А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Смельчак показался вновь, на сей раз как неясное темное пятно; затем он окончательно исчез.
Отторино спросил у гребцов, выдержит ли какое-нибудь судно такое волнение на озере.
— В такую бурю, — отвечал спрошенный, — можно считать храбрецом всякого, кто осмелится хоть на три пяди отойти от берега, но под вечер ветер, должно быть, утихнет, и к тому времени, когда Лупо сможет быть в Варенне, волна станет поменьше.
Молодой рыцарь ничего больше не сказал и сел на скалу рядом с Биче.
Все умолкли, и сквозь грохот волн и рев ветра был слышен только тихий размеренный голос бедного Микеле, читавшего молитвы над телом сына.
Отторино взял за руку Биче, которая была так испуганна и растерянна, что не отняла ее; наоборот, ей было даже приятно чувствовать, что рядом есть человек, который может ее защитить, так как вид отца, сидевшего неподалеку с опущенной головой и стучавшего зубами от холода и страха, не мог вселить в нее особой бодрости. На какой-то миг девичьи волосы, развеваемые ветром, коснулись лица юноши, и, несмотря на их бедственное положение на этом голом утесе, несмотря на все ужасы и страдания, перенесенные в течение дня, он не променял бы эту минуту на самые счастливые дни своей жизни.
Примерно через час, показавшийся бесконечным всем, кроме, пожалуй, Отторино и Микеле, не замечавших бега времени и всей душой предававшихся, увы, столь разным чувствам, у мыса Варенны показался огонек. Раздался общий крик радости, и в ответ донеслись далекие крики, приглушенные ветром. Потерпевшие крушение продолжали кричать, и по их голосам лодка, шедшая им на помощь, находила свой путь среди бушующих волн. Спустя немного времени через торжественно-неумолимый рев стихии пробился какой-то новый, размеренный звук; то нарастая, то стихая, он становился все слышнее. Последовала новая перекличка, и наконец суденышко оказалось около утеса. Оба графских лодочника бросились навстречу лодке, чтобы не дать ей разбиться о скалу, и с их помощью Лупо, который тоже приплыл в этой лодке, сумел перебросить с носа на берег широкую доску, послужившую мостом, связавшим утес с суденышком.
Первым, кто поспешил спуститься в лодку, едва убедившись, что она выглядит достаточно устойчивой, был граф Ольдрадо. Он спрыгнул в суденышко, обернулся к дочери и был очень обрадован, когда увидел, что Отторино, взяв ее за руку, помогает ей перейти шаткий мостик. Один за другим в лодку перешли все остальные; лодочник спустился последним. Он положил труп сына на дно, поближе к корме, а сам устроился рядом. Спустя немного времени Лупо заметил, что Микеле весь промок и закоченел в своей легкой куртке. Он снял с себя плащ и прикрыл им старика. Микеле и не поблагодарил Лупо за плащ и не отказался от него; долгое время он, казалось, вообще его не замечал. Но потом, шевельнув рукой, он ощутил какую-то помеху, опустился на колени, снял с себя плащ, и, накинув его на тело сына, любовно расправил складки и подоткнул края.
Когда лодка обогнула мыс, спасенные увидели, что мол в Варенне весь озарен огнями, и вскоре до них долетели крики толпы, заполнившей набережную. Лодка приблизилась к берегу. Следуя советам, которые подавали с берега самые опытные кормчие, гребцы своевременно повернули лодку, вошли в гавань и оказались в безопасности. Жители местечка засуетились вокруг спасенных: кто подтягивал лодку повыше, кто светил прибывшим и помогал им выходить на берег, и каждый старался превзойти другого в услужливости. Но при всем добродушии жители Варенны были не прочь подшутить и посмеяться над попавшими впросак гребцами из Лимонты. Те сначала молчали, а потом стали огрызаться, и, слово за слово, разгорелся такой спор, что дело чуть было не дошло до драки, но тут в толпе прошел слух, что графский лодочник привез в лодке тело утонувшего сына, и все крики и оскорбления мгновенно утихли, сменившись всеобщим ропотом сострадания. Бедному отцу предлагали кров, любую помощь и услуги, однако он от всего отказался и пожелал провести ночь возле покойника, которого утром собирался отвезти в Лимонту.
На рассвете он отыскал плотника и попросил сделать крест, чтобы установить его на месте крушения. Вынув из кармана жалкие монетки, он стал по одной перекладывать их в свою мозолистую ладонь, чтобы отсчитать нужную сумму и расплатиться с мастером.
— Эти деньги он заработал сам, — повторял Микеле, — а эти он принес мне позавчера, когда вернулся из Лекко. Кто бы мог подумать, что они пойдут ему на крест!
Как только ветер утих, в Варенну прибыли остальные лодки с жителями Лимонты. Среди них была и лодка другая Микеле, которую он накануне одолжил кому-то из своих земляков. Утром несколько сострадательных людей положили в нее тело утонувшего. Когда бедный отец вышел на берег и увидел свою лодку с лежащим в ней грузом, он почувствовал, что слезы навертываются ему на глаза; но, сделав над собой усилие, он сел в лодку, взял в руки одно весло, уперся им в песок, оттолкнулся, достал второе весло и стал грести, медленно удаляясь от берега, к которому постепенно поворачивался спиной.
Озеро было спокойным и гладким, оно блестело, словно зеркало.
О, как непохожи были безмятежность и спокойствие озера на боль и отчаяние, бушевавшие в душе бедного лодочника!
Некоторое время Микеле греб молча и хмурился все больше. Наконец, не в силах сдержать отчаяние и ярость, он ударил веслом по воде и воскликнул:
— Подлое озеро!
Весло треснуло пополам. Тогда он резко вкинул в лодку второе весло и обломком первого, оставшимся у него в руках, ударил по борту, вдребезги разбив уключину.
Но при этом он так накренил лодку, что третье весло, лежавшее на одной из скамеек, сползло с нее и чуть было не упало на тело сына. Микеле испуганно вскочил, подхватил весло, подержал его в руках, взглянул на него и сказал:
— Это его весло. — Затем он осторожно положил его на прежнее место. — Господи! — воскликнул он. — Помоги мне, осени меня своей дланью! Не дай врагу привести меня к погибели и погубить мою душу! — И он снова принялся грести, лихорадочно повторяя слова молитвы.
Тем временем лодка приближалась к Лимонте, и при виде родных мест еще более тягостная скорбь охватила душу осиротевшего отца и несчастного мужа.
Но боже милостивый! Как застучало его сердце, когда, приблизившись к берегу, он различил среди множества людей, которые смотрели на него и, казалось, его ждали, растрепанную женщину с исцарапанным лицом, бившую себя в грудь и рвавшую свои седины. И ему показалось, что горы и долины эхом вторят ее жалобам, ее отчаянному плачу.
Нет, рука не подымется описывать столь горестное зрелище. А потому мы оставим несчастного лодочника и его еще более (если только это возможно) несчастную жену и вернемся к нашим героям, которых мы оставили в Варенне.
Глава VI
На ночь путники кое-как устроились у приходского священника, которому просто не верилось, что его скромное жилище могло удостоиться чести принять столь высоких гостей. Он даже немного возгордился и позже нередко с удовольствием упоминал об этом посещении.
Там же, в Варенне, жил в это время и Пелагруа, оставшийся совершенно неожиданно без крова, без денег, без какой-либо поддержки и без всяких надежд; скоро ему пришлось бы покинуть и эту деревушку, жители которой были ему рады, как гвоздю в башмаке. Короче говоря, он оказался в положении собаки, которую хозяин выгнал на улицу. Наутро этот негодяй смиренно — во всяком случае, по виду — явился к священнику из Лимонты, стал униженно просить у него прощения за все зло, которое ему причинил, и за еще худшее зло, которое собирался причинить, и умолял помочь ему в беде и посоветовать, как найти выход из столь отчаянного положения.
Добрый священник был охвачен состраданием не столько к самому Пелагруа, которому небольшая кара за его деяния пошла бы только на пользу, сколько к его жене и невинному ребенку. Он обещал походатайствовать перед графом дель Бальцо, хотя, по правде говоря, не надеялся добиться от него какой-нибудь помощи. Но, к счастью для негодяя, священник, придя к графу, застал его в компании дочери и Отторино. Добрая и мягкая девушка, познакомившаяся с женой Пелагруа, когда та укрывалась в замке, и разделявшая с матерью жалость к этой несчастной женщине, была глубоко растрогана словами своего духовника и стала упрашивать отца найти какое-нибудь убежище для изгнанника и его семьи.
Легко себе представить, как принял граф эту просьбу, исполнение которой грозило не более и не менее, как поссорить его с настоятелем монастыря святого Амвросия, а заодно и ухудшить его отношения со всеми жителями Лимонты.
Не желая, однако, прямо отказать дочери, бедняга стал изворачиваться и искать всякие предлоги, что-то невнятно бормотал и был весь как на иголках, но Отторино, обрадовавшись возможности угодить девушке и услужить ее отцу, сам с готовностью предложил устроить Пелагруа, заверил всех, что дело можно уже считать улаженным, и получил в награду от Биче взгляд, исполненный такой невинной и радостной доброты, такой безмятежности и ласки, что почувствовал, как блаженство наполняет все его существо.
Священник счел долгом отвести Отторино в сторону и предупредить его, из какого теста слеплен человек, которому он собирается оказать услугу, не сомневаясь, что подобные сведения заставят молодого человека быть осторожнее. Но то ли от беспечности, естественной в этом возрасте, то ли от того, что он и подумать не мог, чтобы человек, так сказать, осененный милостью Биче, мог оставаться тем же злодеем, каким был прежде, Отторино не придал большого значения словам священника; не найдя ничего лучшего, он решил направить своего нового подопечного к Марко Висконти, который во имя их старой дружбы не преминет, конечно, дать ему место в одном из своих многочисленных замков. Итак, он велел принести ему прибор, чтобы написать письмо Марко, но — поверите ли? — во всей деревне ни за какие деньги нельзя было найти чернильницы, пера, куска пергамента или бумаги. Местный священник никогда ничего не писал, а аптекарь и немногочисленные дворяне селения вообще не умели держать перо в руках. И так обстояло дело не только на берегах Комо, а во всей Ломбардии, во всей Италии, во всей Европе. И это вполне естественно. Разве в те времена мечей, копий, луков и арбалетов, во времена зубчатых стен, осаждаемых и отбиваемых замков и укреплений, — разве в такие времена могло развиться искусство письма, это нежное, слабое и капризное растение, расцветающее в тиши и уединении и не выносящее шума и грубого обращения?! Но тут сокольничий вовремя вспомнил о старом нотариусе, который жил в Перледо, небольшой деревушке, расположенной в горах, у подножия которых стояла Варенна, быстро сходил к нему и вернулся со всеми необходимыми принадлежностями; правда, ему пришлось повозиться, размачивая содержимое чернильницы, которое высохло уже больше года назад.
Принявшись за письмо к Марко, чтобы отрекомендовать ему Пелагруа, молодой человек должен был объяснить, как и почему он взял на себя эту заботу, а потому рассказал все, что произошло с ним за это время, начиная от поединка своего оруженосца и кончая событиями прошедшего дня, упомянул о графе дель Бальцо, в замке которого собирался провести несколько дней, затем перешел к Биче и, в полном согласии с пословицей: «У кого что болит, тот о том и говорит», написал о ней несколько больше, чем следовало бы тому, кто не хочет себя выдавать. Под конец, стараясь как можно точнее описать девушку своему господину, он в пылу юношеской восторженности стал утверждать, что она, по всеобщему мнению, как две капли воды похожа на мать и стремится подражать ей в своем поведении. Эти слова заронили первую искру… Но не будем забегать вперед.
Наши герои сели в наемную лодку и к вечеру прибыли в Лимонту. Уже ходившие там слухи, что аббат монастыря святого Амвросия решил наказать строптивцев независимо от исхода божьего суда, вид тела бедного утопленника, привезенного утром, тягостное зрелище отчаяния несчастных родителей и долгое ожидание лодки графа, прибывшего гораздо позже, чем думали, — все это весьма охладило первоначальное чувство признательности к молодому победителю, и потому, когда Лупо ступил на берег, он не застал там толпы и его не встретили, как он надеялся, кликами и рукоплесканиями. Вспомнив о прекрасных мечтах, которым он предавался, сидя на носу лодки при отплытии из Беллано, он почувствовал себя весьма огорченным.
Священник остался в Лимонте, все же другие, сев на приготовленных лошадей, поднялись на гору и продолжали путь, пока не приехали в замок.
Эрмелинда приняла молодого человека с обычной любезностью. Для нее Отторино был особенно желанным гостем, так как она помнила о тесной дружбе, которая когда-то связывала юношу и ее бедного сына. Однако скоро она стала испытывать некоторое беспокойство из-за его ухаживания за Биче, тем более что от глаз заботливой матери не укрылось застенчивое удовольствие, с которым ее дочь принимала это ухаживание.
Спустя еще немного времени она увидела, что обычно свойственная Биче открытая и непритворная веселость уступила место робкой и застенчивой радости. Эрмелинда заметила, что девушка краснеет, когда она спрашивает ее об Отторино, и опускает глаза, не выдерживая материнского взгляда, и все это стало ее серьезно беспокоить.
Нет, она вовсе не считала неподходящей для дочери эту партию — более почетную, по правде говоря, вряд ли можно было бы найти, — но ее смущали слухи о том, что юноша уже обручен с дочерью Франкино Рускони, владельца Комо, и что этому браку покровительствует Марко Висконти.
Что же касается графа, то он был вне себя от радости, что у него гостит такой знатный рыцарь, двоюродный брат наместника и наперсник Марко Висконти, а потому суетился весь день напролет, стараясь сделать пребывание юноши в замке как можно более приятным И когда он устраивал пиры, охоту или прогулки в соседние деревушки, рядом с ним всегда была Биче, без которой отец и шагу не мог ступить Он не упускал ни одного случая рассказать ей о подвигах их молодого гостя и, словно нарочно, опять и опять перечислял все, что тот сделал для их спасения во время бури, без конца возвращаясь к подробностям того памятного дня и мучительных часов, проведенных на утесе, о которых девушка сама и без того слишком часто вспоминала с трепетом, вызванным не одним только страхом.
Кроме того, граф скоро открыл в юноше и другое достоинство, которое в его глазах было еще более ценным, чем все остальные, — Отторино всегда соглашался с мнениями хозяина дома, терпеливо и даже охотно выслушивал истории из его жизни и никогда не оспаривал честолюбивых выдумок графа.
— Вот воспитанный молодой человек, — говаривал последний, — не то, что эти нынешние молокососы, которые, еще не вылезши из пеленок, уже хотят учить старших… Ты видела, — спросил он однажды Биче, — ты видела, с каким вниманием слушал он меня вчера вечером? Когда я объяснял ему, почему поединок Лупо с Раменго должен считаться недействительным, он за два часа ни разу не мигнул.
И это была сущая правда: все два часа молодой человек, сидевший рядом с девушкой, был наверху блаженства и не слышал ни единого слова из рассуждений графа.
Когда же Эрмелинда пыталась с обычной своей скромностью предупредить мужа, убедить его, что надо быть осторожнее, он называл ее подозрения вздором и вынуждал ее замолчать. Добрая женщина не смогла, как собиралась было, выяснить положение дел, поговорив начистоту с самим Отторино, так как граф строжайше ей это запретил, и вынуждена была довольствоваться единственным средством, которое ей оставалось, — написать в Комо, чтобы узнать, насколько в действительности серьезны те обязательства, которые взял на себя юноша, а в ожидании ответа осторожно следить за дочерью, мешать ей видеться с Отторино и отвлекать от мыслей о нем.
Немножко капризная, как и все избалованные дети, Биче по натуре была очень мягка Как это нередко случается, она всегда относилась с большим почтением и с большей нежностью к матери, которая по необходимости держалась с ней довольно строго, чем к излишне снисходительному графу. Редкие улыбки и ласки матери доставляли ей гораздо больше радости, чем все проявления любви со стороны отца.
Но после того как в замке появился Отторино, в ее отношении к родителям постепенно произошла странная перемена. Эрмелинда, всегда внешне строгая и холодная, всегда со словами поучения и порицания на устах, по-прежнему вызывала у дочери уважение, но, так сказать, подавляла ее душу, бросала на нее тень, в то время как девушка, полная новой жизни, охваченная неизведанными ранее ощущениями, жаждала кому-нибудь о них рассказать. Имя юноши, наполнявшее девушку радостью, если его упоминал граф, заставляло ее трепетать от страха, когда его произносила мать, а потому она старалась не оставаться наедине с нею, и нет ничего удивительного в том, что изо дня в день ее глубокая любовь к матери постепенно слабела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36