Полгодика назад эта статейка появилась бы — выглядело бы все почти достоверно. Теперь это выглядит жополизанием. На всякий случай министерскую задницу лизнуть не помешает... и бедного Певцова еще раз приложить.
Говорят, во «Взгляде» Любимов выглядел безобразно. Люди телевизор по ночам смотрят. Объявили и о моем фильме. Ну, вот и другое мнение. Мартюков: «Блестяще всех размазал... так отвечал...» Вот и слушай людей.
Думаю об Антонине, о родне своей, о Волге, о той степи, что далеко за Волгу ушла, стоит в глазах вчерашний Распутин на Байкале. Хочется согреть его, хочется написать ему чего-то такого доброго и хорошего. Какой же он мужик замечательный и крепкий!
23 апреля 1990 г. Понедельник
Тоню во сне видел. Живую и с матерью. И будто она сама знает, что ее похоронили, то есть какую-то ее часть. Она так уменьшилась, так высохла, бедная, что мы похоронили не саму Тоню, на спине которой я впервые переплыл протоку, держась за ее груди, а похоронили что-то выделившееся из нее. И все были веселы и деловиты. Вчера звонил в Междуреченск. Таня: «Распродали по дешевке все помаленьку. Мама взяла себе сервант, как мы ее ни отговаривали».
24 апреля 1990 г. Вторник
Такой же разрывающий грудь и глотку кашель был у меня в детстве, и мать просила меня жевать угол подушки, чтоб меньше в горле было першения. Кажется, я вчера одеяло сожрал, а толку мало. Кашляю со свистом Соловья-разбойника.
Надо написать Распутину. Надо... а что? Как сформулировать мое отношение к его делу, к его судьбе, к его защите русского народа, к тому, как он настойчиво, трагически упорно, несмотря на укусы уважаемых, популярных в народе глашатаев, отстаивает свои рубежи, наши рубежи.
Странно... скучаю я по брату Владимиру, хочется мне этого бедолагу видеть, пошастать с ним по Междуреченску, выпить на кухне... и поплакать, и повспоминать нашу жизнь, которая вот-вот закончится. И кто из нас кого закопает вперед?
26 апреля 1990 г. Четверг
Мне часто вспоминаются разные мгновения моего фильма. Для людей знающих и любящих «Таганку», — это просто бальзам, ведь там узнаваемы и сняты почти все переулки и закоулки этого огромного, уникального здания. По настроению это напоминает чуть ли не прощание с театром. Во всяком случае, очевидно, явственно видна любовь авторов к этим самым стенам, к духу в них проживающему, к теням, что бродят по пустому театру, партеру, сценам, когда пустеет зал и гардеробная разобрана.
27 апреля 1990 г. Пятница
До тех пор, пока не погасил мое сознание димедрол, и с тех пор, как очнулся от него, все звучит в башке моей нешаровидной песенка, что студентом пел по вокалу: «Весел я, теперь смеяться можно... со мной мои друзья (которых нет)... милая покинула меня».
Способность получать радость, вырабатывать, в смысле выделывать свой характер, свои глаза на создание фермента радости: встал живой — радуйся, услышал посвист пташки — радуйся, и крик вороны надо вывернуть таким образом, чтоб оказался он звуком, означающим приближение радости.
28 апреля 1990 г. Суббота
Ну вот, одно постановление принято — в Таллин я не еду, к тому же они сами думают, что мероприятие передвинется — не успевают снять фильм о Северянине, но по радио я услышал сегодня, что эстонские депутаты приостановили свою работу в Верховном совете. Литва просто вышла. Эти — на полдороге. И ехать в Таллин русского поэта прославлять москалям опасно, так говорит мне один из моих «черепковых» депутатов. По-моему, я эту депутатскую метафору у Р. Гамзатова слямзил...
29 апреля 1990 г. Воскресенье
Позвонил Любимов:
— Надо играть, Валерий.
— Да. — Я сижу и жду, что скажет Любимов. — Ну, давайте рискнем.
— Рискни, милый. Тебя привезут, отвезут... неудобно... Николай играет, я надеюсь, что хуже не будет.
— Хорошо, Юрий Петрович.
— Ну, я очень тронут, обнимаю.
Вот и весь разговор — я тронут, он тронут. А что будет со мной?
Неля вчера страшные вещи сообщила о Ю. П., вести из дома Капицы С. П.
Любимов: «Я просчитался, идиот...» — заключение его по поводу своего возвращения.
«Годунов» прошел хорошо, правда, чуть сердце не лопнуло у меня и даже мерещился конец Андрюши Миронова. Нинка — молодец, это же сказал ей и Любимов, которого мы вызвали на поклоны. Он был счастлив. Играл министр, и играл замечательно. И это был праздник. От слабости у меня дрожали все члены, и голоса своего я не узнавал и плохо слышал.
Перед спектаклем на распевку пришел Д. Покровский <Покровский Дмитрий — руководитель фольклорного ансамбля.>, и это тоже всех подтянуло. Бог меня спас, и я правильно сделал, что согласился играть.
Перед выездом в театр, под впечатлением «роднящего» письма Федореева и оттого, что сам Вассе Ф. написал, стал я разбирать портфель со старыми бумагами и обнаружил свои некоторые письма аж за 1958 год и письма Шацкой к моим родителям. И понял я, как не все было плохо и даже наоборот. Нинка очень трогательная из этих писем мне предстала, она вспоминает нашу каморку, где мы с ней спали под шубой на веранде, Ивана и Веру, баньку черно-белую... На душе у меня тепло стало и нежность воспоминаний, захотелось мне еще больше Нинке удачи, тем более что накануне сумасшедшая, больная Неля нашептывала мне по телефону: «Как ты такой талантливый, такая умница мог связать свою жизнь с Шацкой, она же тебе жизнь загубила!» Дура! Я любил ее. Мы были счастливы. А то, что потом произошло, так во многом я в этом виноват... Но не жалею ни о том, что прожито было с Шацкой, ни о том, что разошлись мы с ней — меркантилизм и алчность претили мне невыносимо. Да и выпивать я стал, и гулять, и романы заводить.
«Мой отец — враг народа». В первой моей повестушке есть немудреные слова, горделивые, хвастливые слова о моем отце. «Врасплох он и кулаков застигал. Мать рассказывала: иные в обморок падали, когда входил он. Так сказать, от одного взгляда его кулачье опрокидывалось, а ему и двадцати не было тогда». Проходясь по рукописи, один из редакторов, В. И. Воронов, сказал мне: «Уберите это... Когда-нибудь вам будет стыдно за эти слова, вы будете пытаться уничтожить, вычеркнуть их, но будет поздно». И вот теперь мне стыдно... Нет — больно. Мне отца моего жалко, жизнь ему, душу ему и миллионам ларионычей проклятая революция изгадила, породила семя дьявольское... И мы — плод! И получилась вещь страшная: не он врагов народа разоблачал, а именно сам врагом этого народа становился и установился. Вот трагедия. И гордиться ли мне таким отцом?! И что он сам думал в потемках души своей, когда читал эти строки? Ах ты, батюшки-светы!
1 мая 1990 г. Вторник
«Враг народа»... Да, это страшно... Но сегодня я написал письмо Г. Извекову с большой просьбой: начертить схему «древа жизни» по линии Золотухиных. Иван не помощник, отец промолчал, и, бывая при его жизни в Междуреченске, я мало в эту сторону расспрашивал его. Просил Генку узнать через тетю Дуню (жива ли она еще?) и внуков ее. Просил также антоневских братьев подключить, адрес их сообщить и свой дать. Восстановлю ли я что-нибудь? Восполню ли я свой иконостас?
Любимов вчера звонил, справлялся о здоровье. «Вообще вы молодцы. Ты знаешь, ведь я все равно что-нибудь скажу — пересыпания и некоторые иллюстративные жесты надо убрать... Она делает по-своему... она молодец и играет лучше Сидоренко, та копирует рисунок Демидовой». Потом разговор перешел на чешские антибиотики для Бортника, у которого тоже воспаление легких. Что-то много воспалений на одну гримерную...
2 мая 1990 г. Среда, мой день
Сегодня идет «Бумбараш». Я стою у рынка. Холодно. Хотя двигатель работает на усиленных оборотах. «Бумбараш». Когда это было? Какого числа?! Сейчас приеду и взгляну в дневники. Это был Междуреченск. Зима. Очевидно, как всегда, зимние театральные отгулы. Еще был жив Иван Федосеевич, и мы, кажется, всей золотухинской родней пришли к нему в гости. И надо же — «Кинопанорама» по ТВ, и я в кадре с чудесным, мудрым, интеллигентнейшим, тончайшего ума человеком Каплером (у меня сохранились снимки Копылова).
Каплер читал письмо, в котором какой-то замечательный мужик просил его, ведущего, рассказать об артисте. Фамилию артиста он не помнит, но этот артист пел песню «Ой, мороз, мороз» в фильме «Хозяин тайги». А потом шел кусок из «Бумбараша», с маршем 4-й роты, и отец плакал. Самые дорогие воспоминания об отце, когда я видел на его глазах слезы. Я тогда понимал, чувствовал, что есть человеческая душа и сердце у моего неприступного, не пускающего в свои тайны отца. Когда он плакал, я видел в нем человека. Я видел в нем родителя. Какую-то тяжесть он носил в сердце своем. Он раскулачивал? Да, но он с такой любовью и такими добрыми словами, такими весьма и весьма уважительными речами говорил о своем хозяине, кулаке Новикове или Щербатове... или это были разные лица? Разные хозяева. Что у него было на сердце? Что он вспоминал, о чем жалел, была ли кровь на его руках (ее не могло не быть по тем временам), были ли загубленные семьи крестьянские, к которым он имел непосредственное прикосновенное, рукоприкладное отношение. Мать была из семьи зажиточной. Всю жизнь он ее подкулачницей в сердцах называл. Но братку маткиного, Ивана Федосеевича, он уважал.
3 мая 1990 г. Четверг
Ну, развернулись события... Харченко усоветовал мне лечь на недельку, и вот я сижу в палате без номера, но с телефоном.
Звонил Любимов. «На меня тут все набросились... я виноват, что заставил тебя играть».
Для своего друга попросил у них курс американских антибиотиков... у него, кроме пьянства, что-то с легкими.
6 мая 1990 г. Воскресенье — отдай Богу
В 1973 году, публикуя «На Исток-речушку», я, читавший Солженицына, игравший и защищающий «Кузькина», знал, что такое явилось в образе коллективизации, что за морда Медузы для моего народа. И все-таки я оставил эту фразу, не задумываясь почти, — я знал, что должно отцу понравиться, он еще верил в свое правое дело, он это время своей молодости, разгула силы и крови единственно счастливым и достойным воспоминания, быть может, в своей жизни считал. И я эти две фразы оставил, теперь их не уберешь, а они позорные оказались в биографии моего отца, а теперь — моей и моей фамилии, и тут надо серьезно разобраться. Потом и такая увертка-мысль была, что были в этом деле перегибы, да, многие пострадали безвинно, но сама идея была правильная и богачей надо было уничтожить — вот эта муть хлеще самогонной и опиумной. Классовая борьба — слова и понятия просты, как Ленин. И влезла в неграмотные, темные, непутевые головы дедов и отцов наших. Не столько дедов, конечно, сколько именно молодых тогда отцов наших — дай только руками помахать, власть употребить, почувствовать. А с ними и матерей. Ведь Мотьку Сергей заметил и увел у Якова, а нет... не зря ведь ему сказали: «Беги!» Кто знает, Золотухин, быть может, уже прицеливался на этого мастера масло-сырзавода?! Отца я вывел героем... Но ведь именно «На Исток-речушку» вызвало бешенство отца: «На моей крови деньги зарабатываешь!»
Ведь он что-то почувствовал, но на что именно он возгневался и опрокинулся, мне сейчас даже трудно представить. Тогда я думал, на тот эпизод, где он мать бичом зацепил... Намек на то, что он часто избивал ее до полусмерти, и на неотправленное письмо... Стоп, стоп... это же в «Дребезгах»... там еще нет этого. Может быть, как раз он уже понимал, что само по себе раскулачивание было громадной ошибкой и он не в герои вышел, а в преступники, во враги народа истинные, какими оказались на деле большевики. Начав потом сам хозяйствовать колхозным председателем, он ведь вспоминал свой батрацкий опыт и учился именно у тех, кого ссылал в Соловки и уничтожал как класс. Ведь он развелся срочно с Мотькой (уж Вовка был) и уехал от нее опять в Камышинку... Весь дневник прочитал сейчас и не нашел, значит — не записал. Я путаю, я забываю, что-то расскажу Тамаре из своей семейной, родительной хроники и думаю, что надо это в дневник записать, и забываю.
Так о дяде Кононе. Его взяли по линии НКВД (дядя Конон по отцу Федосею или по матери?), по линии классовости. Сергей Илларионович перепугался и с моей матерью срочно развелся, как с подкулачницей. Секретарь Галета ее успокаивал: «Мотя, не убивайся, пройдет эта волна, эта кампания, и Сергея мы тебе вернем. У вас дите, любовь. Это временная мера». Как же отец жил? Галета их воспитывал. Молодежь. И, очевидно, подчиняясь ветру времени, действовал в соответствии с его генеральным направлением, но что-то и знал про себя, и видел дальше. Сделаю последнюю попытку и спрошу в письме у Матрены Федосеевны. Написал, спросил. Что ответит, интересно, и как?
«ЖИЗНЬ ЕСТЬ ТОЖЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ САМОГО ТВОРЦА»
Сегодня «Борис», и снова играет Шацкая. Я помню прошлый страшный спектакль. Страшный, потому что я чуть не задохнулся, но выкарабкался-таки с честью и Нинку спас. Не подкачать бы сегодня. Господи! Тебя прошу и умоляю: дай сил и таланту от 19 до 22 часов московского времени.
P. S. «Борис» прошел отлично, легко. У Шацкой это третий спектакль и, кажется, лучший.
20 мая 1990 г. Воскресенье — отдай Богу
А 10 мая Денис демобилизовался!!
Смотрел «Ох, Россия, ты Россия...». Ну, что ж... это памятник Любимову замечательный. Привязались ребята к «Годунову» и настряпали хороших пирогов. Пусть у меня где-то кошки скребут, но, однако, это тоже в «Русский узел». Хотя пащенко-астафьевское мнение — еврейский спектакль. Что день грядущий мне готовит? Что скажет Харченко, что преподнесет Любимов? А что сказал бы Распутин, посмотрев этот фильм?! И напишет ли о нем Пащенко?
21 мая 1990 г. Понедельник. Палата № 936
Может быть, во вчерашнем фильме самая неуместная сторона — болтовня Любимова, его байки, копирование Брежнева. Я наблюдал за Баклановым, рядом сидящим. Он все это тоже мильон раз слышал, не реагировал почти и только взглядывал на смеющихся. Как и всегда, многое коробило, стыдно было за шефа... и это околотеатральное кликушество, эти массовые репетиции с полным залом — «всех пускать!», — что помешали нам сделать «Чуму».
Потрясающий, конечно, геолог вчерашний, собиратель прялок, русской старины, которому предложили кусок трубы газовой отрезать и в коллекцию. «А что, давайте». Притча его про старуху: «Зачерпни воды из колодца, а потом стакан из ведра — одна вода, что в ведре, что в стакане. Так и мы... что Москва, что Муханово...»
22 мая 1990 г. Вторник, ресторан «Русь»
С Любимовым был разговор мирный. Поблагодарил за «Чуму». На мою жалобу, что три подряд «Живого»: «Ну, это, милый, заграница. Там по-другому не работают. Оливье восемь раз подряд Отелло играл и, бывало, по два в день». Вот и весь сказ.
30 мая 1990 г. Среда, мой день
А Египет нам отказывает в визе, он через свою территорию к евреям никого пропускать не хочет. Кроме того, в Афинах застряли наши декорации. Ефимович обвиняет евреев — вовремя не разгрузили или не погрузили. Я составляю списки — что взять нам с Тамарой в Израиль.
4 июня 1990 г. Понедельник
Господи! Спаси и сохрани! Мы в Иерусалиме. Но Тамары со мной нет. Вещи ее со мной, а где жена моя?! Что это со мной сделали, кто такую шутку отшутил. И как сегодня играть!
Благодарю тебя, Господи! Кажется, я вышел с честью в песне «Пророков нет». Любимов на сцене букет сунул: «Хорошо спел, неси Владимиру». И аплодисменты были густые, и Демидова похвалила. Теперь я оглушил банку лосося и жду Тамару, надеясь на чудо, на везение, на нее саму... Этот адовый спектакль прошел, и можно было бы расслабиться.
— А почему вас не поят шампанским?
— Мы будем их поить, когда приедет Николай Николаевич.
Надо же, открытым текстом. Безобразники. Ну, вот... известия хорошие. Тамара в Будапеште. И завтра надо ее встречать. Слава Богу. А теперь — спать.
5 июня 1990 г. Вторник. Иерусалим
Что делать? Ехать в театр или ко Гробу Господню? Хочется дождаться Тамарку! Ну, тут так все организовано, что ни она, ни я можем не попасть. Туристы наши едут сейчас, так что поеду с ними.
Еда невкусная, хотя обильная, ничего не хочется, читать нечего. Плохо я подготовился к «досугу». Надо поменять настрой. Когда не взяли Тамару, хотел было я отказаться играть, а заработал букет от шефа. Конечно, все это не дело. Но амбиции оставим в стороне, хотя обидели ее жестоко, обманули. Сегодня я развесил ее вещички, дождусь мою жену, любимую, несчастную, но хорошую. Господи, спаси и сохрани семью нашу! Дай мне сил провести гастроли эти на высоте, Петровича не подвести. Ему тут жить, и Петьке жить.
Этот день я буду долго вспоминать. Из автобуса туристического пришлось мне выйти, там не хватало мест туристам, а обижать — они заплатили по 3600 рублей своих. Короче, с ходоками отправились пешком мы в Старый город, в Старый Иерусалим и побывали во всех местах святых, а на Голгофе я помолился коленопреклоненно и освятил крестик. Поклонились мы и Гробу Господню. Поклонились мы и Гробу Божьей Матери. Были мы и в саду Гефсиманском, и видели дерево, под которым беседовал Иисус с учениками своими. Заходили внутрь дворца, где камень, где Пилат беседовал с Иисусом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72