Таким образом, я оказался как раз позади моих дам. Подходя, я слышал, как Берта назвала приятельницу Луизой. Славное имя — Луиза. На ней было закрытое платье, и только между рюшками ворота и пышной прической белела узкая полоска шеи. На мгновение эта скромная белизна показалась мне куда соблазнительнее совершенно обнаженной спины Берты. Но потом я снова заколебался. Обе они казались мне очаровательными; я так разволновался, что был совершенно не в состоянии решить, которую предпочесть.
А в это время тетушка меня повсюду искала. Был уже час ночи.
— Ты, оказывается, перешел на другое место? — сказала она. — Ну вот, он не придет. Видите ли, Нежон каждый вечер спасает Францию... Но я все-таки хочу тебя представить хотя бы его жене. И, пожалуйста, будь полюбезнее, это очень важно.
С этими словами тетушка подвела меня к г-же Нежон, назвала меня и в двух словах изложила свою просьбу. Я что-то смущенно пробормотал. Вид у меня, вероятно, был довольно глупый. Луиза с улыбкой ждала, пока я кончу, потом, видя, что я запнулся, молча кивнула головой. Мне показалось, что в глазах г-жи Гошро промелькнуло насмешливое выражение. Обе дамы поднялись и стали пробираться к выходу. В передней, где была устроена гардеробная, они звонко расхохотались. И странно: их бравада, мальчишеские манеры, их очаровательно вызывающий тон удивляли меня одного. Мужчины, уступая им дорогу, кланялись чрезвычайно почтительно и вместе с тем с какой-то светской фамильярностью, что меня крайне изумляло.
Феликс предлагал подвезти меня домой. Но мне захотелось побыть одному, и я ушел, не простившись. Я не взял фиакра, — приятно было пройтись пешком по тихим безлюдным улицам. Меня лихорадило, как перед тяжелой болезнью. Что это, неужели любовь? Как путешественник, только переболев, привыкает к новому климату, так и я, наверное, должен буду отдать дань парижскому воздуху, прежде чем привыкну к здешней жизни.
II
Я только что снова видел обеих дам, — на выставке живописи, которая открылась как раз сегодня. Каюсь, я знал заранее, что встречу их там, но затруднился бы сказать хоть что-нибудь путное о трех или четырех тысячах картин, которые рассматривал целых четыре часа. Феликс вчера предложил заехать за мной около полудня; было решено позавтракать в ресторане на Елисейских полях, а потом отправиться на выставку.
После вечера у графини я обо многом передумал, но, должен сказать, это не внесло большой ясности в мои мысли. Каким странным кажется мне парижское высшее общество: под внешним лоском такая безнравственность! Я вовсе не строгий моралист, и все-таки меня коробит, когда я вспоминаю о циничных замечаниях, которые отпускали вполголоса молодые люди в гостиной тетушки. Послушать их, так больше половины всех присутствовавших там женщин — развратницы; мило беседуя, молодые люди разбирали женщин по всем статьям, обливали грязью и матерей и дочек, и порядочных, и давно скомпрометировавших себя женщин. Как же разобраться, что правда в этих пикантных историях, в пересудах о порядочности или легкомысленном поведении той или иной женщины? Сначала я думал, что тетушка, несмотря на все, что отец о ней говорил, принимает у себя очень разношерстную публику. Но Феликс уверяет, что то же можно услышать почти во всех парижских салонах; даже высоконравственным хозяйкам приходится быть снисходительными, иначе их гостиная опустеет. Постепенно мое возмущение улеглось, осталось только страстное желание самому изведать столь доступные удовольствия, испытать наслаждения, которые сулят эти создания, полные волнующей прелести.
Каждое утро я просыпался в своей квартирке на улице Лаффит с мыслью о Луизе и Берте, как я их запросто называл. Со мной творилось что-то странное: я дошел до того, что они слились для меня в одно существо. Я уже нисколько не сомневался, что Феликс действительно любовник Берты; но это меня не только не огорчало, а, наоборот, подбадривало, вселяло уверенность, что и я добьюсь любви. И я рассуждал сразу об обеих: раз они уступили домогательствам других, почему бы им не уступить и мне? Утром, проснувшись, я предавался восхитительным мечтаниям. Я не торопился вставать, я долго нежился под теплым одеялом, переворачивался раз двадцать с боку на бок, испытывая блаженную истому во всем теле. В своих мечтах я ничего не уточнял, мне приятно было оставаться в неведении относительно развязки, и я без конца рисовал в воображении всевозможные ее варианты. Так я изощрялся, обдумывая, как буду добиваться любви Берты ИЛИ Луизы, мне даже не хотелось пока решать, чьей же именно. Когда я наконец решался встать, то был уже совершенно убежден, что мне остается только сделать выбор и либо та, либо другая станет моей любовницей.
— Черт возьми, — проворчал Феликс, — мы пришли слишком поздно. Придется поработать локтями.
Зал заполняла самая различная публика: художники, буржуа, светские дамы и господа. Среди пыльных курток и черных сюртуков мелькали светлые туалеты дам, весенние элегантные туалеты, какие увидишь только в Париже, из шелка нежных тонов с яркой отделкой. Меня восхищало, как спокойно и уверенно проходят женщины сквозь самую густую толпу, не опасаясь за свои шлейфы, и как, не оборвав эти волны кружевных оборок, они каждый раз благополучно выбираются на свободу. Они переходили от картины к картине так спокойно, будто прохаживались по собственной гостиной. Только парижанка умеет и в уличной толпе сохранять безмятежность богини, словно ничто не может ее задеть, — ни случайно услышанные разговоры, ни нежелательные прикосновения. Я наблюдал некоторое время за дамой, о которой Феликс сказал, что это герцогиня А.; ее сопровождали две дочери шестнадцати и восемнадцати лет; все трое, нисколько не смущаясь, рассматривали холст, изображавший Леду, а за спиной у них молодые художники, явившиеся всей мастерской, в довольно откровенных выражениях зубоскалили по поводу картины.
Феликс увлек меня налево, в анфиладу больших квадратных зал, где было не так людно. Сквозь застекленный потолок падал яркий дневной свет, резкость которого смягчали большие полотняные тенты; пыль, поднятая передвигающейся толпой, висела, как легкий дым, над волнующимся морем голов. Какими же очаровательными были женщины, если они казались хорошенькими даже и при таком освещении, даже в этой скучной серой дымке, сквозь которую яркими пятнами проступали картины, развешанные на всех четырех стенах. Вот где была невероятная пестрота: все тона красного, желтого, синего, оттенки всех цветов радуги кричали с полотен из сверкающих золотом рам. Становилось жарко. Солидные господа, отдуваясь и сияя лысиной, прогуливались по залам, держа шляпу в руке. Все ходили, задрав голову кверху. Перед некоторыми картинами была даже давка. Толпа подавалась то в ту, то в другую сторону, толкалась, как будто в выставочные залы впустили беспорядочное стадо. И сквозь несмолкающий людской гул, звучащий словно рокот моря, слышалось неустанное шарканье ног по паркету.
— А, вот наконец и знаменитое полотно, о котором столько говорят, — сказал Феликс.
Перед большим полотном посетители стояли в пять рядов. Женщины наводили лорнеты, художники злословили вполголоса, высокий сухощавый господин делал какие-то заметки в записной книжке. Но я уже ни на что не мог смотреть. Только что в соседнем зале я заметил двух дам: облокотись о барьер, они с любопытством разглядывали какую-то небольшую картину. Это было как вспышка молнии: вдруг в толпе из-под лент шляпки мелькнули густые черные косы и рядом облако белокурых вьющихся волос; потом видение исчезло, обе дамы словно потонули в людском потоке, в волнующемся море голов. Но я мог бы поклясться, что это были они. Продвигаясь вперед, я несколько раз снова видел среди движущихся голов то белокурые волосы Берты, то черные локоны Луизы. Феликсу я ничего не сказал, я только увлек его в соседний зал и постарался устроить так, чтобы показалось, будто он первый их увидел. Возможно, он и раньше заметил их, потому что искоса посмотрел на меня весьма иронически.
— О, какая приятная встреча! — воскликнул он, подходя к ним.
Дамы обернулись и улыбнулись нам. С замиранием сердца ждал я этой встречи. И действительно, она все решила. С г-жой Гошро я встретился, как с доброй знакомой; но все во мне перевернулось, когда г-жа Нежон взглянула на меня своими черными глазами. Я почувствовал, что влюблен без памяти. На ней была желтая шляпка с глициниями и шелковое сиреневое платье с атласной отделкой палевого цвета, — туалет и нарядный, и в то же время очень женственный. Но все это я рассмотрел только потом; в первую минуту она предстала передо мной словно в каком-то солнечном ореоле, осветив все вокруг.
Феликс между тем уже заговорил с дамами:
— Ну как? Ничего выдающегося? Я ничего хорошего пока не видел.
— Боже мой, да ведь и каждый год так, — сказала Берта.
И, повернувшись к стене, она продолжала:
— Вы посмотрите, какую картинку обнаружила Луиза. Платье просто великолепное! Госпожа де Роштай была точно в таком же на последнем балу в Елисейском дворце.
— Да, — негромко добавила Луиза, — только рюшки на вставке у нее были нашиты квадратиками.
И они снова углубились в изучение небольшого полотна, на котором была изображена дама в будуаре: стоя у камина, она читала письмо. Живопись показалась мне весьма убогой, но к живописцу я вдруг преисполнился самых теплых чувств.
— Да где же он, наконец, — сказала вдруг Берта, оглядываясь и ища кого-то глазами. — То и дело оставляет нас одних!
— Гошро вон там, — спокойно ответил Феликс, от внимания которого ничто не ускользало. — Он сейчас рассматривает, знаете, этого большого сахарного Христа, распятого на пряничном кресте.
Действительно, муж Берты, заложив руки за спину, со спокойным и равнодушным видом неторопливо расхаживал от картины к картине, словно пришел один. Заметив нас, он подошел поздороваться и спросил обычным бодрым тоном:
— Обратили внимание на Христа? С каким замечательным религиозным настроением он сделан!
Дамы снова двинулись по залам. Гошро последовал за ними, мы с Феликсом тоже. Поскольку муж шел рядом, это выглядело вполне благопристойно. Заговорили о Нежоне. Он, конечно, придет, если только не очень задержится на заседании какой-то комиссии, где он должен довести до сведения собравшихся точку зрения правительства по какому-то важному вопросу. Гошро целиком завладел мной, осыпал меня изъявлениями дружбы. Меня это очень стесняло, ведь я должен был отвечать ему тем же. Феликс, улыбаясь, тихонько сжал мне локоть; но я не догадался, на что он намекает. А он, пользуясь тем, что я отвлекаю толстяка Гошро, присоединился к дамам и шел теперь с ними впереди. До меня долетали обрывки их разговора.
— Так вы идете сегодня вечером в Варьете?
— Да, у меня ложа бенуара. Говорят, очень забавная пьеса. Может быть, и вы пойдете, Луиза? Ну, пожалуйста, прошу вас!
И через несколько шагов:
— Вот и конец парижским развлечениям. Сегодняшняя выставка — последнее событие сезона.
— А скачки?
— Ах да! Хорошо бы съездить на скачки в Мезон-Лаффит. Говорят, занятное зрелище.
А в это время Гошро разговаривал со мной о Бокэ; это великолепное имение, говорил он, а старания моего отца еще удвоили его ценность. Он мне явно льстил. Но я совсем его не слушал; каждый раз, когда Луиза останавливалась перед какой-нибудь картиной и шлейф ее платья слегка касался моих ног, меня охватывало необычайное волнение. Шея ее, белеющая из-под темных локонов прически, была хрупкой и нежной, как у девочки. Да и держалась она по-прежнему ребячливо, это даже несколько меня огорчало. С ней многие раскланивались, и она, шурша юбками и поворачиваясь то туда, то сюда, звонко смеялась, привлекая к себе всеобщее внимание. Два или три раза она обернулась и пристально посмотрела на меня. Я шел, как во сне. Не знаю уж, сколько времени следовал я так за нею: я совершенно одурел от речей Гошро; от мелькания картин, тянувшихся бесконечной лентой слева и справа, рябило в глазах. Могу только сказать, что к концу все мы наглотались пыли, и я чуть не падал от усталости; дамы между тем казались все такими же свежими и по-прежнему улыбались. В шесть часов Феликс увел меня обедать. За десертом он мне вдруг сказал:
— Я очень тебе благодарен.
— За что же? — спросил я, крайне удивленный.
— Да за то, что ты не ухаживаешь за госпожой Гошро. Это очень мило с твоей стороны. Так тебе больше нравятся брюнетки?
Я покраснел. Он поспешно добавил:
— Я не требую признаний. Наоборот, ты, должно быть, заметил, я стараюсь не вмешиваться. По-моему, каждый должен сам проходить школу жизни.
Он говорил совершенно серьезно, с самым дружеским участием.
— Так ты думаешь, она сможет меня полюбить? — спросил я, не смея произнести вслух имя Луизы.
— Ну, ничего определенного сказать не могу. Поступай, как считаешь нужным. Сам увидишь, что получится.
Я воспринял эти слова как поощрение. Но Феликс уже вернулся к своему обычному ироническому тону и стал полушутя уверять, будто Гошро был бы очень рад, если бы я влюбился в его жену.
— Да-да, ты еще не знаешь этого ловкача. Ты не понял, почему он так тебя обхаживает? Влияние его дяди в округе падает, и он жаждет заручиться поддержкой твоего отца, когда придется предстать перед избирателями... Черт возьми, я просто испугался. Еще бы! Ведь ты же можешь ему пригодиться, а я ему уже сослужил службу.
— Но это же отвратительно! — воскликнул я.
— Почему отвратительно? — возразил он так спокойно, что я не мог разобрать, шутит он или говорит серьезно. — Если жена не может обойтись без любовников, то пусть уж они будут хоть чем-то полезны и мужу.
Вставая из-за стола, Феликс предложил мне пойти в Варьете. Я видел пьесу два дня тому назад, но умолчал об этом и выразил живейшее желание ее посмотреть. И какой чудесный вечер я провел! Дамы сидели в ложе бенуара рядом с нашими местами в партере. Повернувшись, я мог наблюдать за лицом Луизы, видеть, какое удовольствие доставляют ей остроты актеров. Два дня тому назад все эти остроты казались мне плоскими. Сейчас меня от них не коробило, наоборот, я испытывал наслаждение, слушая их, — они как бы устанавливали тайную близость между мною и Луизой. Пьеска была очень вольного содержания, и Луизу особенно смешили всякие рискованные словечки. По-видимому, в театральной ложе она считала для себя позволительным смеяться при самых соленых шутках. Когда при взрыве смеха наши взгляды встречались, она не отводила глаз. Это казалось мне тонким и смелым кокетством. Я с радостью думал, что за три часа, проведенные вместе в этой атмосфере непристойностей, мои любовные дела сильно продвинутся. Впрочем, не мы одни, весь зал покатывался со смеху, многие дамы в ярусах даже не прикрывались веером.
Во время антракта мы отправились засвидетельствовать нашим дамам свое почтение. Гошро только что вышел из ложи, и мы могли сесть. В ложе было темно. Луиза сидела совсем рядом со мной. Она шевельнулась, и край ее пышных юбок накрыл мне колени. И я унес с собой ощущение этого прикосновения, как первое немое признание, соединившее нас друг с другом.
III
С того вечера прошло десять дней. Феликс куда-то исчез, и у меня нет никакой возможности увидеться снова с г-жой Нежон. Чтобы хоть что-то связывало меня с ней, я покупаю пять или шесть газет, в которых упоминается о ее муже. Он выступил в парламенте во время бурных дебатов и произнес речь, о которой много говорят. Раньше эта речь показалась бы мне убийственно скучной, теперь мне интересно ее читать: за казенными фразами я вижу черные косы и белую шею Луизы. Я даже поспорил с каким-то мало мне знакомым господином, яростно защищая бездарного Нежона. Злые нападки газет выводят меня из себя. Конечно же, Нежон глуп; но это только лишний раз доказывает, что жена его умна, если он, как говорят, обязан ей своими успехами.
За эти десять дней я, сгорая от нетерпения, побывал раз пять-шесть у тетушки в надежде на счастливый случай, на неожиданную встречу. Но все было напрасно. В последний свой визит я так сильно рассердил графиню, что теперь не скоро осмелюсь у нее появиться. Она вбила себе в голову, что должна устроить меня с помощью г-на Нежона на какой-нибудь дипломатический пост; велико же было ее изумление, когда я, ссылаясь на свои политические убеждения, отказался от этой протекции. А ведь когда тетушка впервые со мной об этом заговорила, я не возражал; но тогда я еще не был влюблен в Луизу и не видел ничего дурного в том, что ее муж окажет мне услугу. Не зная истинных причин, тетушка не могла понять такой щепетильности и заявила, что все это детские капризы; разве нет среди тех, кто представляет республику в других странах, легитимистов, не менее убежденных, чем я? Как раз наоборот, дипломатическое поприще — это убежище легитимистов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51