На Чусовой совсем худо… Не было такого дня, чтобы здесь не исчезали люди, не умирали беспричинно, не убивали друг друга. Недавно посылали отряд, пожгли несколько капищ да паулей — толку никакого. Набеги, убийства со спины, да и от бесовщины вогульской много кто с ума спятил, — Семен посмотрел на бесстрастное лицо Карего и осекся. — Прибудете в Орел-городок да на Чусовую, сами узрите. Сказывай, Савва.
— Парма не то, что наш лес, земля здесь другая: вязкая да Камнем, как гробом накрытая. Оттого и нечисть здесь иная: не лешаки, а перевертыши да двоедушники: полу-звери, полу-люди, полу-духи, — Послушник перекрестился на образа. — Сила бесовская да звериная на свет исходит из пещер да развалов земных…
— Что местные, как ладят со своей нечистью? — спросил Карий.
— Люди для них все равно, что для нас скотинка домашняя, — пояснил Савва. — Оттого вогульцы идолов то кровью мажут, то плетьми секут, то маслом медную голову оботрут, то гвоздей в пузо наколотят. Только смеются идолища, как мы смеемся, глядючи на бычка бодливого, да петушка драчливого…
— Забавно сказываешь, — Карий снисходительно посмотрел на послушника. — Или сам в вогульские идолы веруешь, да оттого перед ними и трепещешь?
Вслед за Данилой усмехнулся в бороду и казак Василько Черномыс:
— Умеючи и ведьму бьют. Так что, сдается мне, что и бесам вогульским поганую кровь пустить можно, а самих вогульцев, кто супротив веры христианской баламутить станет, плетей всыпать, чтоб истину разуметь было сподручнее!
— Напрасно Савву не слышите, — Семен Аникиевич поставил небольшой короб из бересты. — Послушник-то наш не один год жил среди зырян и пермяков, ходил по черемисам и вогулам, бывал у остяков и самояди. До сих пор жив. — Семен открыл короб и вытащил из него предмет, завернутый в расшитый оберегами льняной лоскут, развернул сверток. На столе оказался человеческий череп, только неправильной звериной формы, словно волчий.
— Спаси мя, грешного! — воскликнул казак, хватаясь за саблю. Успокоившись, заломил шапку. — Слыхали мы про упырей. Бить их можно — и пулей пристрелить, и саблею зарубить. Только затем, чтобы кончить, надобно осиновым или дубовым колом к землице пригвоздить.
— И что дальше? — спросил Савва.
— Как что? — усмехнулся Василько — Сгинет окаянный, пылью рассыплется!
— Что если не сгинет? — Савва посмотрел казаку в глаза. — Что если превратится в вогульского истукана-менква, который и от дерева неотличим, и в любое существо обернуться может?
— Кровожадный да неуязвимый, — Данила посмотрел на Строганова. —Хозяин леса, который охотится на чужаков…
Строганов утвердительно кивнул.
— Только не леса — Пармы… Соглядатаи донесли, что пелымский князь Бегбелий плодит двоедушников, как мы — охотничьих собак, — Семен Аникиевич кивнул на череп. — Для того девок с волками вяжут. И если затем от такой девки родится ребенок со звериною меткою, отдают его на бесовское служение.
— Обычно, — продолжил Савва, — двоедушники долго не живут, скитаются в лесах или приживаются на капище. Однако после смерти их полузвериная душа вселяется в другого человека, превращая его в упыря.
— Вот, что удумало, бесово племя! — казак хватил кулаком по столу. — Это ж надо додуматься, чтобы нечисть плодить!
Савва вновь перекрестился:
— Это их вера, защита земли от врагов.
— В чем тут защита, мать их в душу! — не удержавшись, выругался казак. — Защита в бойцах да бойницах, а тут одна потеха бесовская!
— Не скажи. По их поверьям навыши вселяются в не соплеменников, а выбирают племена соседей, которые и изводят. И даже после того, как упыря изобличат и убьют, проткнув колом сердце, он возродится в своей земле менквом, продолжая истреблять и пожирать пришельцев. Оттого-то зыряне и норовят извести вогул, потому и прежний сибирский хан Едигер под страхом смерти запрещал пелымцам языческие волхования со блудом…
— В былые времена, — подтвердил Строганов, — и новгородцы, и поморы знали: раз пришли на Югру за пушниной, значит, после в дружине упырь объявится. Даже обычай был — купанием оборотня проверять. Ежели кто связанный не тонул, того тотчас в подвалы монастырские на покаяние, а после на отчитывание к старцам, пока молитвами беса не изгонят. Про то в Новгороде старцы по сей день сказывают…
Данила подошел вплотную к Семену Аникиевичу и шепнул на ухо:
— Потолковать бы с глазу на глаз.
Строганов отпустил монаха и казака, оставшись с Карим наедине.
— Басни это все, сказки, — Данила посмотрел на череп без интереса. — В Валахии и не такое видывал, да упыри на поверку простыми уродцами оказывались. Вот и люди твои на вогул из-за охотничьих угодий наговаривают. И беды, и страхи ваши оттого, что война с Сибирью близко, да вы этого видеть не хотите.
— Постой, а как же помешенные казаки? — возразил Семен. — Яков из Чусовой о сем подробно батюшке расписал, так, что под кожей мураши бегают.
— Ты к делу чертовщину не примешивай, — обрезал купца Карий. — Надо лазутчиков взять — возьмем, волков перебить — перебьем, шаманов да князей вогульских урезонить — миром усмирим или силою принудим признать власть Строгановых. А изобличать уродцев, да искать упырей — дело пустое…
— Ты и вправду не веришь?
— Не верю, — спокойно ответил Карий. — Если бы и поверил, то такого значения не придавал, страх делу не помощник.
Семен вышел из арсенала, но через мгновение вернулся с увесистым свертком.
— Опять диковина вогульская?
— Диковина, да только не вогульская, а немецкая. Разворачивай.
Перед Даниилом лежал изысканной работы двуствольный пистолет с рукоятью из слоновой кости, отделанный серебром. На ней были изображены сцены охоты не то на волков, не то на оборотней.
— Прими подарок от Строгановых. На Ливонской войне трофеем взят, — пояснил Семен. — Одним выстрелом разом две пули посылает: верхняя бьет в голову, а нижняя — в сердце.
Данила осмотрел пистолет. Добротное, дорогое оружие, большой убойной силы.
— Вот еще, — Семен выложил перед Карим кошелек. — Трать, сколько надо. И грамоту за подписью Аники возьми — везде дороги открытыми будут. Савва и Черномыс с тобой поедут — пригодятся. Розыск в землях наших учинишь, и службу к новой зиме окончишь. Успеешь?
Данила взял со стола грамоту, набитый серебром кошелек и уверенно сказал:
— Успею.
***
Благовещенский собор плыл над утопающем в снежных волнах Сольвычегодском, парил над замерзшей Вычегдой, скользя по лазурным высям пятью золочеными куполами. Савва посмотрел на храм и перекрестился: после снежной бури он казался ноевым ковчегом, в который однажды войдет для спасения каждая живая душа.
Храм еще не был построен, но службы в нем шли регулярно: Аника Федорович вкладывал в собор оставшуюся надежду и нежность, словно исполняющий волю Божью патриарх Ной. Рядом с собором Аника заложил и родовую усыпальницу, чтобы по воскресению из мертвых род не потерялся, а в единении вошел в жизнь вечную.
Звонили к вечерне. Савва видел, как из тяжелых саней слуги под руки выводили Анику Федоровича, вернее, инока Иоасафа, который хоть и позволял себе изредка жить в хоромах, в остальном, несмотря на телесную немощь, строго держался монастырского устава.
Решение Аники уйти в монахи многих потрясло настолько, что пошел слух о скорой кончине мира, коли расчетливый купец Аника от него отрекся. Следуя его примеру, стал послушником Пыскорского монастыря Преображения Господнего и бывший лекарь Савва Снегов.
Григорий Аникиевич, хозяин стоящего на Каме Орла-городка, призвал его перед самым постригом. Принять монашество не позволил, сказав, что надлежит участвовать в деле, в которое монаху соваться не гоже. Настоятель, игумен Варлаам, поговорив со Строгановым, благословил Савву исполнить послушание.
Служба началась.
Клубы кадильного дыма медленно наполняли глубину храма, клубясь над головами, словно земные облака. Над ними, вверху, медленно разверзалось небо, но не зримое, а духовное, с Богом Саваофом и Христом Вседержителем, евангельским благовестием и Страшным Судом…
Певчий хор грянул сверху, но не из-под купола, а с небес, озаряя ум Саввы всполохами откровений: «Отимеши духи их, и исчезнут, и в персть свою возвратятся. Послеши дух Свой и созиждутся, и обновиши лице земли…»
Отрешившийся от мира Аника-Иоасаф, жаждущий перенять отцовское подобие Семен, хладнокровный наемник Карий, беспечный, простодушный казак Васильке, хитроватый холоп Офонька, неудавшийся монах Савва — все они собраны здесь не слепым случаем, а волею Господней, уже исчислившей и взвесившей на весах их судьбы. «Яко весть Господь путь праведных и путь нечестивых погибнет…»
Савве казалось, что теперь пребывают они не на вечерней службе, а взошли под своды ковчега на Тайную вечерю, что испытает сердце каждого и укажет единственный путь. «Воззвах к Тебе, услыши мя… Да исполнится молитва моя, яко кадило перед Тобою…»
Перед глазами уже не плыли — мелькали в едином круговороте лики и люди, в видении предваряя грядущие судьбы. И чудилось Савве несение креста в дрожащем крестном знамени Аники, и положение во гроб в неподвижном спокойствии Семена, и поцелуй Иуды в приторной ухмылке холопа Офоньки, и сошествие во ад в суровой напряженности Карего…
«Услыши мя, Господи… Услыши мя…»
Глава 3. Крещеный чернокнижник
В 1566 году, через год после великого раздела государства на земщину и опричнину, царь Иоанн Васильевич решил низложить Кремль, как символ опостылевшей ему русской земли, с ее завистливыми боярами да кичливыми удельными князьями, самодовольными попами, да вороватым мужичьем. Взамен ему, к западу, за рекою Неглинной был возведен Кремль новый, опричненный, сосредоточивший в себе сокровенные чаяния государя. Все здесь было исполнено потаенного смысла: и высокие двуцветные стены, белые в основании и красные сверху, и двуглавые орлы Византии на шпилях, и могучие львы на воротах с зеркалами вместо глаз…
«Новую соберу паству, отделяя агнцев от козлищ, верных приму под крыло свое и крещу в купели кровавой, а неверным уготовлю геенну огненную!» — поучал опричников Иоанн на совместных трапезах. И, смиренно склонив перед царем головы, черное воинство покорно пело торжествующий гимн ко Спасителю: «Свете тихий святые славы, пришедшее на запад солнца, видевшее свет невечерний… живот даяй, тем же мир Тя славит».
***
В царских покоях было жарко натоплено — от холода у Иоанна начинало ломить суставы и открывались гнойники, последствия тяжелой болезни, которая в первую зиму после Казанского взятия едва не свела его в могилу.
Чернокнижник Элизий Бомель, перекрещенный царем в Елисея Бомелия, шел к царю в благостном расположении духа. Жизнь в Московии складывалась как нельзя лучше: по прибытию не прошло и полгода, а он, благодаря своему искусству, стал любимым собеседником царя, его тайным соучастником, держателем сокровенных мыслей — новым духовником самодержца!
Елисей отдышался, протер рукой вспотевший лоб и замер — царь, повелевший ему прийти немедля, неподвижно лежал навзничь на не расправленном ложе в странной полумонашеской одежде. Скромная, почти аскетическая комната с бледным изнеможенным человеком, вполне могла быть приютом философа или даже богослова, если бы не развешенные по стенам православные иконы и не расставленные бесконечными вереницами книги по оккультным наукам.
— Государь, — прошептал Бомелий. — Ваш покорный слуга имеет честь…
Неживое, застывшее лицо царя не дрогнуло. В полутьме оно подозрительно отливало восковой бледностью, на которой проглядывались черные змейки вздувшихся вен. «Вдруг умер? — от головы к сердцу скользнул ледяной змей. — Что если застанут возле опочившего?» Бомелий на цыпочках подошел к Иоанну, наклонился, подставляя ухо к царским губам.
— Смерти моей ждешь? — еле слышно прошипел царь. — Или своей ищешь?
Елисей почувствовал, как лютый холод поднимает волосы на затылке, как медленно сгибаются внезапно ослабшие колени.
— Чтобы лечить недуги, лекарю надо знать настоящее дыхание, государь, — Бомелий удивился, с какой легкостью подвернулся спасительный ответ. — А оно открывается только у спящего.
— Хорошо врешь, складно… — хмыкнул царь, поднимаясь с ложа. — Только какой из тебя, антихриста, лекарь? Вот Линдсей настоящий лекарь, а из тебя даже рудомета не выделать! Так, кровопийца… Или не ведаешь, как тебя опричники именуют?
— Нет, государь, — Бомелий учтиво нагнул голову.
— Лютым волхвом да гадиной величают! Оттого и ждут, не дождутся, когда тебя на потеху им отдам, — хмыкнул царь. — Вишь, какой гладкий, как баба!
Иоанн посмотрел в исггуганные глаза Елисея и погладил его лицо ледяными пальцами:
— Келарю моему, Вяземскому, очень уж нравишься. Глаз от тебя оторвать не может! Да не пужайся, государь не выдаст — князь не потешится! У нас тут не поганая неметчина, здесь один я решаю, что закон, а что беззаконие!
Иоанн, приглашая чернокнижника к игре, показал рукой на небольшой столик, где были расставлены шахматы тонкой костяной резьбы.
Елисей шахмат не любил, но, зная пристрастие к ним царя, старался овладеть игрой в совершенстве: Иоанн ценил только сильных игроков, любкл не просто выигрывать, а вырывать победу с мукою. Обыкновенно Бомелий проигрывал быстро, чем вызывал царскую ярость, поэтому сегодня решил не испытывать судьбу, предпочитая перевести интерес царя к его второй страсти — тайному знанию, в чем Елисей был много искуснее своего владыки.
Бомелий достал свиток, на котором была нарисована подробная карта неба, где значилось положение светил и небесных домов на момент рождения Иоанна Васильевича. Сверху большими красными буквами Бомелий тщательно вывел дату: лета 1530, августа 25 дня.
— Теперь, государь, когда карта неба составлена наилучшим способом, и определен аспектарий, можно перейти к толкованию гороскопа.
Грозный махнул рукой:
— Начинай, слушаю.
— По всему видно, государь, что живешь и царствуешь по закону непреложному, самим Богом на небе указанному.
Грозный одобрительно кивнул:
— Дальше.
— Главное, что предначертано звездами, — Бомелий сглотнул слюну, — что ты Его божественная секира, которой будет судим мир. Ты истинный и праведный Судия этого мира.
— Где начертано, покажи! — Иоанн схватил гороскоп и принялся вслух разбирать астрологические символы. — Сатурн в Близнецах, Солнце в единении с Марсом, в Деве, так, хорошо… квадратура между Сатурном и Марсом, хорошо…
Он бросил бумажный лист обратно Бомелию и закрыл глаза:
— Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево срубают и бросают в огонь…
— Вот, государь, и одобрение опричнины здесь же начертано, смотри, — Елисей снова подсунул гороскоп царю. — Юпитер, Луна, Венера, а вот и восходящий северный узел, Голова Драконова!
Иоанн лукаво посмотрел на Бомелия и рассмеялся:
— Бысть в Мунтьянской земли греческыя веры христианин воевода именем Дракула влашеским языком, а нашим — Диавол. Толико зломудр, яко же по имени его, тако и житие его.
При упоминании о Дракуле Елисей вздрогнул. Называть это имя в Европе считалось постыдным, а Иоанн говорил о Владе Цепеше с нескрываемым интересом, даже куражом.
«Дикая земля, варварский народ, коронованный кровопийца, — с неприязнью подумал Бомелий. — Что Валахия, что Московия: щедрость царская, да милость адская…»
Иоанн ткнул Елисея посохом:
— Что, помышляешь бегством от меня спастись? Не помышляй, Елисеюшка. Живи при мне, сладко пей, вкусно ешь, воруй втихомолку да мошну набивай. А замыслишь измену, я тебя собственноручно на вертеле изжарю, аки борова.
Царь рассмеялся и ткнул астролога посохом вторично:
— Что ты, Бомелюшка, о Строгановых мыслишь? Бояр день-деньской хулишь, а о них и словом не обмолвишься? Наверно, посылает тебе Аника серебро да рухлядь мягкую, чтобы наветов про них не чинил?
О том, что Строгановы платили Бомелию откупную, никто кроме самого Аники и его сыновей не знал, но у стен есть уши, а у дверей — глаза. Елисей, раздумывая над ответом, замешкал — сейчас каждое слово могло оказаться роковым. Но фортуна была милостива, едва успев проявиться, царский гнев сам собою сошел на нет:
— Мне что, бери, пес, крохи с моего стола, — махнул рукой царь. — Только смотри, во все очи гляди вместе со своим бесом, ежели почуешь измену и не донесешь…
— Донесу! — Бомелий упал на колени и принялся целовать царевы руки. — Истинный Бог, донесу!
Иоанн ласково погладил придворного астролога по волосам:
— Холоп Строгановский, Офонька Шешуков с ябедой на хозяев прибежал. Замышляют против меня Аника и его сын, Семенка. Говорит, лихого человека к себе призвали, да затем, чтобы ко мне подослать. Сейчас холопу в застенке Малюта дыбой жилы тянет. Сыграем, Елисеюшка, в шахматы, а потом и о строгановском деле сведаемся…
***
Офонька Шешуков, дворовый холоп строгановский, и не предполагал, каким лихом обернется его побег на царский двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Парма не то, что наш лес, земля здесь другая: вязкая да Камнем, как гробом накрытая. Оттого и нечисть здесь иная: не лешаки, а перевертыши да двоедушники: полу-звери, полу-люди, полу-духи, — Послушник перекрестился на образа. — Сила бесовская да звериная на свет исходит из пещер да развалов земных…
— Что местные, как ладят со своей нечистью? — спросил Карий.
— Люди для них все равно, что для нас скотинка домашняя, — пояснил Савва. — Оттого вогульцы идолов то кровью мажут, то плетьми секут, то маслом медную голову оботрут, то гвоздей в пузо наколотят. Только смеются идолища, как мы смеемся, глядючи на бычка бодливого, да петушка драчливого…
— Забавно сказываешь, — Карий снисходительно посмотрел на послушника. — Или сам в вогульские идолы веруешь, да оттого перед ними и трепещешь?
Вслед за Данилой усмехнулся в бороду и казак Василько Черномыс:
— Умеючи и ведьму бьют. Так что, сдается мне, что и бесам вогульским поганую кровь пустить можно, а самих вогульцев, кто супротив веры христианской баламутить станет, плетей всыпать, чтоб истину разуметь было сподручнее!
— Напрасно Савву не слышите, — Семен Аникиевич поставил небольшой короб из бересты. — Послушник-то наш не один год жил среди зырян и пермяков, ходил по черемисам и вогулам, бывал у остяков и самояди. До сих пор жив. — Семен открыл короб и вытащил из него предмет, завернутый в расшитый оберегами льняной лоскут, развернул сверток. На столе оказался человеческий череп, только неправильной звериной формы, словно волчий.
— Спаси мя, грешного! — воскликнул казак, хватаясь за саблю. Успокоившись, заломил шапку. — Слыхали мы про упырей. Бить их можно — и пулей пристрелить, и саблею зарубить. Только затем, чтобы кончить, надобно осиновым или дубовым колом к землице пригвоздить.
— И что дальше? — спросил Савва.
— Как что? — усмехнулся Василько — Сгинет окаянный, пылью рассыплется!
— Что если не сгинет? — Савва посмотрел казаку в глаза. — Что если превратится в вогульского истукана-менква, который и от дерева неотличим, и в любое существо обернуться может?
— Кровожадный да неуязвимый, — Данила посмотрел на Строганова. —Хозяин леса, который охотится на чужаков…
Строганов утвердительно кивнул.
— Только не леса — Пармы… Соглядатаи донесли, что пелымский князь Бегбелий плодит двоедушников, как мы — охотничьих собак, — Семен Аникиевич кивнул на череп. — Для того девок с волками вяжут. И если затем от такой девки родится ребенок со звериною меткою, отдают его на бесовское служение.
— Обычно, — продолжил Савва, — двоедушники долго не живут, скитаются в лесах или приживаются на капище. Однако после смерти их полузвериная душа вселяется в другого человека, превращая его в упыря.
— Вот, что удумало, бесово племя! — казак хватил кулаком по столу. — Это ж надо додуматься, чтобы нечисть плодить!
Савва вновь перекрестился:
— Это их вера, защита земли от врагов.
— В чем тут защита, мать их в душу! — не удержавшись, выругался казак. — Защита в бойцах да бойницах, а тут одна потеха бесовская!
— Не скажи. По их поверьям навыши вселяются в не соплеменников, а выбирают племена соседей, которые и изводят. И даже после того, как упыря изобличат и убьют, проткнув колом сердце, он возродится в своей земле менквом, продолжая истреблять и пожирать пришельцев. Оттого-то зыряне и норовят извести вогул, потому и прежний сибирский хан Едигер под страхом смерти запрещал пелымцам языческие волхования со блудом…
— В былые времена, — подтвердил Строганов, — и новгородцы, и поморы знали: раз пришли на Югру за пушниной, значит, после в дружине упырь объявится. Даже обычай был — купанием оборотня проверять. Ежели кто связанный не тонул, того тотчас в подвалы монастырские на покаяние, а после на отчитывание к старцам, пока молитвами беса не изгонят. Про то в Новгороде старцы по сей день сказывают…
Данила подошел вплотную к Семену Аникиевичу и шепнул на ухо:
— Потолковать бы с глазу на глаз.
Строганов отпустил монаха и казака, оставшись с Карим наедине.
— Басни это все, сказки, — Данила посмотрел на череп без интереса. — В Валахии и не такое видывал, да упыри на поверку простыми уродцами оказывались. Вот и люди твои на вогул из-за охотничьих угодий наговаривают. И беды, и страхи ваши оттого, что война с Сибирью близко, да вы этого видеть не хотите.
— Постой, а как же помешенные казаки? — возразил Семен. — Яков из Чусовой о сем подробно батюшке расписал, так, что под кожей мураши бегают.
— Ты к делу чертовщину не примешивай, — обрезал купца Карий. — Надо лазутчиков взять — возьмем, волков перебить — перебьем, шаманов да князей вогульских урезонить — миром усмирим или силою принудим признать власть Строгановых. А изобличать уродцев, да искать упырей — дело пустое…
— Ты и вправду не веришь?
— Не верю, — спокойно ответил Карий. — Если бы и поверил, то такого значения не придавал, страх делу не помощник.
Семен вышел из арсенала, но через мгновение вернулся с увесистым свертком.
— Опять диковина вогульская?
— Диковина, да только не вогульская, а немецкая. Разворачивай.
Перед Даниилом лежал изысканной работы двуствольный пистолет с рукоятью из слоновой кости, отделанный серебром. На ней были изображены сцены охоты не то на волков, не то на оборотней.
— Прими подарок от Строгановых. На Ливонской войне трофеем взят, — пояснил Семен. — Одним выстрелом разом две пули посылает: верхняя бьет в голову, а нижняя — в сердце.
Данила осмотрел пистолет. Добротное, дорогое оружие, большой убойной силы.
— Вот еще, — Семен выложил перед Карим кошелек. — Трать, сколько надо. И грамоту за подписью Аники возьми — везде дороги открытыми будут. Савва и Черномыс с тобой поедут — пригодятся. Розыск в землях наших учинишь, и службу к новой зиме окончишь. Успеешь?
Данила взял со стола грамоту, набитый серебром кошелек и уверенно сказал:
— Успею.
***
Благовещенский собор плыл над утопающем в снежных волнах Сольвычегодском, парил над замерзшей Вычегдой, скользя по лазурным высям пятью золочеными куполами. Савва посмотрел на храм и перекрестился: после снежной бури он казался ноевым ковчегом, в который однажды войдет для спасения каждая живая душа.
Храм еще не был построен, но службы в нем шли регулярно: Аника Федорович вкладывал в собор оставшуюся надежду и нежность, словно исполняющий волю Божью патриарх Ной. Рядом с собором Аника заложил и родовую усыпальницу, чтобы по воскресению из мертвых род не потерялся, а в единении вошел в жизнь вечную.
Звонили к вечерне. Савва видел, как из тяжелых саней слуги под руки выводили Анику Федоровича, вернее, инока Иоасафа, который хоть и позволял себе изредка жить в хоромах, в остальном, несмотря на телесную немощь, строго держался монастырского устава.
Решение Аники уйти в монахи многих потрясло настолько, что пошел слух о скорой кончине мира, коли расчетливый купец Аника от него отрекся. Следуя его примеру, стал послушником Пыскорского монастыря Преображения Господнего и бывший лекарь Савва Снегов.
Григорий Аникиевич, хозяин стоящего на Каме Орла-городка, призвал его перед самым постригом. Принять монашество не позволил, сказав, что надлежит участвовать в деле, в которое монаху соваться не гоже. Настоятель, игумен Варлаам, поговорив со Строгановым, благословил Савву исполнить послушание.
Служба началась.
Клубы кадильного дыма медленно наполняли глубину храма, клубясь над головами, словно земные облака. Над ними, вверху, медленно разверзалось небо, но не зримое, а духовное, с Богом Саваофом и Христом Вседержителем, евангельским благовестием и Страшным Судом…
Певчий хор грянул сверху, но не из-под купола, а с небес, озаряя ум Саввы всполохами откровений: «Отимеши духи их, и исчезнут, и в персть свою возвратятся. Послеши дух Свой и созиждутся, и обновиши лице земли…»
Отрешившийся от мира Аника-Иоасаф, жаждущий перенять отцовское подобие Семен, хладнокровный наемник Карий, беспечный, простодушный казак Васильке, хитроватый холоп Офонька, неудавшийся монах Савва — все они собраны здесь не слепым случаем, а волею Господней, уже исчислившей и взвесившей на весах их судьбы. «Яко весть Господь путь праведных и путь нечестивых погибнет…»
Савве казалось, что теперь пребывают они не на вечерней службе, а взошли под своды ковчега на Тайную вечерю, что испытает сердце каждого и укажет единственный путь. «Воззвах к Тебе, услыши мя… Да исполнится молитва моя, яко кадило перед Тобою…»
Перед глазами уже не плыли — мелькали в едином круговороте лики и люди, в видении предваряя грядущие судьбы. И чудилось Савве несение креста в дрожащем крестном знамени Аники, и положение во гроб в неподвижном спокойствии Семена, и поцелуй Иуды в приторной ухмылке холопа Офоньки, и сошествие во ад в суровой напряженности Карего…
«Услыши мя, Господи… Услыши мя…»
Глава 3. Крещеный чернокнижник
В 1566 году, через год после великого раздела государства на земщину и опричнину, царь Иоанн Васильевич решил низложить Кремль, как символ опостылевшей ему русской земли, с ее завистливыми боярами да кичливыми удельными князьями, самодовольными попами, да вороватым мужичьем. Взамен ему, к западу, за рекою Неглинной был возведен Кремль новый, опричненный, сосредоточивший в себе сокровенные чаяния государя. Все здесь было исполнено потаенного смысла: и высокие двуцветные стены, белые в основании и красные сверху, и двуглавые орлы Византии на шпилях, и могучие львы на воротах с зеркалами вместо глаз…
«Новую соберу паству, отделяя агнцев от козлищ, верных приму под крыло свое и крещу в купели кровавой, а неверным уготовлю геенну огненную!» — поучал опричников Иоанн на совместных трапезах. И, смиренно склонив перед царем головы, черное воинство покорно пело торжествующий гимн ко Спасителю: «Свете тихий святые славы, пришедшее на запад солнца, видевшее свет невечерний… живот даяй, тем же мир Тя славит».
***
В царских покоях было жарко натоплено — от холода у Иоанна начинало ломить суставы и открывались гнойники, последствия тяжелой болезни, которая в первую зиму после Казанского взятия едва не свела его в могилу.
Чернокнижник Элизий Бомель, перекрещенный царем в Елисея Бомелия, шел к царю в благостном расположении духа. Жизнь в Московии складывалась как нельзя лучше: по прибытию не прошло и полгода, а он, благодаря своему искусству, стал любимым собеседником царя, его тайным соучастником, держателем сокровенных мыслей — новым духовником самодержца!
Елисей отдышался, протер рукой вспотевший лоб и замер — царь, повелевший ему прийти немедля, неподвижно лежал навзничь на не расправленном ложе в странной полумонашеской одежде. Скромная, почти аскетическая комната с бледным изнеможенным человеком, вполне могла быть приютом философа или даже богослова, если бы не развешенные по стенам православные иконы и не расставленные бесконечными вереницами книги по оккультным наукам.
— Государь, — прошептал Бомелий. — Ваш покорный слуга имеет честь…
Неживое, застывшее лицо царя не дрогнуло. В полутьме оно подозрительно отливало восковой бледностью, на которой проглядывались черные змейки вздувшихся вен. «Вдруг умер? — от головы к сердцу скользнул ледяной змей. — Что если застанут возле опочившего?» Бомелий на цыпочках подошел к Иоанну, наклонился, подставляя ухо к царским губам.
— Смерти моей ждешь? — еле слышно прошипел царь. — Или своей ищешь?
Елисей почувствовал, как лютый холод поднимает волосы на затылке, как медленно сгибаются внезапно ослабшие колени.
— Чтобы лечить недуги, лекарю надо знать настоящее дыхание, государь, — Бомелий удивился, с какой легкостью подвернулся спасительный ответ. — А оно открывается только у спящего.
— Хорошо врешь, складно… — хмыкнул царь, поднимаясь с ложа. — Только какой из тебя, антихриста, лекарь? Вот Линдсей настоящий лекарь, а из тебя даже рудомета не выделать! Так, кровопийца… Или не ведаешь, как тебя опричники именуют?
— Нет, государь, — Бомелий учтиво нагнул голову.
— Лютым волхвом да гадиной величают! Оттого и ждут, не дождутся, когда тебя на потеху им отдам, — хмыкнул царь. — Вишь, какой гладкий, как баба!
Иоанн посмотрел в исггуганные глаза Елисея и погладил его лицо ледяными пальцами:
— Келарю моему, Вяземскому, очень уж нравишься. Глаз от тебя оторвать не может! Да не пужайся, государь не выдаст — князь не потешится! У нас тут не поганая неметчина, здесь один я решаю, что закон, а что беззаконие!
Иоанн, приглашая чернокнижника к игре, показал рукой на небольшой столик, где были расставлены шахматы тонкой костяной резьбы.
Елисей шахмат не любил, но, зная пристрастие к ним царя, старался овладеть игрой в совершенстве: Иоанн ценил только сильных игроков, любкл не просто выигрывать, а вырывать победу с мукою. Обыкновенно Бомелий проигрывал быстро, чем вызывал царскую ярость, поэтому сегодня решил не испытывать судьбу, предпочитая перевести интерес царя к его второй страсти — тайному знанию, в чем Елисей был много искуснее своего владыки.
Бомелий достал свиток, на котором была нарисована подробная карта неба, где значилось положение светил и небесных домов на момент рождения Иоанна Васильевича. Сверху большими красными буквами Бомелий тщательно вывел дату: лета 1530, августа 25 дня.
— Теперь, государь, когда карта неба составлена наилучшим способом, и определен аспектарий, можно перейти к толкованию гороскопа.
Грозный махнул рукой:
— Начинай, слушаю.
— По всему видно, государь, что живешь и царствуешь по закону непреложному, самим Богом на небе указанному.
Грозный одобрительно кивнул:
— Дальше.
— Главное, что предначертано звездами, — Бомелий сглотнул слюну, — что ты Его божественная секира, которой будет судим мир. Ты истинный и праведный Судия этого мира.
— Где начертано, покажи! — Иоанн схватил гороскоп и принялся вслух разбирать астрологические символы. — Сатурн в Близнецах, Солнце в единении с Марсом, в Деве, так, хорошо… квадратура между Сатурном и Марсом, хорошо…
Он бросил бумажный лист обратно Бомелию и закрыл глаза:
— Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево срубают и бросают в огонь…
— Вот, государь, и одобрение опричнины здесь же начертано, смотри, — Елисей снова подсунул гороскоп царю. — Юпитер, Луна, Венера, а вот и восходящий северный узел, Голова Драконова!
Иоанн лукаво посмотрел на Бомелия и рассмеялся:
— Бысть в Мунтьянской земли греческыя веры христианин воевода именем Дракула влашеским языком, а нашим — Диавол. Толико зломудр, яко же по имени его, тако и житие его.
При упоминании о Дракуле Елисей вздрогнул. Называть это имя в Европе считалось постыдным, а Иоанн говорил о Владе Цепеше с нескрываемым интересом, даже куражом.
«Дикая земля, варварский народ, коронованный кровопийца, — с неприязнью подумал Бомелий. — Что Валахия, что Московия: щедрость царская, да милость адская…»
Иоанн ткнул Елисея посохом:
— Что, помышляешь бегством от меня спастись? Не помышляй, Елисеюшка. Живи при мне, сладко пей, вкусно ешь, воруй втихомолку да мошну набивай. А замыслишь измену, я тебя собственноручно на вертеле изжарю, аки борова.
Царь рассмеялся и ткнул астролога посохом вторично:
— Что ты, Бомелюшка, о Строгановых мыслишь? Бояр день-деньской хулишь, а о них и словом не обмолвишься? Наверно, посылает тебе Аника серебро да рухлядь мягкую, чтобы наветов про них не чинил?
О том, что Строгановы платили Бомелию откупную, никто кроме самого Аники и его сыновей не знал, но у стен есть уши, а у дверей — глаза. Елисей, раздумывая над ответом, замешкал — сейчас каждое слово могло оказаться роковым. Но фортуна была милостива, едва успев проявиться, царский гнев сам собою сошел на нет:
— Мне что, бери, пес, крохи с моего стола, — махнул рукой царь. — Только смотри, во все очи гляди вместе со своим бесом, ежели почуешь измену и не донесешь…
— Донесу! — Бомелий упал на колени и принялся целовать царевы руки. — Истинный Бог, донесу!
Иоанн ласково погладил придворного астролога по волосам:
— Холоп Строгановский, Офонька Шешуков с ябедой на хозяев прибежал. Замышляют против меня Аника и его сын, Семенка. Говорит, лихого человека к себе призвали, да затем, чтобы ко мне подослать. Сейчас холопу в застенке Малюта дыбой жилы тянет. Сыграем, Елисеюшка, в шахматы, а потом и о строгановском деле сведаемся…
***
Офонька Шешуков, дворовый холоп строгановский, и не предполагал, каким лихом обернется его побег на царский двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26