На следующий день его высокопреосвященство Пьетро Кавалино Ненни принял студента в своем роскошном дворце, который он унаследовал от предков. Таким образом экзамен состоялся среди богатых ковров, мрамора и зеркал. Матьяш сопровождал своего нового друга.
– Подойдите! – сказал прелат, на чьем розовом лице блуждала довольно двусмысленная улыбка.
– Ваше высокопреосвященство, – начал Матьяш, – поскольку мой друг не очень хорошо изъясняется по-венециански, он попросил, чтобы я сопровождал его…
– Я достаточно хорошо разговариваю по-немецки! – вскричал Ненни.
– И он поручил мне передать вам этот кошелек на нужды ваших бедняков…
– А! Прекрасно, – сказал Ненни, чье выражение лица вмиг изменилось. – Хотя этот мальчик и прибыл к нам из Германии, он, как я вижу, хорошо знает наши обычаи… А я опасался, что он не имеет средств. Прошу садиться.
Когда наши друзья сели, Ненни вытащил книгу из ящика своего письменного стола и стал молча ее листать. Потом, найдя интересующую его страницу, сказал:
– Это вопросы, которые Конгрегация святой инквизиции составила, с тем, чтобы мы их задавали в подобных случаях. Я зачитаю вам их. Они составлены на латыни. Вы понимаете латынь?
Бальтазар уже собирался ответить отрицательно, когда Матьяш подал ему знак молчать. И тогда его высокопреосвященство начал читать с театральной выразительностью в голосе вопросы, которые относились к святому причастию («Верители вы в реальное Присутствие в видах?»), к Троице («Верите ли вы в происхождение Святого Духа от Сына и Сына от Отца?»), к Богородице («Верите ли вы, что Мария, мать Иисуса, начала от воли Святого Духа и без человеческого участия?»), к римо-католической церкви («Верите ли вы, что святая римо-католическая Церковь есть единственной церковью-наследницей святых апостолов и, в частности, святого Петра?»), к таинствам («Верите ли вы, что существует семь таинств? Назовите их.»).
На большинство этих вопросов Бальтазар не смог бы ответить в согласии с римской догмой, известной ему лишь a contrario. Но поскольку, в любом случае, он не понимал латыни, то он молчал, пока прелат продолжал свое чтение. Окончив читать, Ненни спросил по-немецки:
– Отвечаете ли вы утвердительно на все эти вопросы? Видя, что Бальтазар колеблется, Матьяш дал ему пинка ногой, вынудив его произнести «да», которое прозвучало достаточно твердо, так как этому способствовала сильная боль в лодыжке.
– Очень хорошо, – сказал Пьетро Кавалино Ненни, поднимаясь. – Я полагаю, будет достаточно, если вы поклянетесь на Евангелии, и тогда эта маленькая формальность будет улажена.
Бальтазар задрожал всем телом. Никогда он не согласился бы стать клятвопреступником. Ненни открыл Библию и спросил:
– Вы знаете Никейский символ веры?
Бальтазар ответил утвердительно, не добавив, что не может подписаться под всеми его пунктами.
– Тогда положите, пожалуйста, правую руку на Евангелие и прочитайте наизусть этот символ.
Внезапно нашему другу пришла в голову мысль прочитать протестантское Credo, которому научили его в детстве, то есть на диалекте Баутцена. Так он и сделал. Ненни, не понимающий ни слова на этом наречии, выслушал его со снисходительной улыбкой, и когда Бальтазар закончил, сказал ему:
– Я очень ценю эти народные говоры – они опора Церкви.
И произнес целую речь, касающуюся сопоставлений между корнями германскими и корнями латинскими.
Вечером, уже имея в кармане пропуск, два друга потешались над страхом, пережитым во время произнесения Credo, но это приключение показало Коберу, каким надо быть осторожным.
– Это одна из самых существенных причин, почему сегодня так популярно искусство эмблем, – объяснил Матьяш. – Оно учит, как прятать истины, которые пришлись бы не по вкусу Риму.
Бальтазар не мог высоко оценить эту разновидность лицемерия, но вынужден был признать, что она является отличным средством для борьбы с твердокаменной Церковью, агрессивное приспособленчество которой он уже не мог терпеть.
Флавинио Антеньяти, когда узнал, как прошел экзамен, проведенный его высокопреосвященством магистром епископального капитула, посоветовал Бальтазару прочесть «Вечное Евангелие» Иоахима де Флоре; это было произведение, запрещенное церковной цензурой, но некоторые передовые католические круги с увлечением зачитывались им. Там провозглашалось пришествие Духа в третьем веке после пришествия Христа. К этой вере могли примкнуть равно протестанты и католики, иоахимиты видели в ней средство возможного объединения обеих конфессий в лоне одной вселенской Церкви, что стало бы в некотором роде предвосхищением Небесного Иерусалима.
Бальтазар прочел Иоахима де Флоре с большим энтузиазмом, этот писатель, как ему казалось, подвел итог взглядам всех предыдущих мыслителей и, в частности, тех, с которыми познакомил его Каммершульце и которые следовали традициям каббалистов, таких, как Пико делла Мирандола и Рейхлин. Но в то время как Флавинио Антеньяти считал неизбежным близкий конец света, разделяя в этом мнение францисканца Бариуса, высказанное в его книге «Vaticinia», изданной шесть лет назад в Венеции, наш друг рассматривал «Апокалипсис» как высшее откровение, ниспосланное всем людям, которые возродятся милостью Духа. В его глазах, История была чем-то весьма незначительным, событийным рядом, естественно связанным с грехопадением человека, который немного прославило лишь появление Христа при Понтии Пилате. Он придавал очень мало значения «историческим судьбам людей, которые могли обрести смысл только в судьбе иерофанической, то есть Искуплении, происходящем в сердце каждого человека».
В действительности – но Бальтазар этого еще не знал – иоахимитов было много среди более или менее образованных вестников, и они дали начало очень важному течению мысли, одним из главных представителей которого станет через несколько лет Иоанн-Валентин Андре, тогда еще студент Тюбингенского университета. Кстати, именно в этой среде под духовным влиянием такого мыслителя, как Каммершульце, смог возникнуть так называемый тюбингенский кружок, где одной из самых значительных фигур был также Тобиас Гесс, ученик ректора Эбергарда Оппенгеймера. Здесь, в Венецианской республике, влияние иоахимитов исходило, главным образом, от Томмазо Кампанеллы, который несколькими годами раньше принес в Падую, кроме своих каббалистических познаний, такую откровенную враждебность к Аристотелю, что пришлось попросить его удалиться в один из калабрийских монастырей.
Матьяш Матьяш, погруженный в свои эмблемы, остался бы в Тревизо и дольше, если бы Бальтазар, сгорая от нетерпения, не уговорил его покинуть город вместе с ним. Таким образом, 1 мая 1598 года они отправились в Венецию; когда настал вечер, заночевали посреди поля и на следующий день достигли лагуны, о которой наш друг мечтал уже давно.
Они сели на корабль, совершавший рейсы между сушей и островом. Ослепительное солнце омывало этот чудесный день. Сердце Бальтазара колотилось от радости. И однако же чего бы он ни отдал, чтобы Каммершульце был рядом с ним! Возможно, этот Баттиста Строцци, с которым он должен встретиться, сообщит о нем какие-нибудь новости? Поэтому, как только они оказались на набережной, первой заботой Бальтазара было расспросить, где находится сестьере Сан Поло. И только тогда он узнал, что «сестьере» – это квартал, а не улица, как он раньше думал! Но какая разница! Матьяш и он отправились на поиски этого квартала, сворачивая в бесчисленные улочки, переходя мостики, нависавшие над каналами, блуждая, возвращаясь на то же место, где уже были, и в конце концов оказались возле паперти церкви Сан Поло, тогда, когда уже начали отчаиваться ее найти…
Однако, хотя фамилия Строцци была хорошо известна, никто никогда не слышал о Баттисте Строцци. И когда настал вечер, оба молодых человека, изнемогая от усталости, зашли в таверну, где, поужинав жареной рыбой, они еще раз осведомились, может ли кто-нибудь указать им адрес этого неизвестного с такой знаменитой фамилией. И тогда один рыбак, выпивавший в этой таверне, посоветовал ям отправиться на остров Сан Ладдзаро, где, кажется, одного монаха из семьи Строцци звали Дон Баттиста.
На следующее утро Матьяш расстался с Бальтазаром. Ему надо было в Падую, и он проводил нашего друга в Венецию, только чтобы сделать ему приятное. Кобер пообещал навестить его и дал ему немного денег на дорогу. Потом заказал лодку, которая доставила его к монастырю Сан Ладдзаро. Он прибыл туда часу в девятом.
– Дон Баттиста? Он в сестьере Сан Поло, – сказал ему сторож. – Он там делает реставрацию на хорах и вернется сюда только к ночи.
Все объяснилось. Итак, Бальтазар возвратился назад и около полудня вошел в церковь, где действительно трудился монах с несколькими помощниками-мирянами.
Приблизившись к нему, Бальтазар тихо позвал:
– Дон Баттиста Строцци… Дон Баттиста Строцци…
Тот поднял голову от своей работы и с вопросительным выражением на лице подошел к нему. Это был человек лет сорока с очень благородными чертами лица, с проникновенным взглядом. Бальтазар подал ему послание, написанное Каммершульце. Дон Баттиста быстро прочитал его, возвратил молодому человеку и сказал ему по-немецки:
– Я охотно выслушаю вас на исповеди, молодой человек. Идите к исповедальне – она возле статуи святого Иакова – и готовьтесь. Я приду через несколько минут.
Бальтазар пошел туда, куда указал монах, и опустился там на колени. Пламенная молитва сама излилась из его сердца: «Господи, сделай так, чтобы этот человек сообщил мне хорошие новости о Паппагалло и Каммершульце!», потом он стал ждать, пока дон Баттиста закончит устанавливать над скамьями деревянный резной орнамент, изображающий виноградные кисти, которые нависали над кубками. Наконец инок оставил своих помощников и вошел в исповедальню, надев сначала епитрахиль.
– В чем дело, сын мой? – прошептал дон Баттиста сквозь маленькую решетку, отделявшую его от Бальтазара.
– Я ученик Фридриха Каммершульце, – тихо ответил молодой человек.
– Не понимаю, о ком вы говорите… – сказал дон Баттиста.
Бальтазар с тревогой подумал, не ошибся ли он и тот ли это человек, но продолжал:
– Рыжий лис вертит хвостом, я с ним хорошо знаком – я хочу сказать, что я знаком также с Паппагалло…
– Я вижу вы знакомы со многими, – сказал монах, – но с кем еще?
Бальтазар молчал. Какого еще знака ожидал от него этот человек? Он пролепетал, заикаясь:
– Моя фамилия Кобер. Я родился в Баутцене. Мои отец и мать умерли. Паппагалло взял меня к себе…
По другую сторону решетки воцарилось долгое молчание. Наконец из полутьмы прозвучал голос:
– Мой бедный мальчик… Когда выйдете отсюда, опуститесь на колени, как будто вы приходили принести покаяние. Потом идите к Гарганелле, улица Сан Фантин. Это дом немного особенный, но эта деталь для вас не имеет значения. Позже я к вам приду.
– А где Паппагалло? И что с Каммершульце? – спросил Бальтазар.
Но монах уже ушел.
– К Гарганелле, улица Сан Фантин, – повторял молодой человек, притворяясь будто молится.
Повторял он эту фразу и тогда, когда вышел из церкви и искал «немного особенный дом», который указал ему его странный исповедник. Раза два-три он спрашивал дорогу, и ему показалось, что люди, к которым он обращался, смеются. Наконец он оказался на искомой улице. На вывеске было написано по-венециански, красными буквами на золотом фоне: «Гарганелла. Здесь принимают гостей». Эту надпись Бальтазар сумел в конце концов расшифровать. Он подумал, что это гостиница.
Когда он постучал, дверь сразу же отворилась, и показалась личность, подобных которой студенту никогда не приходилось видеть. Это была женщина в разнообразных и многокрасочных одеждах, похожая на башню, увешанную флагами, чью голову увенчивала рыжая прическа в виде пирамидального пирога, на самой вершине которого сияла стеклянная звезда. Это карнавальное существо излучало улыбку, похожую на зевок луны. Бальтазар остался стоять на пороге, немой, окаменевший. Но уже явились и другие девицы, разодетые и причесанные не менее красочно. Они смеялись, они толкались, словно вышли полюбоваться на обезьяну. Наконец вышла матрона, вся в черном, при появлении которой это светское общество разбежалось, и, наклонясь к нашему другу, ласково спросила, что ему надо.
Бальтазар, немного придя в себя, попробовал заговорить по-венециански, запутался и вернулся к немецкому языку, который синьора Гарганелла понимала превосходно. Узнав таким образом, что этого молодого человека направил сюда дон Баттиста, она поспешила пригласить его войти и какими-то узкими коридорами провела в комнату, предложила ему отдохнуть до прихода монаха и оставила его.
Бальтазар был весьма удивлен атмосферой этого дома, и он не понимал, почему все дамы, которых он здесь встретил, были так смешно наряжены, но подумал, что, наверное, такова мода в венецианском обществе, и начал с нетерпением ожидать человека, который принесет ему новости о Паппагалло, о Розе и, возможно, даже о Каммершульце. Пришел он в действительности лишь через три часа. К этому времени Бальтазар, находясь один в этой комнате, уснул.
Дон Баттиста Строцци сохранил от своих флорентийских предков аристократическую изысканность манер, которую не могла скрыть даже грубая шерстяная ткань его монашеского облачения. Он сел напротив нашего друга и сказал ему:
– Извините меня за то, что я вас так тщательно допрашивал совсем недавно… Мы боимся ловушек, которые расставляет нам святая инквизиция. Более тридцати из наших друзей были увезены под разными предлогами из Серениссимы и находятся сегодня в тюрьмах Рима.
– А Паппагалло? – спросил Бальтазар.
Дон Баттиста опустил глаза.
– Он в Риме.
– В тюрьме? В руках святой инквизиции?
– Нет, нет! Успокойтесь. Он на свободе, хотя и прячется. Пока не закончится процесс над Джордано Бруно, он останется там.
– А Роза, а другие актеры?
– Они здесь, в Венеции, – сказал монах.
Сердце Бальтазара подпрыгнуло от радости. Но дон Баттиста продолжал:
– Что же касается Каммершульце, мой дорогой мальчик, то я должен сообщить вам правду.
Не зная, как выразить то, что собирался рассказать, он колебался минуту, потом начал:
– В последний раз вы видели вашего замечательного учителя в гостинице в Боцене. Некий фламандец по фамилии Дюсберг разделил вашу трапезу. После чего они с Каммершульце вышли и больше не вернулись. Что же случилось? Так вот, мой дорогой мальчик, этот Дюсберг только разыгрывал из себя пьяного, а на самом деле был подослан к Каммершульце лютеранскими властями Дрездена и Нюрнберга, чтобы предложить ему ужасную сделку.
Бальтазар слушал дона Баттисту с волнением, которое так сильно перехватило ему горло, что он с трудом мог дышать.
– Сделка состояла в следующем: или Каммершульце согласится уехать в Германию, где ему гарантируют справедливый суд, или вас, Бальтазара Кобера, убьют тут же, немедленно. Две женщины, которые сидели с вами за столом, имели с собой яд, которого достаточно было подсыпать в ваш стакан. Каммершульце сел в карету, ожидавшую его.
Бальтазар разразился рыданиями. Значит, один из самых великих умов Европы пожертвовал собой ради того, чтобы спасти от смерти его, жалкого и никому не нужного подростка?
– Но откуда у Франкенберга столько ненависти к нам? – спросил он наконец.
– Мой дорогой мальчик, чтобы вы поняли причины этой беспощадной борьбы, вы должны знать, что Франкенберг всегда подозревал Каммершульце в том, что он распространяет идеи Томаса Мюнцера. Этот Мюнцер был послан Лютером в Цюрих проповедовать Евангелие. Но он подружился там с неким Николаем Сторхом, купцом-суконщиком, с которым основал секту, вскоре взбунтовавшуюся против Лютера. Пребывая в состоянии крайней экзальтации, эти братья принялись проповедовать превосходство Святого Духа над Христом, критиковать Реформацию и ее вождя, которого они поставили на одну доску с папой. К тому же Мюнцер и его ученики присоединились к восставшим крестьянам Тюрингии, называя Лютера «доктор Ложь», «язычник душой и телом», «жирный и сластолюбивый тюк духовности»… Было бы странно, если бы после этого они смогли найти общий язык!
– Но Каммершульце никогда не говорил мне ничего подобного! – воскликнул Бальтазар.
– Безусловно, – ответил дон Баттиста, – но Франкенберг и его ректоры вбили себе в голову, что братство вестников – это ответвление секты Мюнцера и таборитов. Для них Паппагалло, Каммершульце, Циммерманн – это бунтовщики, которые прячут свой замысел опрокинуть Церковь под философической наружностью. Разве Мюнцер не писал, что надо, чтобы пришел новый Иоанн и, согласно завету Илии, заставил гудеть и звенеть все трубы, чтобы они запели пламенным чувством, которое дает познание Бога? Разве не добавил он, что каждому, кто чинит препятствия Слову Божьему, не будет пощады?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22