Только без пользы — Давыдка был мертв.
— Вишь, братцы, как оно бывает, — стягивая с головы шапку, сказал старый соляной повар. — Не захотели добром дать, так русалии себе сами жертву взяли.
***
На все голоса распевает пробуждающийся под солнечным теплом лес, окликает, смеется, жалобит. Чует приближающееся лето. Вот тревожно воскликнул зимородок: псиив… псиив… чикии… и быстро умолкнул, будто бы растворился в чащобе, но тут же откликнулась оляпка: дзит, дзит… Заглушили ее переливные выкрики пересмешки: ээй, ээй, хихээй… цецевии, цецевии…
Савва пристально осмотрел опушку и рукою поманил к себе Петрушу:
— Глянь вон на то старое деревце, — тихонько шепнул мальчику, — вишь птицу?
— Вижу, дядька Савва, — ответил мальчик. — Да что из того?
— Признаешь?
— Нет, дядька Савва, не признаю.
— Юла это, лесной жаворонок, для этих мест редкий гость. Да ты слушай, сейчас петь начнет.
Птица встрепенулась и, поудобнее устроившись на ветке, звучно свистнула: юли-юли-юли…
— Чудно! — восхищенно прошептал мальчик. — И юлу не переставая поминает.
— Погодь, — поясняя, добавил Савва, — да послушай, что еще птаха вытворять станет!
Замолчав на мгновение, снова птица пронзительно запела, совсем иначе, будто бы выворачивая прежнюю песнь наизнанку: тилю-тилю-тилю…
— Дивно! — Савва глубоко вдохнул опьяняющий лесной дух. — Птаха малая, а поет, только лесу внемля! А вот себя в нем заслышав, смущенье терпит, да супротив себе петь начинает!
— Почто ж ей смущаться, дядька Савва? — пожал плечами пастушок. — Разве не Господь ейную песню вложил?
— Ты пойми, Петруша, что стыдится она не своего дара, а своей малой его доли перед всем лесным благолепием. Все равно, как смущается мастеровой человек, замирая перед неописуемыми красотами храма.
— У нас Борисоглебскую церкву, почитай, трое мужиков срубили, поставили, да сами ж и расписали, — извиняясь, ответил Петруша. — Оно ясно, что кадильницы да чаши со лжицами из Сольвычегодска прислали, еще пару образов да святое напрестольное Евангелие. Так разве они смущаться станут?
Снегов погладил паренька по волосам и махнул рукой:
— Ты лучше сказывай, скоро ли к дедовой избушке придем?
Петруша вытянул руку и указал на еле приметный холмик на краю поляны:
— Так вот же она, дядька Савва.
— Вот тебе и изба! — удивился Снегов. — Не то землянка, не то вовсе нора звериная.
— Дед-то ведун! — воскликнул пастушок. — В городке, среди людев, ведовство сразу же с пол силы теряет, да и лес за то шибко забижается!
— Ерунду бает малец. Бортничаем мы, угодье тут нашенское, — из кустов показался старик со всклокоченными седыми волосами. — Деревья бортим, колоды долбим, мед да воск от пчелок лесных собираем.
Снегов подошел к старику и, почтительно поклонившись в пояс, спросил:
— Как тебя кличут, добрый человек?
— Тишко тута, — пояснил старик. — Тишками нас и кличут. А мы и не спорим, на Тишок и окликаемся!
***
— Бортить, все одно, что девку тешить, умеючи надобно, — поучал старик, проводя Савву по бесконечным медоносным угодьям. — Мед-то есть земная душа, как драгоценность, собранная святыми угодниками пчелиными.
— Ухожье у тебя великое! — заметил Снегов многочисленные, заботливо выделанные борти-дуплянки. — Только, старче, никак не возьму в толк, всего год, как пришла Русь на Чусовую, а ты местную Парму словно век обживал.
— Кому, может, и Парма, а для нас — батюшка-лес! — резко обрезал послушника старик. — Мы в нем испокон веку живем. Вон, полюбуйся: тута дельные дерева с пчелами, тута без пчел, а вон тама, — Тишка махнул рукой, указывая за спину, — холстецы на подходе. До Строгановых жили и после их жить останемся!
— Да как же без Руси да среди вогул? — удивился Снегов. — Они своих-то не жалуют, а чужаков и подавно. Или про меж вас уговор какой есть?
— Какой меж нами уговор? — развел руками дед. — Не по одной земле ходим, иными небесами укрыты, воздух в нутрях, и тот разный. Пути-дороженьки у нас разные, ходим да не пересечемся: они — своей Пармой, а мы — святым бором!
Савва растеряно смотрел то на старика, то на мальчика и нерешительно спросил:
— Так вы язычниками будете, а сия земля — святилище идольское?
— Экого ты, Петруша, дурня привел! — старик переглянулся с пастушком и рассмеялся. — А еще сказывал, по грамоте учен, да вельми сведущ!
— Так объясните, кто вы такие, сколь вас и почто, как тати, по лесам хоронитесь? Беглые что ль да опальные, али из полона сюда бежавшие?
— Ты не подумай чего, дядька Савва, — встрял в разговор пастушок. — Русские мы, во Христа крещенные. Только другие, тайные.
— Помолчи, Петруша, — остановил мальчика старик. — Ежели человек на двух ногах хромает, на трех пуще хромать станет.
Старик вытащил из-за пояса топор и, делая насечку на цветущей березе, сказал:
— Чем попусту балякать, лучше отворим вежды. Поживет человече, походит, посмотрит, авось и чего и уразумеет.
Затем, собрав молодыми листьями наполнившуюся влагой подсочку, пережевал их в густую кашицу и принялся намазывать ею глаза растерявшегося от происходящего Снегова.
— Тако, родимой, лучше, — приговаривал старик, втирая в виски послушника пахнущую весной зелень. — Не вопрошай, да не противься, опосля самому лучше и будет!
Глаза защипало, обжигая так, слово в них плеснули кипящей водою, голова пошла кругом, к горлу подкатилась дурманящая тошнота.
— Ты чего творишь, дед! — завопил Снегов. — Выжег, выжег окаянный глаза!
Оцепенение прошло, сменяясь ярым гневом: Савва попытался схватить Тишку, но тот, извиваясь, выскользнул из рук, словно рыба, безмолвно растворяясь в лесной чащобе. Снегов тер слезящиеся глаза рукавами, но жжение не проходило, вдавливая очи вглубь, разрывая, выворачивая наизнанку блуждавшие в голове мысли.
Вскоре боль улеглась и, перестав слезиться, глаза наполнились удивительно теплым, идущим от деревьев светом, согревающими лучиками-дугами ветвей, ноги шли по щекочущей мерцающей траве.
— Диво предивное! — восхитился Савва. — Словно босоногий сапогами траву чую!
Он огляделся вокруг: вот на деревьях светятся золотом отметины, оставленные рогами лосей, а вот зарубки кабаньих клыков цвета тяжелой глинистой земли. Еще по ветвям кустов алые всполохи — здесь прошла волчья пара: молодая, счастливая, сытая.
Сломя голову бросился Савва вперед, едва касаясь ногами по мягким световым волнам, как тут же столкнулся с медленно бредущим по звериной тропе огромным медведем. Испугавшись, зверь, что было сил, взревел и, поднявшись на задние лапы, обрушился на Савву…
***
Над головой качаются еловые лапы, через которые едва пробиваются искрящиеся лучи. Тихо. Слышно, как в вышине звенят крылья у кружащихся комаров, да шелестят в не перепревших за зиму листьях мыши.
От земли тянет влагой, пахнет мхом и едва уловимым ароматом фиолетовых цветков сон-травы, оказавшихся случайной подушкою непрошеному гостю.
«Птицы… почему перестали петь птицы? — Савва вспомнил утреннее многоголосие., вдруг для него истаявшее. — Дурно, когда птицы умолкают разом, смертный знак…»
Над головой послышался хруст треснувшей мертвой ветки. Крру, крру, крру… Черное пятно обрело очертания, блеснуло хищным клювом, и принялось рассматривать неподвижно лежавшего человека внимательными умными глазами.
«Ворон! Чует, что помру скоро…» — к горлу подкатился комок отчаянья и обиды.
Крру, крро, крро… ворон сорвался с ветки и, покружившись над Снеговым, опустился подле него. От резкого взмаха крыльев полетели сухие еловые иглы, осыпая мертвою хвоей с ног до головы. В лицо дохнул пряный аромат леса и прелой, не просохшей земли.
«Стало быть, вот как пахнет моя смертушка. Напоследок, хоть знамением крестным осенюсь…» — Савва потянул руку ко лбу, затем к груди…
Ворон расправил крылья и пронзительно закричал, торжествующе, победно, без хищной ярости и злости, подобно существу, имеющему власть над чужою судьбой.
Солнце, золотое солнце скрылось за облаками, накрывающими поляну тяжелым безмолвием. Бывший приветливым теплый красочный лес стал на глазах превращаться в угрюмую непролазную Парму. Деревья гулко скрипели, проклиная пришедшего к ним чужака, предсказывая ему забвение и погибель.
Савва почуял какое-то необычайное смирение, ощутив всю тщету и ненужность борьбы за свою сиротливую жизнь, поверхностно наполненную пустыми чаяниями, а по сути бесцельную. Снегов блаженно улыбнулся и закрыл глаза. Он не сдался ворону, не покорился языческой Парме — он принял смерть.
Глава 8. Красава
Теплые волны накрыли нежданно: коснувшись глаз, заставляя вздрогнуть брови, пробежали по онемевшему лицу, и дальше, вглубь, просачиваясь под холодную кожу пробуждающим ярым огнем.
Пахнуло молодой крапивой, сочной, душистой, еще не жалящей, но жаркой, а вслед его послышался звонкий переливчатый девичий смех.
— Почто лежишь, руки на груди скрестив, словно покойный?
Снегов открыл глаза: рыжая копна волос, зеленые, слегка раскосые смеющиеся глаза.
— Медведь поломал… То и обездвижен…
Девушка рассмеялась пуще прежнего:
— Неужто медведку до смерти испужался? Али уродился такой июней, да ради стыда на Матвейку наговариваешь?
— Кто таков будет ваш Матвей? — спросил Савва. — Бортник вроде Тишкою назвался.
— Гляди, какой вертячий! — огненная копна разлетелась по лицу. — Еще будет мне Тишков придумывать! Вставай, да пошли со мной, не то и впрямь до смерти мыши загрызут!
Снегов повернул голову, пошевелил рукой, затем согнул в колене ногу… Тело было послушным и бодрым, живым, словно тот страшный мертвецкий паралич ему пригрезился от медвежьего страха.
— Не пойду, покуда про Матвейку не скажешь! — с напускным упрямством сказал Савва. — Может, куда заманить удумала? Почем мне знать? С лесными татями водишься?
— Голова у тебя, как у огородного пужалы! — вспылила девушка и стукнула кулачком по голове оторопевшего послушника. — Это тебя-то заманивать? Сам разлегся под елкой, да со страху помирать собрался, а все о татях талдычит. Мертвому не все ли одно, куда заманят?
Снегов попытался поймать девушку, но она, смеясь, ловко выпорхнула из его рук лесной птицей.
— Не пойду! С прошлогодней листвой сопрею, а шага отсюда не сделаю, пока все о Матвейке не скажешь! — отдышавшись, упрямо процедил Савва.
— Да медведь тутошный! — рассмеялась девушка. — Ручной, как теля смиренный! Только вот меда ради ослушаться может, того и глядишь, пришибет ненароком!
— Уверенно сказываешь? Сама про то знаешь откуда? Уж не твоя ли скотина?
— Моя! — девушка гордо посмотрела на послушника. — Третий год при мне замен собаки служит. Послушный, ласковый. Зимою, бедняжка, не спит, шаталец. Волки его дюже боятся, становище мое за десять верст стороною обходят!
— Складно выходит, — Савва встал на ноги, стряхивая с себя сухую хвою. — Откуда только тебе взяться?
— Больно ты любопытен! — девушка рассерженно хмыкнула и повернулась к Снегову спиной. — Тебя ж не пытаю, зачем сюда пришел.
Савва подошел и, не понимая зачем, обнял девушку за плечи:
— Строгановыми на службу призван. Ты почто сердишься-то, вон, аж дрожишь вся.
— Надо мне сердиться! — плечи дрогнули сильнее, и под шитой узорами рубахой Снегов ощутил огненный жар молодого тела. — Тогда деревня наша от черной хвори вымерла. Меня помещик соседский к себе на потеху забрать захотел. Вот и взяла тятин лук да топор и пошла, откуда солнце восходит. Где, как не у него правды искать? Так до Камня и добрела…
Глотая горькую слюну, сбиваясь дыханием, Савва провел рукою по огненным волосам. Голову закружил запах крапивы и мяты и благоухающий, пестрый, пьянящий аромат цветущего леса.
— Тебя кличут как?
— Красава.
Савва почувствовал, что уже плывет, а вернее тонет в ее огромных зеленых глазах, над которыми носятся невиданные птицы, сорвавшиеся с древних выцветших фресок. Он не понимал, зачем так жарко ее целует, и почему они срывают друг с друга одежды. Но не противился, не мог, да и не хотел противостоять вспыхнувшему в его крови непостижимому огню, о котором, не веруя, слушал, и силы которого не мог вообразить.
Возле обложенного мхом охотничьего становища Красавы сидел здоровенный медведь, по-собачьи недоверчиво всматриваясь в подходящего к избушке Снегова.
Зверь жадно нюхал воздух, вытягивая скалящуюся морду вперед, будто бы силясь понять, почему изменился дух от его хозяйки, впитавший в себя горячие, резкие запахи чужой плоти. Савва сделал еще шаг, медведь зарычал и угрожающе двинул навстречу.
— Матвейка! — хозяйка окрикнула зверя. — Свой он, не чужак боле! Теперь вместе с нами жить станет!
Медведь недовольно посмотрел на Снегова, фыркнул и медленно скрылся в зарослях малины.
— Ишь, ты, обиделся! — удивился послушник. — Ревнивец он у тебя, словно не зверь, человек.
— Он мне навроде брата, — объяснила Красава. — Кабы не Матвейка, может, и не выжила бы. Волки здешние на кровь падкие, зимою шибко лютуют.
Девушка отворила дверь, молча приглашая Савву войти в избу.
Под крытой тесом кровлей выглядывает береста — теплее зимой, да и дух от нее в избе станет чище. Внутри — сложенная из валунов печь-каменка, вдоль завешанных шкурами стен — широкие лавки.
Савва прошелся по застланному еловыми ветками полу и, улегшись на лавке, блаженно потянулся:
— О таком даже и не мечтал. Али все мне снится да грезится? Отвечай, дева красная!
— А ты, миленький мой, и взаправду поспи. Вон как притомился, по лесу блуждаючи. А я песенку тебе спою. Тихую, ласковую колыбелушку.
Девушка закрыла ладонью глаза Саввы и тихонько запела, ласково перебирая волосы, тронутые раннею сединой:
Спи, кровинушка моя,
Укачаю я тебя.
Спи-ко ты до вечера —
Пока делать нечего.
И вот уже грезится Савве монастырь Михаила архистратига, где впервые обрел в крещении имя маленький подкидыш без роду-племени. Тогда, в годы малолетства Великого князя Иоанна Васильевича, на всем русском Севере был страшный голод. Непрекращающимся потоком из Москвы шли обозы, полные зерна, но хлеб голодающим не раздавали, а продавали втридорога иноземным купцам. Смерть выкашивала деревни и города — по всей Двине лежали мертвые, и некому было хоронить их. В те годы на людской крови расплодились волки, захватывая северные леса, превращаясь из диких зверей в грозных соперников, объявивших человеку войну за свою землю.
Придет времечко-пора,
Разбужу сама тебя.
Так велел Господь водить,
Уму-разуму учить.
Да молитвы читать —
Божий дом почитать.
Сквозь пение, ставшее вдруг далеким, но попрежнему сладостным, манящим за собой, Снегов почувствовал, как уходят воспоминания, восковыми свечами истаивает прошлое, разделяя в нем душу с телом.
Вот, уже распахиваются перед ним Едемские врата, и зрит Савва сияющих ангелов небесных, и слушает их переливные голоса, без устали прославляющие Творца за то, что сотворил мужчину и женщину и благословил их.
И был вечер, и было утро, и пришла ночь.
***
Маленькое лесное озерко, застывшее в томительном ночном свете, на полную луну вышло из берегов и парило над землей, с трудом удерживаясь на шатком прибрежном тростнике.
— Серебром растеклося! Будто бы и не вода, а живое зеркало посреди леса.
Обернувшись на восклицание Саввы, девушка улыбнулась и, не произнеся ни слова, спустилась к воде. Затем, сделав охотничьим ножом глубокий надрез на руке, опустила ее в озеро, еле слышно прошептав над тихою ночною водой:
— Кровь за кровь: ты у меня, я у тебя.
Отвязала веревку привязанной долбленой лодки и поманила к себе опешившего Снегова:
— Покуда не ушла луна, наше время лучить. Не медли, запаляй огонь.
Савва послушно забрался в лодку, запалил большой смоляной факел, и отчалил от берега.
Темная теплая вода беззвучно дремала в нежной истоме, отвечая ленивыми всплесками на плывущую по озеру лодку, да отзываясь приглушенными песнями лягушек. От падающих капель смола факела искрилась и шипела, и отраженный в воде огненный свет казался Снегову летящей по небу грозной падучей звездой — кометой, слышать о которой ему не раз доводилось у зырянских стариков и монастырской братии, предсказывающих по знамению звездному грядущие казни мира.
В ярком свете от поднесенного к самой воде факела по прибрежным отмелям светились серебристые спины дремлющих рыб. Красава медленно подняла хищную в острых зазубринах острогу и, прицелившись, ударила в щучью спину. Вода всколыхнулась, забурлила, вспенилась, успокоившись через мгновение — на дно лодки упала большая, насквозь пронзенная острогой щука. Тараща глаза, рыба судорожно билась в предсмертной агонии, пуская из хватающего воздух рта кровавые струйки.
Снегов посмотрел на умирающую рыбу, потом на сияющие отраженным пламенем глаза Красавы и, решив перекреститься, стал подносить пальцы к вспотевшему лбу.
Молниеносно перевернув острогу, девушка резко ударила по руке Саввы острожным древком:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Вишь, братцы, как оно бывает, — стягивая с головы шапку, сказал старый соляной повар. — Не захотели добром дать, так русалии себе сами жертву взяли.
***
На все голоса распевает пробуждающийся под солнечным теплом лес, окликает, смеется, жалобит. Чует приближающееся лето. Вот тревожно воскликнул зимородок: псиив… псиив… чикии… и быстро умолкнул, будто бы растворился в чащобе, но тут же откликнулась оляпка: дзит, дзит… Заглушили ее переливные выкрики пересмешки: ээй, ээй, хихээй… цецевии, цецевии…
Савва пристально осмотрел опушку и рукою поманил к себе Петрушу:
— Глянь вон на то старое деревце, — тихонько шепнул мальчику, — вишь птицу?
— Вижу, дядька Савва, — ответил мальчик. — Да что из того?
— Признаешь?
— Нет, дядька Савва, не признаю.
— Юла это, лесной жаворонок, для этих мест редкий гость. Да ты слушай, сейчас петь начнет.
Птица встрепенулась и, поудобнее устроившись на ветке, звучно свистнула: юли-юли-юли…
— Чудно! — восхищенно прошептал мальчик. — И юлу не переставая поминает.
— Погодь, — поясняя, добавил Савва, — да послушай, что еще птаха вытворять станет!
Замолчав на мгновение, снова птица пронзительно запела, совсем иначе, будто бы выворачивая прежнюю песнь наизнанку: тилю-тилю-тилю…
— Дивно! — Савва глубоко вдохнул опьяняющий лесной дух. — Птаха малая, а поет, только лесу внемля! А вот себя в нем заслышав, смущенье терпит, да супротив себе петь начинает!
— Почто ж ей смущаться, дядька Савва? — пожал плечами пастушок. — Разве не Господь ейную песню вложил?
— Ты пойми, Петруша, что стыдится она не своего дара, а своей малой его доли перед всем лесным благолепием. Все равно, как смущается мастеровой человек, замирая перед неописуемыми красотами храма.
— У нас Борисоглебскую церкву, почитай, трое мужиков срубили, поставили, да сами ж и расписали, — извиняясь, ответил Петруша. — Оно ясно, что кадильницы да чаши со лжицами из Сольвычегодска прислали, еще пару образов да святое напрестольное Евангелие. Так разве они смущаться станут?
Снегов погладил паренька по волосам и махнул рукой:
— Ты лучше сказывай, скоро ли к дедовой избушке придем?
Петруша вытянул руку и указал на еле приметный холмик на краю поляны:
— Так вот же она, дядька Савва.
— Вот тебе и изба! — удивился Снегов. — Не то землянка, не то вовсе нора звериная.
— Дед-то ведун! — воскликнул пастушок. — В городке, среди людев, ведовство сразу же с пол силы теряет, да и лес за то шибко забижается!
— Ерунду бает малец. Бортничаем мы, угодье тут нашенское, — из кустов показался старик со всклокоченными седыми волосами. — Деревья бортим, колоды долбим, мед да воск от пчелок лесных собираем.
Снегов подошел к старику и, почтительно поклонившись в пояс, спросил:
— Как тебя кличут, добрый человек?
— Тишко тута, — пояснил старик. — Тишками нас и кличут. А мы и не спорим, на Тишок и окликаемся!
***
— Бортить, все одно, что девку тешить, умеючи надобно, — поучал старик, проводя Савву по бесконечным медоносным угодьям. — Мед-то есть земная душа, как драгоценность, собранная святыми угодниками пчелиными.
— Ухожье у тебя великое! — заметил Снегов многочисленные, заботливо выделанные борти-дуплянки. — Только, старче, никак не возьму в толк, всего год, как пришла Русь на Чусовую, а ты местную Парму словно век обживал.
— Кому, может, и Парма, а для нас — батюшка-лес! — резко обрезал послушника старик. — Мы в нем испокон веку живем. Вон, полюбуйся: тута дельные дерева с пчелами, тута без пчел, а вон тама, — Тишка махнул рукой, указывая за спину, — холстецы на подходе. До Строгановых жили и после их жить останемся!
— Да как же без Руси да среди вогул? — удивился Снегов. — Они своих-то не жалуют, а чужаков и подавно. Или про меж вас уговор какой есть?
— Какой меж нами уговор? — развел руками дед. — Не по одной земле ходим, иными небесами укрыты, воздух в нутрях, и тот разный. Пути-дороженьки у нас разные, ходим да не пересечемся: они — своей Пармой, а мы — святым бором!
Савва растеряно смотрел то на старика, то на мальчика и нерешительно спросил:
— Так вы язычниками будете, а сия земля — святилище идольское?
— Экого ты, Петруша, дурня привел! — старик переглянулся с пастушком и рассмеялся. — А еще сказывал, по грамоте учен, да вельми сведущ!
— Так объясните, кто вы такие, сколь вас и почто, как тати, по лесам хоронитесь? Беглые что ль да опальные, али из полона сюда бежавшие?
— Ты не подумай чего, дядька Савва, — встрял в разговор пастушок. — Русские мы, во Христа крещенные. Только другие, тайные.
— Помолчи, Петруша, — остановил мальчика старик. — Ежели человек на двух ногах хромает, на трех пуще хромать станет.
Старик вытащил из-за пояса топор и, делая насечку на цветущей березе, сказал:
— Чем попусту балякать, лучше отворим вежды. Поживет человече, походит, посмотрит, авось и чего и уразумеет.
Затем, собрав молодыми листьями наполнившуюся влагой подсочку, пережевал их в густую кашицу и принялся намазывать ею глаза растерявшегося от происходящего Снегова.
— Тако, родимой, лучше, — приговаривал старик, втирая в виски послушника пахнущую весной зелень. — Не вопрошай, да не противься, опосля самому лучше и будет!
Глаза защипало, обжигая так, слово в них плеснули кипящей водою, голова пошла кругом, к горлу подкатилась дурманящая тошнота.
— Ты чего творишь, дед! — завопил Снегов. — Выжег, выжег окаянный глаза!
Оцепенение прошло, сменяясь ярым гневом: Савва попытался схватить Тишку, но тот, извиваясь, выскользнул из рук, словно рыба, безмолвно растворяясь в лесной чащобе. Снегов тер слезящиеся глаза рукавами, но жжение не проходило, вдавливая очи вглубь, разрывая, выворачивая наизнанку блуждавшие в голове мысли.
Вскоре боль улеглась и, перестав слезиться, глаза наполнились удивительно теплым, идущим от деревьев светом, согревающими лучиками-дугами ветвей, ноги шли по щекочущей мерцающей траве.
— Диво предивное! — восхитился Савва. — Словно босоногий сапогами траву чую!
Он огляделся вокруг: вот на деревьях светятся золотом отметины, оставленные рогами лосей, а вот зарубки кабаньих клыков цвета тяжелой глинистой земли. Еще по ветвям кустов алые всполохи — здесь прошла волчья пара: молодая, счастливая, сытая.
Сломя голову бросился Савва вперед, едва касаясь ногами по мягким световым волнам, как тут же столкнулся с медленно бредущим по звериной тропе огромным медведем. Испугавшись, зверь, что было сил, взревел и, поднявшись на задние лапы, обрушился на Савву…
***
Над головой качаются еловые лапы, через которые едва пробиваются искрящиеся лучи. Тихо. Слышно, как в вышине звенят крылья у кружащихся комаров, да шелестят в не перепревших за зиму листьях мыши.
От земли тянет влагой, пахнет мхом и едва уловимым ароматом фиолетовых цветков сон-травы, оказавшихся случайной подушкою непрошеному гостю.
«Птицы… почему перестали петь птицы? — Савва вспомнил утреннее многоголосие., вдруг для него истаявшее. — Дурно, когда птицы умолкают разом, смертный знак…»
Над головой послышался хруст треснувшей мертвой ветки. Крру, крру, крру… Черное пятно обрело очертания, блеснуло хищным клювом, и принялось рассматривать неподвижно лежавшего человека внимательными умными глазами.
«Ворон! Чует, что помру скоро…» — к горлу подкатился комок отчаянья и обиды.
Крру, крро, крро… ворон сорвался с ветки и, покружившись над Снеговым, опустился подле него. От резкого взмаха крыльев полетели сухие еловые иглы, осыпая мертвою хвоей с ног до головы. В лицо дохнул пряный аромат леса и прелой, не просохшей земли.
«Стало быть, вот как пахнет моя смертушка. Напоследок, хоть знамением крестным осенюсь…» — Савва потянул руку ко лбу, затем к груди…
Ворон расправил крылья и пронзительно закричал, торжествующе, победно, без хищной ярости и злости, подобно существу, имеющему власть над чужою судьбой.
Солнце, золотое солнце скрылось за облаками, накрывающими поляну тяжелым безмолвием. Бывший приветливым теплый красочный лес стал на глазах превращаться в угрюмую непролазную Парму. Деревья гулко скрипели, проклиная пришедшего к ним чужака, предсказывая ему забвение и погибель.
Савва почуял какое-то необычайное смирение, ощутив всю тщету и ненужность борьбы за свою сиротливую жизнь, поверхностно наполненную пустыми чаяниями, а по сути бесцельную. Снегов блаженно улыбнулся и закрыл глаза. Он не сдался ворону, не покорился языческой Парме — он принял смерть.
Глава 8. Красава
Теплые волны накрыли нежданно: коснувшись глаз, заставляя вздрогнуть брови, пробежали по онемевшему лицу, и дальше, вглубь, просачиваясь под холодную кожу пробуждающим ярым огнем.
Пахнуло молодой крапивой, сочной, душистой, еще не жалящей, но жаркой, а вслед его послышался звонкий переливчатый девичий смех.
— Почто лежишь, руки на груди скрестив, словно покойный?
Снегов открыл глаза: рыжая копна волос, зеленые, слегка раскосые смеющиеся глаза.
— Медведь поломал… То и обездвижен…
Девушка рассмеялась пуще прежнего:
— Неужто медведку до смерти испужался? Али уродился такой июней, да ради стыда на Матвейку наговариваешь?
— Кто таков будет ваш Матвей? — спросил Савва. — Бортник вроде Тишкою назвался.
— Гляди, какой вертячий! — огненная копна разлетелась по лицу. — Еще будет мне Тишков придумывать! Вставай, да пошли со мной, не то и впрямь до смерти мыши загрызут!
Снегов повернул голову, пошевелил рукой, затем согнул в колене ногу… Тело было послушным и бодрым, живым, словно тот страшный мертвецкий паралич ему пригрезился от медвежьего страха.
— Не пойду, покуда про Матвейку не скажешь! — с напускным упрямством сказал Савва. — Может, куда заманить удумала? Почем мне знать? С лесными татями водишься?
— Голова у тебя, как у огородного пужалы! — вспылила девушка и стукнула кулачком по голове оторопевшего послушника. — Это тебя-то заманивать? Сам разлегся под елкой, да со страху помирать собрался, а все о татях талдычит. Мертвому не все ли одно, куда заманят?
Снегов попытался поймать девушку, но она, смеясь, ловко выпорхнула из его рук лесной птицей.
— Не пойду! С прошлогодней листвой сопрею, а шага отсюда не сделаю, пока все о Матвейке не скажешь! — отдышавшись, упрямо процедил Савва.
— Да медведь тутошный! — рассмеялась девушка. — Ручной, как теля смиренный! Только вот меда ради ослушаться может, того и глядишь, пришибет ненароком!
— Уверенно сказываешь? Сама про то знаешь откуда? Уж не твоя ли скотина?
— Моя! — девушка гордо посмотрела на послушника. — Третий год при мне замен собаки служит. Послушный, ласковый. Зимою, бедняжка, не спит, шаталец. Волки его дюже боятся, становище мое за десять верст стороною обходят!
— Складно выходит, — Савва встал на ноги, стряхивая с себя сухую хвою. — Откуда только тебе взяться?
— Больно ты любопытен! — девушка рассерженно хмыкнула и повернулась к Снегову спиной. — Тебя ж не пытаю, зачем сюда пришел.
Савва подошел и, не понимая зачем, обнял девушку за плечи:
— Строгановыми на службу призван. Ты почто сердишься-то, вон, аж дрожишь вся.
— Надо мне сердиться! — плечи дрогнули сильнее, и под шитой узорами рубахой Снегов ощутил огненный жар молодого тела. — Тогда деревня наша от черной хвори вымерла. Меня помещик соседский к себе на потеху забрать захотел. Вот и взяла тятин лук да топор и пошла, откуда солнце восходит. Где, как не у него правды искать? Так до Камня и добрела…
Глотая горькую слюну, сбиваясь дыханием, Савва провел рукою по огненным волосам. Голову закружил запах крапивы и мяты и благоухающий, пестрый, пьянящий аромат цветущего леса.
— Тебя кличут как?
— Красава.
Савва почувствовал, что уже плывет, а вернее тонет в ее огромных зеленых глазах, над которыми носятся невиданные птицы, сорвавшиеся с древних выцветших фресок. Он не понимал, зачем так жарко ее целует, и почему они срывают друг с друга одежды. Но не противился, не мог, да и не хотел противостоять вспыхнувшему в его крови непостижимому огню, о котором, не веруя, слушал, и силы которого не мог вообразить.
Возле обложенного мхом охотничьего становища Красавы сидел здоровенный медведь, по-собачьи недоверчиво всматриваясь в подходящего к избушке Снегова.
Зверь жадно нюхал воздух, вытягивая скалящуюся морду вперед, будто бы силясь понять, почему изменился дух от его хозяйки, впитавший в себя горячие, резкие запахи чужой плоти. Савва сделал еще шаг, медведь зарычал и угрожающе двинул навстречу.
— Матвейка! — хозяйка окрикнула зверя. — Свой он, не чужак боле! Теперь вместе с нами жить станет!
Медведь недовольно посмотрел на Снегова, фыркнул и медленно скрылся в зарослях малины.
— Ишь, ты, обиделся! — удивился послушник. — Ревнивец он у тебя, словно не зверь, человек.
— Он мне навроде брата, — объяснила Красава. — Кабы не Матвейка, может, и не выжила бы. Волки здешние на кровь падкие, зимою шибко лютуют.
Девушка отворила дверь, молча приглашая Савву войти в избу.
Под крытой тесом кровлей выглядывает береста — теплее зимой, да и дух от нее в избе станет чище. Внутри — сложенная из валунов печь-каменка, вдоль завешанных шкурами стен — широкие лавки.
Савва прошелся по застланному еловыми ветками полу и, улегшись на лавке, блаженно потянулся:
— О таком даже и не мечтал. Али все мне снится да грезится? Отвечай, дева красная!
— А ты, миленький мой, и взаправду поспи. Вон как притомился, по лесу блуждаючи. А я песенку тебе спою. Тихую, ласковую колыбелушку.
Девушка закрыла ладонью глаза Саввы и тихонько запела, ласково перебирая волосы, тронутые раннею сединой:
Спи, кровинушка моя,
Укачаю я тебя.
Спи-ко ты до вечера —
Пока делать нечего.
И вот уже грезится Савве монастырь Михаила архистратига, где впервые обрел в крещении имя маленький подкидыш без роду-племени. Тогда, в годы малолетства Великого князя Иоанна Васильевича, на всем русском Севере был страшный голод. Непрекращающимся потоком из Москвы шли обозы, полные зерна, но хлеб голодающим не раздавали, а продавали втридорога иноземным купцам. Смерть выкашивала деревни и города — по всей Двине лежали мертвые, и некому было хоронить их. В те годы на людской крови расплодились волки, захватывая северные леса, превращаясь из диких зверей в грозных соперников, объявивших человеку войну за свою землю.
Придет времечко-пора,
Разбужу сама тебя.
Так велел Господь водить,
Уму-разуму учить.
Да молитвы читать —
Божий дом почитать.
Сквозь пение, ставшее вдруг далеким, но попрежнему сладостным, манящим за собой, Снегов почувствовал, как уходят воспоминания, восковыми свечами истаивает прошлое, разделяя в нем душу с телом.
Вот, уже распахиваются перед ним Едемские врата, и зрит Савва сияющих ангелов небесных, и слушает их переливные голоса, без устали прославляющие Творца за то, что сотворил мужчину и женщину и благословил их.
И был вечер, и было утро, и пришла ночь.
***
Маленькое лесное озерко, застывшее в томительном ночном свете, на полную луну вышло из берегов и парило над землей, с трудом удерживаясь на шатком прибрежном тростнике.
— Серебром растеклося! Будто бы и не вода, а живое зеркало посреди леса.
Обернувшись на восклицание Саввы, девушка улыбнулась и, не произнеся ни слова, спустилась к воде. Затем, сделав охотничьим ножом глубокий надрез на руке, опустила ее в озеро, еле слышно прошептав над тихою ночною водой:
— Кровь за кровь: ты у меня, я у тебя.
Отвязала веревку привязанной долбленой лодки и поманила к себе опешившего Снегова:
— Покуда не ушла луна, наше время лучить. Не медли, запаляй огонь.
Савва послушно забрался в лодку, запалил большой смоляной факел, и отчалил от берега.
Темная теплая вода беззвучно дремала в нежной истоме, отвечая ленивыми всплесками на плывущую по озеру лодку, да отзываясь приглушенными песнями лягушек. От падающих капель смола факела искрилась и шипела, и отраженный в воде огненный свет казался Снегову летящей по небу грозной падучей звездой — кометой, слышать о которой ему не раз доводилось у зырянских стариков и монастырской братии, предсказывающих по знамению звездному грядущие казни мира.
В ярком свете от поднесенного к самой воде факела по прибрежным отмелям светились серебристые спины дремлющих рыб. Красава медленно подняла хищную в острых зазубринах острогу и, прицелившись, ударила в щучью спину. Вода всколыхнулась, забурлила, вспенилась, успокоившись через мгновение — на дно лодки упала большая, насквозь пронзенная острогой щука. Тараща глаза, рыба судорожно билась в предсмертной агонии, пуская из хватающего воздух рта кровавые струйки.
Снегов посмотрел на умирающую рыбу, потом на сияющие отраженным пламенем глаза Красавы и, решив перекреститься, стал подносить пальцы к вспотевшему лбу.
Молниеносно перевернув острогу, девушка резко ударила по руке Саввы острожным древком:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26