С таким выражением врачи в госпитале смотрели на тяжелораненых.
- Я доложу государыне-императрице, - сказал он. - Может быть, через Красный Крест найдем...
- Умоляю вас, Яков Григорьевич! - воскликнула она.
Жилинский был близок ко двору матери-императрицы и, благодаря этому, когда-то оттеснил Самсонова от командования округа, но все генеральские должности не имели никакого значения.
- Да, да, я доложу! - с облегчением повторил Жилинский.
Что еще он мог?
- Господи! - сказал Жилинский. - Когда-то я был представителем на Гаагской конференции мира. Это был первый шаг молодого государя к жизни без войн. И сделала такой шаг Россия. Как мы надеялись и как были наивны! Нет, Екатерина Александровна, военные не имеют права быть наивными. Александр Васильевич был настоящим военным. Я всегда буду его помнить.
- Я должна найти его! - сказала она. - Кроме вас, некому помочь.
За Екатериной Александровной ничего не стояло, никакой силы, - только вдовья скорбь и вечная память, две жалкие сестры павших героев.
* * *
Склонив голову перед всесильной столицей, Екатерина Александровна писала: "Ваше Величество Всемилостивейший Государь.
Мне невыразимо тяжело просить о пенсии, когда я ничего не знаю о судьбе моего несчастного мужа, но забота о двух несовершеннолетних детях, в трудном тяжелом материальном положении, заставляет меня беспокоить Вас, Государь, Всеподданнейшей просьбой обеспечить пенсией мое существование и детей моих, сына 15-летнего возраста, дочь до замужества.
Ваше Императорское Величества верноподданная Вдова генерала от кавалерии
Екатерина Самсонова.
Петроград. 15-го декабря 1914 г."
Ее прошение недолго лежало на столах делопроизводителей и быстро прошло, подталкиваемое будто самим именем Александра Васильевича. Екатерина Александровна вернулась в Елисаветград, не дожидаясь ответа.
После всеподданнейшего доклада последовал доклад по Главному штабу, в котором жизнь Самсонова блеснула на прощание. "Высочайшим приказом 23 августа 1914 года исключен из списков убитым в бою неприятелем, состоявший по Семиреченскому казачьему войску и числившийся в списках Генерального штаба, командовавший 2-ю армиею генерал от кавалерии Самсонов.
Вдова названного генерала обратилась с всеподданнейшим ходатайством о назначении ей с детьми пенсии.
Справка. Генерал от кавалерии Самсонов на действительной службе 39 лет.
В течение службы занимал, между прочим, должности: начальника Елисаветградского кавалерийского училища, начальника Уссурийской конной бригады, начальника Сибирской казачьей дивизии, начальника штаба Варшавского военного округа, войскового наказного атамана войска Донского и Туркестанского генерал-губернатора и командующего Туркестанского военного округа.
Участвовал в походах и делах против неприятеля в 1877-78 и 1904-1905 г.г.
За отличия в сражениях награжден орденами: Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4 степени, Святого Станислава I степени с мечами, Святой Анны I степени с мечами, золотым оружием с надписью "За храбрость" и произведен в чин генерал-лейтенанта.
Производилось содержание по должности командующего Туркестанского военного округа: жалованья 2 940 рублей, столовых 3095 рублей и на прислугу 240 рублей и по должности Туркестанского генерал-губернатора жалованья 11982 рубля 50 копеек и столовых 11982 рубля 50 копеек, а всего 30 240 рублей в год.
Семья генерала от кавалерии Самсонова состоит из вдовы, сына 15 лет и дочери 12 лет.
Сын воспитывается в гимназии.
Выслугою установленных сроков от кавалерии Самсонов представил семье право на пенсию из эмеритальной кассы в размере 2 145 рублей в год; определение же размера пенсии из государственно казначейства, согласно ст. 41 военно-песионного устава 1912 г. Зависит от Высочайшего усмотрения.
При сем повергается сведение о пожалованных семействам генерал-губернаторов и командовавших войсками военных округов, пенсий из казны с 1882 по 1914 г.г. включительно.
Испрашивается Высочайшего вашего Императорского величества соизволения на определение размеров пенсии из государственного казначейства вдове с 2-мя детьми командовавшего 2-ю армиею генерала от кавалерии Самсонова.
Подлинный подписал
Генерал-адъютант Сухомлинов
Скрепил: генерал от инфатерии Михневич."
* * *
Особый Журнал Совета Министров
2 января 1915 года
Слушано:
2. ...Озабочиваясь пенсионным обеспечением семейства Генерала от кавалерии Самсонова, Военный Министр вошел в Совет Министров с представлением об испрошении Всемилостивейшего Вашего Императорского Величества соизволения о назначении названному семейству пенсии из средств государственной казны.
Постановлено:
Обсудив настоящее дело и приняв во внимание боевые заслуги и выдающуюся административную и строевую служебную деятельность Генерала от кавалерии Самсонова, павшего ныне на поле брани, Совет Министров признал соответственным повергнуть на Высочайшее Ваше Императорского Величества благовоззрения о представлении его семейству пенсионного обеспечения в размере 10 645 рублей в год...
Государь Император в 17 день января 1915 года на сие всемилостивейше соизволил.
Исправляющий должность Управляющего делами Совета
И. Лодыженский
31 января 1915 г.
Елисаветградский уездный воинский начальник телеграфировал, что семья генерала от кавалерии Самсонова пенсию желает получать из Елисаветградского казначейства.
* * *
Цена за спасенную союзницу была уплачена.
Екатерина Александровна, признав гибель мужа, теперь была обыкновенной вдовой. Ореол мученичества, сопровождавший ее, исчез.
Усталость от затягивающей войны и разочарования поднимали в обществе странные настроения против героизма, против отечества, которое не щадила своих людей.
"Спаси, Господи, люди твоя!" - гремело над фронтами.
А там, где управляли войной, где взвешивались жизни, генерал-квартирмейстер ставки Данилов прогуливался по снегу вместе с директором дипломатической канцелярии Кудашевым и обсуждал, как покрепче воздействовать на Румынию и Италию.
- Я серьезно подумываю предпринять что-нибудь с Перемышлем, - сказал Данилов.
- Это было бы замечательно, - ответил Кудашев.
Данилов со вздохом продолжал:
- Для нас это совершенно не нужно. Но, пожалуй, придется принести в жертву людей, чтобы подбодрить остальных.
- Увы, другого пути я не вижу, - вымолвил Кудашев. - Нужен большой военный успех. Тогда мы окажем воздействие на колеблющихся.
Оба понимали, что речь идет о блефе, поэтому испытывали неловкость, похожую на угрызения христианской совести.
Над Барановичами, над поездом ставки в темном январском небе слабо мерцали звезды. Полная луна, окруженная белыми облаками, светила по мерцающему снегу, и ей вторили горящие окна вагонов.
Куда мчался этот поезд? Понимал ли кто-нибудь?
* * *
Шла первая военная зима, по России везли железные гробы, зарывали в мерзлый песок в подмосковном селе Всехсвятском на новом кладбище-памятнике солдатам и сестрам милосердия.
В елисаветградских соборах пели вечную память.
Сердце Екатерины Александровны отвердело, и она уже никого не винила в смерти Александра Васильевича.
Она много работала в госпитале, но еще - и в уездном земстве, собирала добровольные пожертвования с елисаветградских промышленников, помещиков, купцов, торговцев, типографов, православных священников, раввинов, мещан. Это были пожертвования, а порой отступное от чужого страдания, но как бы там ни было, мало кто был в силах отказать перед светлым холодного-лучистым взглядом вдовы генерала.
Она ожила в своем горе.
Ее дочь, маленькая гимназистка женской гимназии, в коричневом платье с белыми кружевным воротником, охватывающем тонкую шею, приходила в госпиталь, читала наизусть стихи о войне.
Возвышенно и даже празднично звучало:
Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет.
И жужжат шрапнели, будто пчелы,
Собирая ярко-красный мед...
Раненые офицеры любовались Верой и особо не вникали в смысл стихов. Она была из светлого чистого мира, которого уже не оставалось вокруг них. Даже Царьград грезился в ее чтении:
Надежды не обманут нас,
Не минет вещая награда,
Когда в обетованный час
Падут твердыни Цареграда.
Разгорался другой свет - который стала различать Екатерина Александровна в людях, прибывающих с фронта. Особенно к лету, когда фронт начал отступать, теряя то, что было завоевано.
Еще не забылись мартовское торжество по поводу взятия Перемышля, а он уже оставлен. Оставлена Галиция, и Львов очищен русскими.
Что-то лопнуло.
Екатерина Александровна не знала, почему так получилось. Она надеялась, что это случайность. На самом деле никакой случайности не было, командованию было известно о подготовке австро-венгерами и германцами наступления, но Ставка и Юго-Западный фронт пренебрегали этими сведениями, стремясь скорее прорваться через Карпаты в венгерскую долину. Не прорвались, заплатили сотнями тысяч жизней.
Над Россией реяло уже много теней - тени героев самсоновцев армии, героев Перемышля, героев карпатской операции.
О наша тоска! О русское обреченные герои!
Перед Екатериной Александровной проходили эти богатыри. От некоторых остались какие-то записки и дневники, но большинство проходило молча.
В бумагах, оставшихся от умерших, она выделила записки гвардейского капитана, в которых рассказывалось только о стойкости, подвигах и геройстве. Капитан как будто смотрел на нее ясными прямыми братским взглядом.
А по соседству с капитаном лежал прапорщик ускоренного выпуска Кравченко, бывший учащийся Быховского городского четырехклассного училища. В его дневнике одни насмешки, то веселые, то горькие. Офицеры и солдаты у него похожи на уездных мещан. Одни пьянствуют, ходят в публичный дом, заболевают трипером, потом, после прижигания ляписом, бегают по саду и вопят от боли. Другие просто пьянствуют. Третьи дуются в карты. А солдаты, те не любят патриотических песен, только думают о своей порции, воруют.
И все это была война: и крестьянская, и дворянская, и мещанская. И все они умерли. Все уже были там, где и Александр Васильевич.
* * *
К августу пятнадцатого года, годовщине восточнопрусской трагедии, русская армия отступала. Немцы штурмовали крепости Новогеоргиевск и Осовец. На западном фронте наступило затишье. Англичане со страшными потерями высаживали десант на полуострове Галлиполи, на берегу Дарданелл говорили, что первоначально десант планировалось провести вместе с русским, но потом владычица морей решила вести дело сама, чтобы не упустить Проливов. Италия объявила войну Турции. В Турции шли гонения армян, младотурецкое правительство приговорило к смертной казни через повешение двадцать членов армянской социалистической партии, обвинив их в сборе средств для независимой Армении.
Газеты пестрели траурными известиями с фронта. "Русское слово" сообщало о размещении тысячи раненых в Зимнем дворце, в парадных залах, выходящих на Неву - Николаевском с Военной галереей, аванзале, Гербовом, Георгиевском. Вот куда подступала война.
Екатерина Александровна натолкнулась на два объявления о пленных. Надежд не было. И все же ее затрясло. "Капитан Хэтчисон, пропавший без вести в августе месяце при отступлении от Монса, по частным сведениям от 14 ноября 1914 г. находится в плену. Возвратившихся из плена, имеющих сведения о нем, покорнейше просим уведомить - Еджертон Губбарт и компания. Николаевская набережная, д. 37. Петроград".
Неведомый Хэтчисон был связан с Александром Васильевичем, сражаясь во Франции. Судьба спасла его! Судьба спасла и многих русских. Кто-нибудь из них мог же знать о Самсонове! "Нас просят сообщить, что находящиеся в плену в Германии нижние чины 3-й гвардейской артиллерийской бригады очень нуждаются в одежде, белье и табаке. Посылки можно адресовать: Дейчланд, Циккау, Гросс-Парич, 6, Гефандененлагер, на имя военнопленного И. Баклисского."
Третья бригада, объяснили Екатерине Александровне, - это из самсоновской армии.
Она думала про обещание хлопотать перед императрицей. Да где теперь Яков Григорьевич? Он военный представитель во Франции, спасенной его войсками. Как его достать?
Екатерина Александровна была потрясена, когда в елисаветградскую общину пришла телеграмма с грифом "По обстоятельствам военного времени", которой предлагалось командировать в Петроград для осмотра лагерей военнопленных в Германии сестру милосердия Самсонову. Господи, среди великих страданий человеческих Провидение выбирало ее, чтобы она могла исполнить свой долг жены! Екатерина Александровна почему-то представила, что ей придется переходить через передовые позиции, где ради ее миссии временно прекратятся военные действия. Потом она выяснила, что ее путь должен лежать через Швецию и Данию, то есть все будет по-другому, и она не увидит окопов.
Она увидела иное, то, что не могло пригрезиться русским сестрам, попечительнице Житомирской общины сестер милосердия Орженевской, старшей сестре Петроградской общины сестер милосердия имени святого Георгия Казем-Бек и Самсоновой. В Копенгагене присоединились трое делегатов датского Красного Креста, все - командоры ордена Даннеберг: Хениус, фон Шлет и Твермос, пожилые господа. Датчане держались просто, как умудренные жизнью крестьяне.
Казалось, их ничто не может глубоко задеть, во всяком случае они не обнаружили большого сочувствия Екатерина Александровне, когда узнали, кто она. От их равнодушия ей стало досадно, будто ею пренебрегали.
Потом, после посещения первого солдатского лагеря, господин Эрик Хениус сказал ей, что передал германцам свою личную просьбу найти генерала Самсонова, и ему ответили, что такого генерала в числе военнопленных нет, есть другие - Клюев, Мартос, и что можно посетить их лагерь.
Екатерина Александровна видела, что датчане по-прежнему не выражает сочувствия и действует из долга. Но это было не то, что владело ею, не такое чувство долга, даже вовсе не чувство!
Она обследовала лагерь за лагерем, погружаясь в неведомую русскую жизнь.
Одна грань этой жизни прочно сияла над германскими черепичными крышами, поражая ужасом и силой страдания.
Екатерина Александровна искала реальные отпечатки этой грани, но солдаты не заявляли претензий на немецких комендантов, следов жестокости не было.
Но русским сестрам была известна страшная история, случившаяся в каком-то лагере. Ее рассказал датчанам некий поляк, плававший матросом на датском пароходе и интернированный в начале войны. То, что история случилась в прошлом году, может быть, объясняло ее ожесточение, во всяком случае в нынешних лагерях делегация не встретила ничего подобного.
По словам поляка, и в передаче датчан все выглядело так.
Однажды в лагерь были приведены четыре казака в шароварах с лампасами красного цвета. Их вывели во дворик, поставили шагах в двух от стены барака, и через щель в стене поляку все было видно. У первого казака положили правую руку на маленькую чурку и штыком-ножом отрубили по половине пальцев большого, среднего и мизинца, сделав из кисти какую-то рогульку. Обрубки отлетали и падали на землю, а немецкие солдаты их подбирали и складывали казаку в карман. Потом увели в барак. Второму казаку отрубили уши. Третьему ударом штыка сверху вниз отсекли кончик носа, который повис на кусочке кожи. Казак знаками попросил, чтобы отрезали повисший кусок, и тогда ему дали перочинный ножик, и несчастный горемыка сам отрезал собственный нос.
Про эти ужасы невозможно было слушать. Оржаневская закрыла уши. Но Хениус поднял кверху палец и сказал, что они обязаны знать, а там пусть судят, как хотят.
Привели четвертого казака, продолжал Хениус. Что хотели с ним сделать, неизвестно. Он выхватил штык и ударил одного германца и стал драться со всеми остальными пятнадцатью солдатами. И они его закололи штыками...
- Я думаю, это правда, - заключил Хениус. - Когда я был датским консулом в Одессе, я узнал русский характер. Вы очень своевольны.
- Он должен был терпеть? - спросила Казем-Бек с аристократической горделивой простотой.
- Но чего он добился? - тоже спросил ее Хениус. - Надо было подчиниться судьбе.
Впрочем, больше таких историй они не слышали, хотя читали в глазах военнопленных горький упрек. "Вы все равно уедете, а нам оставаться, - так понимала их Екатерина Александровна. - Мы не можем всего рассказать!"
Здесь были иные правила, иные законы управляли и спасали людей.
Лагерь Данциг-Тройль встретил краснокрестную делегацию духовым оркестром, исполнявшим "На сопках Маньчжурии". Сестры остановились как вкопанные. Они помнили эти слова: "Плачет, плачет мать родная, плачет молодая жена..." Хотя играли одну музыку, скорбная молитва песни звучала в сердце.
Серые бараки тянулись унылыми рядами, словно застывшая тоска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
- Я доложу государыне-императрице, - сказал он. - Может быть, через Красный Крест найдем...
- Умоляю вас, Яков Григорьевич! - воскликнула она.
Жилинский был близок ко двору матери-императрицы и, благодаря этому, когда-то оттеснил Самсонова от командования округа, но все генеральские должности не имели никакого значения.
- Да, да, я доложу! - с облегчением повторил Жилинский.
Что еще он мог?
- Господи! - сказал Жилинский. - Когда-то я был представителем на Гаагской конференции мира. Это был первый шаг молодого государя к жизни без войн. И сделала такой шаг Россия. Как мы надеялись и как были наивны! Нет, Екатерина Александровна, военные не имеют права быть наивными. Александр Васильевич был настоящим военным. Я всегда буду его помнить.
- Я должна найти его! - сказала она. - Кроме вас, некому помочь.
За Екатериной Александровной ничего не стояло, никакой силы, - только вдовья скорбь и вечная память, две жалкие сестры павших героев.
* * *
Склонив голову перед всесильной столицей, Екатерина Александровна писала: "Ваше Величество Всемилостивейший Государь.
Мне невыразимо тяжело просить о пенсии, когда я ничего не знаю о судьбе моего несчастного мужа, но забота о двух несовершеннолетних детях, в трудном тяжелом материальном положении, заставляет меня беспокоить Вас, Государь, Всеподданнейшей просьбой обеспечить пенсией мое существование и детей моих, сына 15-летнего возраста, дочь до замужества.
Ваше Императорское Величества верноподданная Вдова генерала от кавалерии
Екатерина Самсонова.
Петроград. 15-го декабря 1914 г."
Ее прошение недолго лежало на столах делопроизводителей и быстро прошло, подталкиваемое будто самим именем Александра Васильевича. Екатерина Александровна вернулась в Елисаветград, не дожидаясь ответа.
После всеподданнейшего доклада последовал доклад по Главному штабу, в котором жизнь Самсонова блеснула на прощание. "Высочайшим приказом 23 августа 1914 года исключен из списков убитым в бою неприятелем, состоявший по Семиреченскому казачьему войску и числившийся в списках Генерального штаба, командовавший 2-ю армиею генерал от кавалерии Самсонов.
Вдова названного генерала обратилась с всеподданнейшим ходатайством о назначении ей с детьми пенсии.
Справка. Генерал от кавалерии Самсонов на действительной службе 39 лет.
В течение службы занимал, между прочим, должности: начальника Елисаветградского кавалерийского училища, начальника Уссурийской конной бригады, начальника Сибирской казачьей дивизии, начальника штаба Варшавского военного округа, войскового наказного атамана войска Донского и Туркестанского генерал-губернатора и командующего Туркестанского военного округа.
Участвовал в походах и делах против неприятеля в 1877-78 и 1904-1905 г.г.
За отличия в сражениях награжден орденами: Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4 степени, Святого Станислава I степени с мечами, Святой Анны I степени с мечами, золотым оружием с надписью "За храбрость" и произведен в чин генерал-лейтенанта.
Производилось содержание по должности командующего Туркестанского военного округа: жалованья 2 940 рублей, столовых 3095 рублей и на прислугу 240 рублей и по должности Туркестанского генерал-губернатора жалованья 11982 рубля 50 копеек и столовых 11982 рубля 50 копеек, а всего 30 240 рублей в год.
Семья генерала от кавалерии Самсонова состоит из вдовы, сына 15 лет и дочери 12 лет.
Сын воспитывается в гимназии.
Выслугою установленных сроков от кавалерии Самсонов представил семье право на пенсию из эмеритальной кассы в размере 2 145 рублей в год; определение же размера пенсии из государственно казначейства, согласно ст. 41 военно-песионного устава 1912 г. Зависит от Высочайшего усмотрения.
При сем повергается сведение о пожалованных семействам генерал-губернаторов и командовавших войсками военных округов, пенсий из казны с 1882 по 1914 г.г. включительно.
Испрашивается Высочайшего вашего Императорского величества соизволения на определение размеров пенсии из государственного казначейства вдове с 2-мя детьми командовавшего 2-ю армиею генерала от кавалерии Самсонова.
Подлинный подписал
Генерал-адъютант Сухомлинов
Скрепил: генерал от инфатерии Михневич."
* * *
Особый Журнал Совета Министров
2 января 1915 года
Слушано:
2. ...Озабочиваясь пенсионным обеспечением семейства Генерала от кавалерии Самсонова, Военный Министр вошел в Совет Министров с представлением об испрошении Всемилостивейшего Вашего Императорского Величества соизволения о назначении названному семейству пенсии из средств государственной казны.
Постановлено:
Обсудив настоящее дело и приняв во внимание боевые заслуги и выдающуюся административную и строевую служебную деятельность Генерала от кавалерии Самсонова, павшего ныне на поле брани, Совет Министров признал соответственным повергнуть на Высочайшее Ваше Императорского Величества благовоззрения о представлении его семейству пенсионного обеспечения в размере 10 645 рублей в год...
Государь Император в 17 день января 1915 года на сие всемилостивейше соизволил.
Исправляющий должность Управляющего делами Совета
И. Лодыженский
31 января 1915 г.
Елисаветградский уездный воинский начальник телеграфировал, что семья генерала от кавалерии Самсонова пенсию желает получать из Елисаветградского казначейства.
* * *
Цена за спасенную союзницу была уплачена.
Екатерина Александровна, признав гибель мужа, теперь была обыкновенной вдовой. Ореол мученичества, сопровождавший ее, исчез.
Усталость от затягивающей войны и разочарования поднимали в обществе странные настроения против героизма, против отечества, которое не щадила своих людей.
"Спаси, Господи, люди твоя!" - гремело над фронтами.
А там, где управляли войной, где взвешивались жизни, генерал-квартирмейстер ставки Данилов прогуливался по снегу вместе с директором дипломатической канцелярии Кудашевым и обсуждал, как покрепче воздействовать на Румынию и Италию.
- Я серьезно подумываю предпринять что-нибудь с Перемышлем, - сказал Данилов.
- Это было бы замечательно, - ответил Кудашев.
Данилов со вздохом продолжал:
- Для нас это совершенно не нужно. Но, пожалуй, придется принести в жертву людей, чтобы подбодрить остальных.
- Увы, другого пути я не вижу, - вымолвил Кудашев. - Нужен большой военный успех. Тогда мы окажем воздействие на колеблющихся.
Оба понимали, что речь идет о блефе, поэтому испытывали неловкость, похожую на угрызения христианской совести.
Над Барановичами, над поездом ставки в темном январском небе слабо мерцали звезды. Полная луна, окруженная белыми облаками, светила по мерцающему снегу, и ей вторили горящие окна вагонов.
Куда мчался этот поезд? Понимал ли кто-нибудь?
* * *
Шла первая военная зима, по России везли железные гробы, зарывали в мерзлый песок в подмосковном селе Всехсвятском на новом кладбище-памятнике солдатам и сестрам милосердия.
В елисаветградских соборах пели вечную память.
Сердце Екатерины Александровны отвердело, и она уже никого не винила в смерти Александра Васильевича.
Она много работала в госпитале, но еще - и в уездном земстве, собирала добровольные пожертвования с елисаветградских промышленников, помещиков, купцов, торговцев, типографов, православных священников, раввинов, мещан. Это были пожертвования, а порой отступное от чужого страдания, но как бы там ни было, мало кто был в силах отказать перед светлым холодного-лучистым взглядом вдовы генерала.
Она ожила в своем горе.
Ее дочь, маленькая гимназистка женской гимназии, в коричневом платье с белыми кружевным воротником, охватывающем тонкую шею, приходила в госпиталь, читала наизусть стихи о войне.
Возвышенно и даже празднично звучало:
Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет.
И жужжат шрапнели, будто пчелы,
Собирая ярко-красный мед...
Раненые офицеры любовались Верой и особо не вникали в смысл стихов. Она была из светлого чистого мира, которого уже не оставалось вокруг них. Даже Царьград грезился в ее чтении:
Надежды не обманут нас,
Не минет вещая награда,
Когда в обетованный час
Падут твердыни Цареграда.
Разгорался другой свет - который стала различать Екатерина Александровна в людях, прибывающих с фронта. Особенно к лету, когда фронт начал отступать, теряя то, что было завоевано.
Еще не забылись мартовское торжество по поводу взятия Перемышля, а он уже оставлен. Оставлена Галиция, и Львов очищен русскими.
Что-то лопнуло.
Екатерина Александровна не знала, почему так получилось. Она надеялась, что это случайность. На самом деле никакой случайности не было, командованию было известно о подготовке австро-венгерами и германцами наступления, но Ставка и Юго-Западный фронт пренебрегали этими сведениями, стремясь скорее прорваться через Карпаты в венгерскую долину. Не прорвались, заплатили сотнями тысяч жизней.
Над Россией реяло уже много теней - тени героев самсоновцев армии, героев Перемышля, героев карпатской операции.
О наша тоска! О русское обреченные герои!
Перед Екатериной Александровной проходили эти богатыри. От некоторых остались какие-то записки и дневники, но большинство проходило молча.
В бумагах, оставшихся от умерших, она выделила записки гвардейского капитана, в которых рассказывалось только о стойкости, подвигах и геройстве. Капитан как будто смотрел на нее ясными прямыми братским взглядом.
А по соседству с капитаном лежал прапорщик ускоренного выпуска Кравченко, бывший учащийся Быховского городского четырехклассного училища. В его дневнике одни насмешки, то веселые, то горькие. Офицеры и солдаты у него похожи на уездных мещан. Одни пьянствуют, ходят в публичный дом, заболевают трипером, потом, после прижигания ляписом, бегают по саду и вопят от боли. Другие просто пьянствуют. Третьи дуются в карты. А солдаты, те не любят патриотических песен, только думают о своей порции, воруют.
И все это была война: и крестьянская, и дворянская, и мещанская. И все они умерли. Все уже были там, где и Александр Васильевич.
* * *
К августу пятнадцатого года, годовщине восточнопрусской трагедии, русская армия отступала. Немцы штурмовали крепости Новогеоргиевск и Осовец. На западном фронте наступило затишье. Англичане со страшными потерями высаживали десант на полуострове Галлиполи, на берегу Дарданелл говорили, что первоначально десант планировалось провести вместе с русским, но потом владычица морей решила вести дело сама, чтобы не упустить Проливов. Италия объявила войну Турции. В Турции шли гонения армян, младотурецкое правительство приговорило к смертной казни через повешение двадцать членов армянской социалистической партии, обвинив их в сборе средств для независимой Армении.
Газеты пестрели траурными известиями с фронта. "Русское слово" сообщало о размещении тысячи раненых в Зимнем дворце, в парадных залах, выходящих на Неву - Николаевском с Военной галереей, аванзале, Гербовом, Георгиевском. Вот куда подступала война.
Екатерина Александровна натолкнулась на два объявления о пленных. Надежд не было. И все же ее затрясло. "Капитан Хэтчисон, пропавший без вести в августе месяце при отступлении от Монса, по частным сведениям от 14 ноября 1914 г. находится в плену. Возвратившихся из плена, имеющих сведения о нем, покорнейше просим уведомить - Еджертон Губбарт и компания. Николаевская набережная, д. 37. Петроград".
Неведомый Хэтчисон был связан с Александром Васильевичем, сражаясь во Франции. Судьба спасла его! Судьба спасла и многих русских. Кто-нибудь из них мог же знать о Самсонове! "Нас просят сообщить, что находящиеся в плену в Германии нижние чины 3-й гвардейской артиллерийской бригады очень нуждаются в одежде, белье и табаке. Посылки можно адресовать: Дейчланд, Циккау, Гросс-Парич, 6, Гефандененлагер, на имя военнопленного И. Баклисского."
Третья бригада, объяснили Екатерине Александровне, - это из самсоновской армии.
Она думала про обещание хлопотать перед императрицей. Да где теперь Яков Григорьевич? Он военный представитель во Франции, спасенной его войсками. Как его достать?
Екатерина Александровна была потрясена, когда в елисаветградскую общину пришла телеграмма с грифом "По обстоятельствам военного времени", которой предлагалось командировать в Петроград для осмотра лагерей военнопленных в Германии сестру милосердия Самсонову. Господи, среди великих страданий человеческих Провидение выбирало ее, чтобы она могла исполнить свой долг жены! Екатерина Александровна почему-то представила, что ей придется переходить через передовые позиции, где ради ее миссии временно прекратятся военные действия. Потом она выяснила, что ее путь должен лежать через Швецию и Данию, то есть все будет по-другому, и она не увидит окопов.
Она увидела иное, то, что не могло пригрезиться русским сестрам, попечительнице Житомирской общины сестер милосердия Орженевской, старшей сестре Петроградской общины сестер милосердия имени святого Георгия Казем-Бек и Самсоновой. В Копенгагене присоединились трое делегатов датского Красного Креста, все - командоры ордена Даннеберг: Хениус, фон Шлет и Твермос, пожилые господа. Датчане держались просто, как умудренные жизнью крестьяне.
Казалось, их ничто не может глубоко задеть, во всяком случае они не обнаружили большого сочувствия Екатерина Александровне, когда узнали, кто она. От их равнодушия ей стало досадно, будто ею пренебрегали.
Потом, после посещения первого солдатского лагеря, господин Эрик Хениус сказал ей, что передал германцам свою личную просьбу найти генерала Самсонова, и ему ответили, что такого генерала в числе военнопленных нет, есть другие - Клюев, Мартос, и что можно посетить их лагерь.
Екатерина Александровна видела, что датчане по-прежнему не выражает сочувствия и действует из долга. Но это было не то, что владело ею, не такое чувство долга, даже вовсе не чувство!
Она обследовала лагерь за лагерем, погружаясь в неведомую русскую жизнь.
Одна грань этой жизни прочно сияла над германскими черепичными крышами, поражая ужасом и силой страдания.
Екатерина Александровна искала реальные отпечатки этой грани, но солдаты не заявляли претензий на немецких комендантов, следов жестокости не было.
Но русским сестрам была известна страшная история, случившаяся в каком-то лагере. Ее рассказал датчанам некий поляк, плававший матросом на датском пароходе и интернированный в начале войны. То, что история случилась в прошлом году, может быть, объясняло ее ожесточение, во всяком случае в нынешних лагерях делегация не встретила ничего подобного.
По словам поляка, и в передаче датчан все выглядело так.
Однажды в лагерь были приведены четыре казака в шароварах с лампасами красного цвета. Их вывели во дворик, поставили шагах в двух от стены барака, и через щель в стене поляку все было видно. У первого казака положили правую руку на маленькую чурку и штыком-ножом отрубили по половине пальцев большого, среднего и мизинца, сделав из кисти какую-то рогульку. Обрубки отлетали и падали на землю, а немецкие солдаты их подбирали и складывали казаку в карман. Потом увели в барак. Второму казаку отрубили уши. Третьему ударом штыка сверху вниз отсекли кончик носа, который повис на кусочке кожи. Казак знаками попросил, чтобы отрезали повисший кусок, и тогда ему дали перочинный ножик, и несчастный горемыка сам отрезал собственный нос.
Про эти ужасы невозможно было слушать. Оржаневская закрыла уши. Но Хениус поднял кверху палец и сказал, что они обязаны знать, а там пусть судят, как хотят.
Привели четвертого казака, продолжал Хениус. Что хотели с ним сделать, неизвестно. Он выхватил штык и ударил одного германца и стал драться со всеми остальными пятнадцатью солдатами. И они его закололи штыками...
- Я думаю, это правда, - заключил Хениус. - Когда я был датским консулом в Одессе, я узнал русский характер. Вы очень своевольны.
- Он должен был терпеть? - спросила Казем-Бек с аристократической горделивой простотой.
- Но чего он добился? - тоже спросил ее Хениус. - Надо было подчиниться судьбе.
Впрочем, больше таких историй они не слышали, хотя читали в глазах военнопленных горький упрек. "Вы все равно уедете, а нам оставаться, - так понимала их Екатерина Александровна. - Мы не можем всего рассказать!"
Здесь были иные правила, иные законы управляли и спасали людей.
Лагерь Данциг-Тройль встретил краснокрестную делегацию духовым оркестром, исполнявшим "На сопках Маньчжурии". Сестры остановились как вкопанные. Они помнили эти слова: "Плачет, плачет мать родная, плачет молодая жена..." Хотя играли одну музыку, скорбная молитва песни звучала в сердце.
Серые бараки тянулись унылыми рядами, словно застывшая тоска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26