В передних рядах сидели рыцари, дамы и благородные девицы; за ними стояли оруженосцы и пажи. Повсюду колыхались перья, виднелись шляпы и пышные головные уборы, поблескивало оружие, сверкали драгоценности, Большая ложа с колоннами, обтянутыми белым бархатом с золотым шитьем, выглядела странно пустой среди этой пестроты. Она предназначалась для наместника императора и его свиты. Над ней сверкали изображения змеи, а выше — черного орла: гербы Висконти и императора.
На обширной площадке, устроенной посреди поля, торчало укрепленное на колу чучело, изображавшее вооруженного рыцаря со щитом в левой руке и тяжелым толстым копьем — в правой; и каждый, у кого была лошадь, мог при желании испытать на этом чучеле свою силу и ловкость. Это называлось «сражаться с чучелом» или «с сарацином», так как позднее чучело стали наряжать в одежду мавра. В те времена и в последующие века это было одно из любимых народных развлечений и вместе с тем неплохая школа владения оружием. Упражняясь, юноши приучались метко поражать врага в голову и грудь, то есть наносить удары, считавшиеся единственно достойными и дозволенными.
Копья участникам этого состязания вручались судьями и были одинаковой длины и толщины. Тот, кто сломал больше копий и нанес больше хороших ударов, объявлялся победителем.
Но самое любопытное заключалось в том, что при неверном ударе у чучела срабатывала пружина, заставлявшая его с помощью особого механизма и скрытых гирь вращаться вокруг оси и наносить ответный удар неловкому бойцу.
На другой стороне поля, напротив площадки с чучелом, возвышалось иное сооружение, которое мы сейчас вам опишем. Из земли торчало толстое бревно высотой примерно с человека среднего роста. На нем была горизонтально укреплена на железной оси жердь, которая начинала вращаться, стоило до нее дотронуться. Всадники должны были скакать во весь опор и нанести удар копьем по одному из концов жерди. Искусство заключалось в том, чтобы избежать удара, наносимого противоположным концом вращающейся жерди. Участники этой игры рисковали жизнью, а епископы не раз запрещали ее так же, как и турниры и другие опасные развлечения, но запреты епископов и пап, и даже вселенских соборов , оставались гласом вопиющего в пустыне.
Вышеописанное устройство называлось бараном, потому что на концах жерди вырезались бараньи головы, и про участников игры говорили также, что они «сражаются с бараном» в отличие от тех, кто «сражался с чучелом».
Войдя в шатер Отторино, Лупо принялся облачать своего хозяина в новые доспехи, присланные Бираго, тщательно прилаживая каждую мелочь, внимательно осматривая и коня, и сбрую, и оружие; затем, убедившись, что все в порядке, он отправился в палатку для оруженосцев, расположенную в конце поля. Оттуда он стал наблюдать за теми, кто сражался с чучелом. Вдруг он заметил, что сквозь толпу пробирается какой-то человек в красно-желтом одеянии, которое с одной стороны казалось целиком красным, а с другой — целиком желтым. Такая расцветка была в те времена вполне обычной; но странный вид ему придавала свисавшая с его колпака цепочка серебряных бубенцов, которые звенели при каждом шаге их владельца.
— Здравствуй, Тремакольдо, — сказал оруженосец, когда странная фигура приблизилась к нему настолько, что он смог узнать менестреля.
— А, это ты, Лупо, — отвечал тот. — Вот хорошо, что я тебя встретил. Я как раз шел к палатке оруженосцев, чтобы взять у кого-нибудь на время нагрудник и лошадь. Я хочу попытать счастья с сарацином. Не окажешь ли ты мне эту услугу?
— Попытать счастья с сарацином? Ты спятил? Займись-ка лучше своим делом: ведь это тебе не песенки петь. Видишь ту жердь, что у него в руках? Ей случалось сбивать с ног и не таких сумасшедших, как ты.
— Это мое дело, и не задавай лишних вопросов: я поспорил с Арнольдо Витале — он победил меня в пении любовной канцоны, а я вызвал его на состязание с сарацином.
— Да разве ты не знаешь, что Арнольдо — оруженосец и что копьем он владеет не хуже настоящего рыцаря?
— Ну и что? А ты знаешь, на каких условиях мы состязаемся? Он должен сломать о сарацина копье, а мне, чтобы выиграть, достаточно ткнуть его так, чтобы не получить удара дубиной, которую он держит в руках.
— Так, значит, вы состязаетесь не на равных?
— На равных? За кого ты меня принимаешь? Я, конечно, немножко тронутый, но не настолько.
— И тебе не стыдно?
— Чего? Чтобы без труда получить отличного коня?
— А что ты ставишь в ответ?
— Кусок той золотой цепи, которую подарил мне твой господин в Беллано; остальное я проиграл в кости.
— Бедная твоя цепь и бедные твои плечи! А впрочем, делай что хочешь.
— Значит, ты одолжишь мне коня и нагрудник?
— Только на одно состязание.
— Конечно.
— Ладно, входи, я надену на тебя доспехи.
Надев на шута легкую броню с крюком для копья на нагруднике, Лупо подсадил его на своего собственного коня, дал ему в руки копье и сказал:
— Попробуй упереть древко вот сюда. — И он показал ему на крюк. — Покрепче сожми колени, подайся вперед к луке, так, чтобы ударом тебя не вышибло из седла. Вот так, еще больше… Держи копье покрепче, напряги как следует руку. Постарайся попасть в цель и молись своему святому.
— Я сам все сделаю, — отвечал Тремакольдо и рысью поехал на середину поля.
— Подожди, я надену тебе шпоры! — крикнул ему вслед Лупо.
— Обойдусь и без них, — ответил шут и поехал дальше.
Глашатай объехал поле, возвещая о начале состязания между Арнольдо Витале и Тремакольдо и рассказывая его условия. Все знали ремесло одного из противников и потому приготовились к какой-нибудь необыкновенной проделке.
Передав судьям оба заклада, два конюха, наряженные в медвежьи шкуры и подражающие походке зверей, которых они изображали, приблизились к соперникам, чтобы вручить им по копью. Но в тот миг, когда Тремакольдо протянул было руку за своим оружием, конь, на котором он сидел, насторожил уши, раздул ноздри, подозрительно и злобно понюхал медвежью шкуру, а затем испуганно подался назад и встал на дыбы, так что бедный всадник чуть было не рухнул на землю. Однако, заметив опасность, он стиснул колени и кошкой вцепился в гриву заартачившегося коня. На его счастье, на нем не было шпор, а в эту минуту рядом оказался Лупо, который, схватив коня за узду, назвал его по имени, погладил морду и, похлопав по загривку и крупу, быстро его успокоил.
Как только утих смех, вызванный этим происшествием, герольд возвестил громким голосом:
— Состязается Арнольдо Витале!
И вот на поле выехал всадник. На нем были гладкий панцирь и серебряные шпоры — отличительный знак оруженосцев. Разогнав коня, он ринулся на сарацина и с такой силой вонзил копье в середину щита, что чучело зашаталось, а копье разлетелось в щепки. Это было уже третье копье, сломанное за день, но никто еще не попадал в самый центр щита, где был укреплен острый железный конус — так называемое навершие, и потому удар Арнольдо был признан лучшим.
Герольд возвестил:
— Удар безупречен!
Раздались всеобщие рукоплескания.
Спустя минуту в толпе послышались крики:
— Очередь Тремакольдо! Пусть скачет Тремакольдо!
— Я здесь, я никуда не прячусь, — отвечал шут.
— Быстро обопри копье на крюк, — сказал ему Лупо, который стоял рядом, играя роль его секунданта, или, как говорили тогда, подсказчика. — Поверни коня и пусти его во весь опор.
Но хитрец, которому вовсе не улыбалось лететь сломя голову навстречу опасности, уже придумал уловку, чтобы выйти, как говорится, сухим из воды. Вместо того чтобы положить копье на опорный крюк, он просто взял его под мышку и помчался к мишени, раскачиваясь и подпрыгивая в седле, так что можно было живот надорвать от смеха. Подъехав к цели, он ткнул копьем наугад и угодил в складки надетого на сарацина пурпурного плаща. Это был скверный удар, а потому машина заскрипела, вздрогнула и махнула своей тяжелой дубиной, которая пришлась бы как раз в левый бок всадника. Все ждали, что шут свалится на землю. Но, нанеся удар, он тут же выпустил копье из рук и припал к гриве скакуна, так что дубина просвистела над самой его головой, зацепив лишь кончик шапки, которая отлетела далеко в сторону под громкий смех и колкие издевки благородной публики и простолюдинов, теснившихся вокруг площадки.
Счастливо избегнув опасности, Тремакольдо, полуживой от страха, стал потихоньку поднимать голову и вскоре из-за гривы выглянул его лукавый глаз. Затем он покрасивее уселся в седле, повернул коня и подъехал к сарацину, который тем временем опять повернулся и замер с поднятой кверху палицей. Там, вспомнив о своем ремесле шута, он вытаращил глаза, сделал гримасу и, высовывая язык, закричал чучелу:
— Болван, болван, сопляк несчастный! Ты что, думал сыграть со мной шутку, да? Ах ты черная собака! Ну нет, Тремакольдо на мякине не проведешь! Не так-то я прост, язычник поганый!
— Тремакольдо, — сказал ему тогда один из судей, следивших за состязанием, — по условию ты проиграл.
— Как — проиграл? Но ведь дубина меня не коснулась.
— Взгляни-ка вон туда, на землю, — там валяется твоя шапка. Она свидетельствует против тебя, — ответил судья.
— Какое мне дело до моей шапки? Она тоже вроде шута, и взбредет ей в голову попрыгать на песке — я-то тут при чем?
Судья хотел было возразить, но тут в спор вмешался Арнольдо Витале. Все еще упиваясь славой, которую принес ему этот меткий удар, он выступил вперед и сказал:
— Тремакольдо прав: речь шла о теле, а не о шапке. — И, повернувшись к шуту, добавил: — Забирай коня. Он твой, ты его выиграл в честном состязании.
Всем присутствующим понравилось это рыцарственное великодушие. Они осыпали Арнольдо похвалами, и доблестному воину присудили, по всеобщему согласию, главный приз состязания с чучелом — меч с серебряной рукоятью.
Тем временем на турнир прибыл императорский наместник Адзоне, которого сопровождали его дядья, Лукино и Джованни Висконти, и блестящая свита, состоявшая из баронов, оруженосцев и пажей.
Как только толпа заметила, что наместник появился в ложе, кое-где раздались крики:
— Да здравствует Адзоне! Да здравствует наместник! Да здравствует повелитель Милана!
Но кричавшие не очень утруждали себя, и вскоре глухой шум перекрыл их голоса, а откуда-то донеслось даже весьма отчетливо: «Да здравствует Марко!», так что Лукино, обведя толпу взглядом, наклонился к уху племянника и прошептал:
— Хорошо, что мы вовремя отправили его с поручением!
Глава XVII
Появление Адзоне в ложе послужило сигналом к началу турнира. И вот по звуку трубы из двух белых шатров выехали двенадцать всадников в белых плащах и шлемах с белыми перьями и столько же оруженосцев, одетых в зеленое. Одновременно из двух противоположных шатров выехали еще двенадцать рыцарей с оруженосцами, первые — в красных плащах и шлемах с красными перьями, вторые — в желтых куртках.
Впереди белого отряда ехал наш Отторино, отряд рыцарей в красном возглавлял доблестный миланец по имени Скараморо. Оба отряда, которым предстояло сразиться друг с другом тупым, то есть турнирным оружием, медленно двинулись навстречу друг другу; они остановились перед ложей наместника, и все рыцари приветствовали его, опустив копья, которые держали наперевес.
Приветствуя наместника, оба отряда выстроились в шеренгу вдоль галереи, но теперь отделились друг от друга и, повернув коней, двинулись один налево, другой направо; объезжая поле, они встретились на полпути и приветствовали друг друга. Благородные кони фыркали и, казалось, дрожали от нетерпения. Рыцари с открытыми забралами и поднятыми вверх копьями двигались сомкнутым строем, лишь предводители ехали впереди остальных. Шлемы, латы, щиты, золотые и серебряные позументы сверкали в лучах солнца, прошедшего уже больше половины своего пути по небесам. Видно было, как колышутся полы плащей и конские чепраки, как развеваются на ветру перья, султаны, флажки.
Едва только наш знакомый оружейник увидел, что приехал наместник, он оставил свою временную лавку под присмотром подмастерья и побежал к двум белым шатрам, стоявшим по левую сторону поля. Здесь у ограды его уже ждала жена.
С полдюжины подмастерьев заняли для него место, и едва они заприметили в толпе его шапочку с пером — отличительный знак мастера-панцирника, как сразу же пропустили его вперед, так что он смог весьма удобно устроиться рядом с женой, положив руки на ограду.
— Смотри-ка, они сидят на нем, словно перчатка, — сказал Бираго одному из своих подмастерьев, показывая на латы Отторино, который как раз проезжал мимо.
Тот хотел было сказать что-то в ответ, но жена оружейника перебила его и, схватив мужа за руку, спросила:
— Джакомо, дорогой, глянь-ка вон на того рыцаря, третьего в ряду. Неужто он одноглазый, ведь у него на глазу повязка? Зачем же такой калека лезет в драку?
— Он видит обоими не хуже нас с тобой, — ответил оружейник, — я его знаю: это Брондзин Каймо, один из тех Каймо, что одно время жили в Сан-Амброджо, а теперь живут под Новым Бролетто. Я тебе расскажу, почему у него завязан глаз. Каймо очень долго ухаживал за одной дамой из рода Ламбуньяно, но она и слышать не хотела о его любви, потому что он всегда был недалеким малым. Чтобы избавиться от него раз и навсегда, она дала ему понять, что не может больше видеть перед собой увальня, о котором дальше стен нашего города никто ничего не слышал. Она, конечно, сказала ему все это немножко поучтивей, но получилось то же самое. И что же тогда делает этот бедняга? Однажды вечером он застиг свою даму, когда она гуляла у себя в саду, бросился к ее ногам, поймал ее руку и приложил ее к своему глазу и дал обет не открывать его, пока он не выбьет из седла трех рыцарей, и никогда не появляться перед нею, пока оба его глаза не будут открыты, то есть пока он не выполнит своего обета.
— Какая странная клятва! — воскликнула жена Бираго. — А теперь-то он держит слово?
— Конечно, и, видишь ли, благодаря этому стал довольно известным человеком, потому что всюду ищет ссоры; он и сам летал с коня несчетное множество раз, однажды вывихнул плечо, потом вернулся домой с перебитой рукой, потом со сломанным ребром, но все же за эти три года — вернее, три с половиной — ему удалось выбить из седла двух человек, а сейчас он явился сюда, потому что там, где дерутся, дело без него никогда не обходится. А если ему удастся свалить и третьего, то он снимет повязку с глаза и явится к даме, которая тогда уж не сможет быть с ним суровой по-прежнему.
В эту минуту мимо разговаривающих супругов проезжал отряд рыцарей в красном. Впереди ехал Скараморо. Из-под шлема виднелось его загоревшее лицо с хищными глазами; левую щеку около рта пересекал шрам, тянувшийся до подбородка. Широкогрудый, широкоплечий, наводивший ужас одним своим видом, он ехал на прекрасном вороном с равнодушием человека, привыкшего подвергаться гораздо большим опасностям.
— Смотри-ка, смотри, — сказал Бираго, показывая на него жене, — это лучшее копье Милана. Он сражался в Германии, во Франции и в Палестине.
— А мне больше нравится предводитель белых, — отвечала жена, — с виду он ничуть не хуже этого, а лицом больше похож на христианина.
— Он тоже храбрый рыцарь, — возразил муж, — и тоже покупает доспехи у меня, но Скараморо ему не по плечу.
— А почему у тех двоих, — опять спросила жена, указывая на шеренгу белых, которые, закончив круг, выстроились перед шатрами, — почему у них щиты одноцветные и без всяких украшений?
— Это значит, что они новички: пока не пройдет года со дня их посвящения в рыцари или пока они не совершат какого-нибудь подвига, они должны носить совсем гладкие, одноцветные щиты. А теперь помолчи — состязание начинается.
Действительно, раздался звук трубы и рыцари, выстроившиеся по обеим сторонам поля, разом опустили забрала, затем, при втором сигнале, взяли копья наперевес, а при третьем одни с криком: «Святой Амвросий и Отторино!», другие — «Святой Георгий и Скараморо!» устремились навстречу друг другу и столкнулись посреди ратного поля с грохотом, подобным грохоту бури. В первой же схватке ломаются копья, рыцари вылетают из седел, кони сталкиваются грудью, бьют друг друга копытами, кусаются, вырываются из свалки с пустыми седлами и галопом носятся по арене. Зрители кричат от восторга, неистовствуют, подбадривают соперников, дают советы. В клубах пыли, окутывающей и скрывающей все поле, — полная сумятица и неразбериха. Немного погодя сбегаются конюхи и ловят лошадей, оруженосцы помогают своим господам забраться обратно в седла, служители выносят из свалки нескольких пострадавших. А за оградой по-прежнему слышатся крики зрителей, которые еще не уверены, на чью сторону склоняется победа.
После первой стычки рыцари оставили копья и взялись за мечи, прозванные мотыгами, ибо они были тупыми, без острия и с незаточенным лезвием, но очень тяжелыми;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
На обширной площадке, устроенной посреди поля, торчало укрепленное на колу чучело, изображавшее вооруженного рыцаря со щитом в левой руке и тяжелым толстым копьем — в правой; и каждый, у кого была лошадь, мог при желании испытать на этом чучеле свою силу и ловкость. Это называлось «сражаться с чучелом» или «с сарацином», так как позднее чучело стали наряжать в одежду мавра. В те времена и в последующие века это было одно из любимых народных развлечений и вместе с тем неплохая школа владения оружием. Упражняясь, юноши приучались метко поражать врага в голову и грудь, то есть наносить удары, считавшиеся единственно достойными и дозволенными.
Копья участникам этого состязания вручались судьями и были одинаковой длины и толщины. Тот, кто сломал больше копий и нанес больше хороших ударов, объявлялся победителем.
Но самое любопытное заключалось в том, что при неверном ударе у чучела срабатывала пружина, заставлявшая его с помощью особого механизма и скрытых гирь вращаться вокруг оси и наносить ответный удар неловкому бойцу.
На другой стороне поля, напротив площадки с чучелом, возвышалось иное сооружение, которое мы сейчас вам опишем. Из земли торчало толстое бревно высотой примерно с человека среднего роста. На нем была горизонтально укреплена на железной оси жердь, которая начинала вращаться, стоило до нее дотронуться. Всадники должны были скакать во весь опор и нанести удар копьем по одному из концов жерди. Искусство заключалось в том, чтобы избежать удара, наносимого противоположным концом вращающейся жерди. Участники этой игры рисковали жизнью, а епископы не раз запрещали ее так же, как и турниры и другие опасные развлечения, но запреты епископов и пап, и даже вселенских соборов , оставались гласом вопиющего в пустыне.
Вышеописанное устройство называлось бараном, потому что на концах жерди вырезались бараньи головы, и про участников игры говорили также, что они «сражаются с бараном» в отличие от тех, кто «сражался с чучелом».
Войдя в шатер Отторино, Лупо принялся облачать своего хозяина в новые доспехи, присланные Бираго, тщательно прилаживая каждую мелочь, внимательно осматривая и коня, и сбрую, и оружие; затем, убедившись, что все в порядке, он отправился в палатку для оруженосцев, расположенную в конце поля. Оттуда он стал наблюдать за теми, кто сражался с чучелом. Вдруг он заметил, что сквозь толпу пробирается какой-то человек в красно-желтом одеянии, которое с одной стороны казалось целиком красным, а с другой — целиком желтым. Такая расцветка была в те времена вполне обычной; но странный вид ему придавала свисавшая с его колпака цепочка серебряных бубенцов, которые звенели при каждом шаге их владельца.
— Здравствуй, Тремакольдо, — сказал оруженосец, когда странная фигура приблизилась к нему настолько, что он смог узнать менестреля.
— А, это ты, Лупо, — отвечал тот. — Вот хорошо, что я тебя встретил. Я как раз шел к палатке оруженосцев, чтобы взять у кого-нибудь на время нагрудник и лошадь. Я хочу попытать счастья с сарацином. Не окажешь ли ты мне эту услугу?
— Попытать счастья с сарацином? Ты спятил? Займись-ка лучше своим делом: ведь это тебе не песенки петь. Видишь ту жердь, что у него в руках? Ей случалось сбивать с ног и не таких сумасшедших, как ты.
— Это мое дело, и не задавай лишних вопросов: я поспорил с Арнольдо Витале — он победил меня в пении любовной канцоны, а я вызвал его на состязание с сарацином.
— Да разве ты не знаешь, что Арнольдо — оруженосец и что копьем он владеет не хуже настоящего рыцаря?
— Ну и что? А ты знаешь, на каких условиях мы состязаемся? Он должен сломать о сарацина копье, а мне, чтобы выиграть, достаточно ткнуть его так, чтобы не получить удара дубиной, которую он держит в руках.
— Так, значит, вы состязаетесь не на равных?
— На равных? За кого ты меня принимаешь? Я, конечно, немножко тронутый, но не настолько.
— И тебе не стыдно?
— Чего? Чтобы без труда получить отличного коня?
— А что ты ставишь в ответ?
— Кусок той золотой цепи, которую подарил мне твой господин в Беллано; остальное я проиграл в кости.
— Бедная твоя цепь и бедные твои плечи! А впрочем, делай что хочешь.
— Значит, ты одолжишь мне коня и нагрудник?
— Только на одно состязание.
— Конечно.
— Ладно, входи, я надену на тебя доспехи.
Надев на шута легкую броню с крюком для копья на нагруднике, Лупо подсадил его на своего собственного коня, дал ему в руки копье и сказал:
— Попробуй упереть древко вот сюда. — И он показал ему на крюк. — Покрепче сожми колени, подайся вперед к луке, так, чтобы ударом тебя не вышибло из седла. Вот так, еще больше… Держи копье покрепче, напряги как следует руку. Постарайся попасть в цель и молись своему святому.
— Я сам все сделаю, — отвечал Тремакольдо и рысью поехал на середину поля.
— Подожди, я надену тебе шпоры! — крикнул ему вслед Лупо.
— Обойдусь и без них, — ответил шут и поехал дальше.
Глашатай объехал поле, возвещая о начале состязания между Арнольдо Витале и Тремакольдо и рассказывая его условия. Все знали ремесло одного из противников и потому приготовились к какой-нибудь необыкновенной проделке.
Передав судьям оба заклада, два конюха, наряженные в медвежьи шкуры и подражающие походке зверей, которых они изображали, приблизились к соперникам, чтобы вручить им по копью. Но в тот миг, когда Тремакольдо протянул было руку за своим оружием, конь, на котором он сидел, насторожил уши, раздул ноздри, подозрительно и злобно понюхал медвежью шкуру, а затем испуганно подался назад и встал на дыбы, так что бедный всадник чуть было не рухнул на землю. Однако, заметив опасность, он стиснул колени и кошкой вцепился в гриву заартачившегося коня. На его счастье, на нем не было шпор, а в эту минуту рядом оказался Лупо, который, схватив коня за узду, назвал его по имени, погладил морду и, похлопав по загривку и крупу, быстро его успокоил.
Как только утих смех, вызванный этим происшествием, герольд возвестил громким голосом:
— Состязается Арнольдо Витале!
И вот на поле выехал всадник. На нем были гладкий панцирь и серебряные шпоры — отличительный знак оруженосцев. Разогнав коня, он ринулся на сарацина и с такой силой вонзил копье в середину щита, что чучело зашаталось, а копье разлетелось в щепки. Это было уже третье копье, сломанное за день, но никто еще не попадал в самый центр щита, где был укреплен острый железный конус — так называемое навершие, и потому удар Арнольдо был признан лучшим.
Герольд возвестил:
— Удар безупречен!
Раздались всеобщие рукоплескания.
Спустя минуту в толпе послышались крики:
— Очередь Тремакольдо! Пусть скачет Тремакольдо!
— Я здесь, я никуда не прячусь, — отвечал шут.
— Быстро обопри копье на крюк, — сказал ему Лупо, который стоял рядом, играя роль его секунданта, или, как говорили тогда, подсказчика. — Поверни коня и пусти его во весь опор.
Но хитрец, которому вовсе не улыбалось лететь сломя голову навстречу опасности, уже придумал уловку, чтобы выйти, как говорится, сухим из воды. Вместо того чтобы положить копье на опорный крюк, он просто взял его под мышку и помчался к мишени, раскачиваясь и подпрыгивая в седле, так что можно было живот надорвать от смеха. Подъехав к цели, он ткнул копьем наугад и угодил в складки надетого на сарацина пурпурного плаща. Это был скверный удар, а потому машина заскрипела, вздрогнула и махнула своей тяжелой дубиной, которая пришлась бы как раз в левый бок всадника. Все ждали, что шут свалится на землю. Но, нанеся удар, он тут же выпустил копье из рук и припал к гриве скакуна, так что дубина просвистела над самой его головой, зацепив лишь кончик шапки, которая отлетела далеко в сторону под громкий смех и колкие издевки благородной публики и простолюдинов, теснившихся вокруг площадки.
Счастливо избегнув опасности, Тремакольдо, полуживой от страха, стал потихоньку поднимать голову и вскоре из-за гривы выглянул его лукавый глаз. Затем он покрасивее уселся в седле, повернул коня и подъехал к сарацину, который тем временем опять повернулся и замер с поднятой кверху палицей. Там, вспомнив о своем ремесле шута, он вытаращил глаза, сделал гримасу и, высовывая язык, закричал чучелу:
— Болван, болван, сопляк несчастный! Ты что, думал сыграть со мной шутку, да? Ах ты черная собака! Ну нет, Тремакольдо на мякине не проведешь! Не так-то я прост, язычник поганый!
— Тремакольдо, — сказал ему тогда один из судей, следивших за состязанием, — по условию ты проиграл.
— Как — проиграл? Но ведь дубина меня не коснулась.
— Взгляни-ка вон туда, на землю, — там валяется твоя шапка. Она свидетельствует против тебя, — ответил судья.
— Какое мне дело до моей шапки? Она тоже вроде шута, и взбредет ей в голову попрыгать на песке — я-то тут при чем?
Судья хотел было возразить, но тут в спор вмешался Арнольдо Витале. Все еще упиваясь славой, которую принес ему этот меткий удар, он выступил вперед и сказал:
— Тремакольдо прав: речь шла о теле, а не о шапке. — И, повернувшись к шуту, добавил: — Забирай коня. Он твой, ты его выиграл в честном состязании.
Всем присутствующим понравилось это рыцарственное великодушие. Они осыпали Арнольдо похвалами, и доблестному воину присудили, по всеобщему согласию, главный приз состязания с чучелом — меч с серебряной рукоятью.
Тем временем на турнир прибыл императорский наместник Адзоне, которого сопровождали его дядья, Лукино и Джованни Висконти, и блестящая свита, состоявшая из баронов, оруженосцев и пажей.
Как только толпа заметила, что наместник появился в ложе, кое-где раздались крики:
— Да здравствует Адзоне! Да здравствует наместник! Да здравствует повелитель Милана!
Но кричавшие не очень утруждали себя, и вскоре глухой шум перекрыл их голоса, а откуда-то донеслось даже весьма отчетливо: «Да здравствует Марко!», так что Лукино, обведя толпу взглядом, наклонился к уху племянника и прошептал:
— Хорошо, что мы вовремя отправили его с поручением!
Глава XVII
Появление Адзоне в ложе послужило сигналом к началу турнира. И вот по звуку трубы из двух белых шатров выехали двенадцать всадников в белых плащах и шлемах с белыми перьями и столько же оруженосцев, одетых в зеленое. Одновременно из двух противоположных шатров выехали еще двенадцать рыцарей с оруженосцами, первые — в красных плащах и шлемах с красными перьями, вторые — в желтых куртках.
Впереди белого отряда ехал наш Отторино, отряд рыцарей в красном возглавлял доблестный миланец по имени Скараморо. Оба отряда, которым предстояло сразиться друг с другом тупым, то есть турнирным оружием, медленно двинулись навстречу друг другу; они остановились перед ложей наместника, и все рыцари приветствовали его, опустив копья, которые держали наперевес.
Приветствуя наместника, оба отряда выстроились в шеренгу вдоль галереи, но теперь отделились друг от друга и, повернув коней, двинулись один налево, другой направо; объезжая поле, они встретились на полпути и приветствовали друг друга. Благородные кони фыркали и, казалось, дрожали от нетерпения. Рыцари с открытыми забралами и поднятыми вверх копьями двигались сомкнутым строем, лишь предводители ехали впереди остальных. Шлемы, латы, щиты, золотые и серебряные позументы сверкали в лучах солнца, прошедшего уже больше половины своего пути по небесам. Видно было, как колышутся полы плащей и конские чепраки, как развеваются на ветру перья, султаны, флажки.
Едва только наш знакомый оружейник увидел, что приехал наместник, он оставил свою временную лавку под присмотром подмастерья и побежал к двум белым шатрам, стоявшим по левую сторону поля. Здесь у ограды его уже ждала жена.
С полдюжины подмастерьев заняли для него место, и едва они заприметили в толпе его шапочку с пером — отличительный знак мастера-панцирника, как сразу же пропустили его вперед, так что он смог весьма удобно устроиться рядом с женой, положив руки на ограду.
— Смотри-ка, они сидят на нем, словно перчатка, — сказал Бираго одному из своих подмастерьев, показывая на латы Отторино, который как раз проезжал мимо.
Тот хотел было сказать что-то в ответ, но жена оружейника перебила его и, схватив мужа за руку, спросила:
— Джакомо, дорогой, глянь-ка вон на того рыцаря, третьего в ряду. Неужто он одноглазый, ведь у него на глазу повязка? Зачем же такой калека лезет в драку?
— Он видит обоими не хуже нас с тобой, — ответил оружейник, — я его знаю: это Брондзин Каймо, один из тех Каймо, что одно время жили в Сан-Амброджо, а теперь живут под Новым Бролетто. Я тебе расскажу, почему у него завязан глаз. Каймо очень долго ухаживал за одной дамой из рода Ламбуньяно, но она и слышать не хотела о его любви, потому что он всегда был недалеким малым. Чтобы избавиться от него раз и навсегда, она дала ему понять, что не может больше видеть перед собой увальня, о котором дальше стен нашего города никто ничего не слышал. Она, конечно, сказала ему все это немножко поучтивей, но получилось то же самое. И что же тогда делает этот бедняга? Однажды вечером он застиг свою даму, когда она гуляла у себя в саду, бросился к ее ногам, поймал ее руку и приложил ее к своему глазу и дал обет не открывать его, пока он не выбьет из седла трех рыцарей, и никогда не появляться перед нею, пока оба его глаза не будут открыты, то есть пока он не выполнит своего обета.
— Какая странная клятва! — воскликнула жена Бираго. — А теперь-то он держит слово?
— Конечно, и, видишь ли, благодаря этому стал довольно известным человеком, потому что всюду ищет ссоры; он и сам летал с коня несчетное множество раз, однажды вывихнул плечо, потом вернулся домой с перебитой рукой, потом со сломанным ребром, но все же за эти три года — вернее, три с половиной — ему удалось выбить из седла двух человек, а сейчас он явился сюда, потому что там, где дерутся, дело без него никогда не обходится. А если ему удастся свалить и третьего, то он снимет повязку с глаза и явится к даме, которая тогда уж не сможет быть с ним суровой по-прежнему.
В эту минуту мимо разговаривающих супругов проезжал отряд рыцарей в красном. Впереди ехал Скараморо. Из-под шлема виднелось его загоревшее лицо с хищными глазами; левую щеку около рта пересекал шрам, тянувшийся до подбородка. Широкогрудый, широкоплечий, наводивший ужас одним своим видом, он ехал на прекрасном вороном с равнодушием человека, привыкшего подвергаться гораздо большим опасностям.
— Смотри-ка, смотри, — сказал Бираго, показывая на него жене, — это лучшее копье Милана. Он сражался в Германии, во Франции и в Палестине.
— А мне больше нравится предводитель белых, — отвечала жена, — с виду он ничуть не хуже этого, а лицом больше похож на христианина.
— Он тоже храбрый рыцарь, — возразил муж, — и тоже покупает доспехи у меня, но Скараморо ему не по плечу.
— А почему у тех двоих, — опять спросила жена, указывая на шеренгу белых, которые, закончив круг, выстроились перед шатрами, — почему у них щиты одноцветные и без всяких украшений?
— Это значит, что они новички: пока не пройдет года со дня их посвящения в рыцари или пока они не совершат какого-нибудь подвига, они должны носить совсем гладкие, одноцветные щиты. А теперь помолчи — состязание начинается.
Действительно, раздался звук трубы и рыцари, выстроившиеся по обеим сторонам поля, разом опустили забрала, затем, при втором сигнале, взяли копья наперевес, а при третьем одни с криком: «Святой Амвросий и Отторино!», другие — «Святой Георгий и Скараморо!» устремились навстречу друг другу и столкнулись посреди ратного поля с грохотом, подобным грохоту бури. В первой же схватке ломаются копья, рыцари вылетают из седел, кони сталкиваются грудью, бьют друг друга копытами, кусаются, вырываются из свалки с пустыми седлами и галопом носятся по арене. Зрители кричат от восторга, неистовствуют, подбадривают соперников, дают советы. В клубах пыли, окутывающей и скрывающей все поле, — полная сумятица и неразбериха. Немного погодя сбегаются конюхи и ловят лошадей, оруженосцы помогают своим господам забраться обратно в седла, служители выносят из свалки нескольких пострадавших. А за оградой по-прежнему слышатся крики зрителей, которые еще не уверены, на чью сторону склоняется победа.
После первой стычки рыцари оставили копья и взялись за мечи, прозванные мотыгами, ибо они были тупыми, без острия и с незаточенным лезвием, но очень тяжелыми;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36