни звука, словно рыба, выброшенная на берег. Я хотела подбежать к нему, но не могла сдвинуться с места и только в ужасе наблюдала за ним...
Я просыпалась в ознобе и испарине, мои ноги сводило судорогой. Лежа в темноте, я словно слышала голос Альби: «В августе мы заняли Дайкбуш – жалкие развалины посреди моря грязи... дорога на Менен была так разбита снарядами, что по ней было невозможно ехать. Я вынул офицерский револьвер, потому что капрал попросил меня застрелить мула, увязшего в болоте. Бедная скотина, ее глаза были полны ужаса. Некоторые солдаты тоже оказывались там. Стоило соскользнуть с дощатого настила... Это место называлось лесом Шато – наверное, прежде тут рос лес, а теперь остались только обгорелые пни, торчащие из вонючей трясины. Снаряды летели так часто, что скосили остатки деревьев. Во Фландрии даже деревья терпят мучения».
Я думала о Фрэнке с его начищенными ботинками и безукоризненной формой посреди этого опустошения – и о Лео. Каждый раз, когда Альби упоминал о носилках или полевых санитарных пунктах, мои уши настораживались. Я слушала, представляя Лео бок о бок с другими санитарами на мененской дороге под Хугом, где подобрали Альби. Я представляла его в том конкретном укрытии, которое описывал Альби – оно было построено немцами, но теперь использовалось как пункт первой помощи солдатам, подобранным на полях сражений. Альби говорил, что это сооружение казалось огромной жабой, обозревавшей из кратера окружающую его темную воду. Мертвая вода, мертвая, как тела, которыми усеяна земля вокруг этого отвратительного кратера.
Я спросила у Альби, видел ли он Лео, но он, конечно, не видел, иначе с порога сказал бы мне об этом. «Но он недалеко оттуда, Эми, я знаю, где была Пятьдесят первая дивизия с конца сентября. Мне повезло больше, нас перевели оттуда в последнюю неделю августа. Нас осталось так мало, что мы были там бесполезны».
Я лежала в темноте, ребенок Лео ворочался в моем чреве, а я думала о Лео, бредущем по этой дороге с тяжелыми носилками и слушающем стоны раненых, представляла, как липкая грязь хватает его за ноги, а над головой визжат снаряды. Я содрогалась, хотя лежала в теплой постели – наверное, но как же, должно быть, он содрогался там.
Однако следующее письмо было написано чернилами. Лео написал, что его подразделение выведено в тыл, на отдых, и они целыми днями играют в регби.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44