Богус сделал то, что ему было велено Малкаем: бросился бежать. Он пробежал через служебный выход, в то время как таможенник кричал ему вслед, показывая на него рукой и нажимая на сигнал тревоги, издающий резкий, пронзительный звук.
Трампер преодолел весь путь до выхода из аэровокзала к стоянке такси, и тут до него дошло, что он, по всей видимости, оторвался от них, поэтому он повернул назад. Когда он уже приблизился к таможенному выходу, на него налетел полицейский.
— Господи, наконец! — сказал Трампер копу, который выглядел озадаченным и протягивал Богусу конверт с несколькими тысячами долларов. Трампер не стал возвращать его обратно Малкаю, а тот о нем и не спрашивал; должно быть, он выпал у Богуса из кармана, когда он пробегал через терминал. — Спасибо, — поблагодарил Богус. — Затем он побежал обратно к выходу, где и был в конце концов пойман темнокожим таможенником, который не обнаружил у него гашиш.
— Ну вот, я тебя поймал! — закричал он, ласково придерживая Богуса за талию.
В необычного цвета комнате, покрытой огнеупорным пластиком, Арнольд Малкай и пятеро его помощников едва не рвали на себе волосы.
— Мать твою так! — заорал Малкай. — Должно быть, кто-то стянул гашиш во Франкфурте.
— Чемодан пробыл в Нью-Йорке целых шесть часов, пока вы прибыли, — заметил один из таможенников. — Кто-то мог стянуть его уже здесь.
— Трампер? — прищурился Малкай. — Ты и в самом деле упаковал его, мой мальчик?
— Да, сэр.
Они потащили его в другую комнату, где мужчина, похожий на медсестру мужского пола, обыскал его с ног до головы, после чего его отпустили. Довольно нескоро ему принесли яичницу, тост и кофе, а после еще более длительного ожидания снова появился Малкай.
— Там тебя ждет лимузин, — сказал он Богусу. — Тебя отвезут в любое место, которое ты укажешь.
— Простите, сэр, — произнес Трампер. — Мне неприятно задавать вам этот вопрос, но как насчет Меррилла Овертарфа?
Малкай сделал вид, будто не слышал вопроса. Распахнув перед Трампером дверцу лимузина, он поспешно подтолкнул его внутрь.
— Отвезите его куда он захочет, — велел он водителю.
Богус быстро приспустил стекло и схватил Малкая за рукав, когда тот уже повернулся, чтобы уйти.
— Эй, так как насчет Меррилла Овертарфа? — спросил он.
Малкай вздохнул. Он раскрыл свой кейс и вытащил из него фотокопию официального документа, заверенного печатью американского консульства.
— Я очень сожалею, — произнес Малкай, протягивая фотокопию Трамперу. — Меррилл Овертарф мертв. — Затем он хлопнул ладонью по крыше машины и крикнул шоферу: — Отвезите его туда, куда он захочет.
— Куда? — спросил водитель у Трампера, который сидел на заднем сиденье, как если бы он был арестованным или некой неподвижной частью самой машины. Он пытался прочесть документ, который на официальном языке назывался некрологом и содержал сведения о некоем Овертарфе, Меррилле, родившемся в Бостоне, Массачусетс, 8 сентября 1941 года. Отец — Рандольф В.; мать — Эллен Кифи.
Меррилл умер почти за два года до того, как Богус приехал в Вену на его поиски. Если верить документу, то Меррилл поспорил с девушкой по имени Полли Греннер, которую он подцепил в «Америкэн экспресс», что отыщет танк на дне Дуная. Он привез ее в Гелхафтс-Келлер на Дунае; Полли стояла на пристани и смотрела, как Меррилл плыл по реке, держа над головой фонарь. Он должен был дать ей знак после того, как обнаружит танк; она заявила, что не полезет в воду, пока он не найдет его.
Мисс Греннер прождала на пристани минут пять, после чего ей уже не было видно мерцающего света фонаря; она решила, что Меррилл дурачится. Потом она побежала в Гелхафтс-Келлер за помощью, но, так как она не знала по-немецки ни слова, понадобилось некоторое время, прежде чем девушка смогла объяснить, в чем дело.
Должно быть, Овертарф был пьян, заявила она позже. Вероятно, она не знала, что он был диабетиком, не знали этого и в консульстве, поскольку об этом факте в документе ни разу не упоминалось. Как бы там ни было, причиной смерти было названо утопление.
Тело Меррилла не было официально опознано. Причина заключалась в том, что его извлекли только на третий день, так как труп зацепился за направляющуюся в Будапешт баржу с нефтью, а поскольку он несколько раз прошел через лопасти винта, то никто не мог бы с уверенностью опознать утопленника.
История с танком так и осталась неподтвержденной. Полли Греннер сказала, что где-то за минуту до того, как она потеряла из виду свет фонаря, Меррилл закричал ей, что он обнаружил танк, но она ему не поверила.
— Я бы тебе поверил, Меррилл, — произнес вслух Богус Трампер.
— Сэр? — напомнил о себе водитель.
— Что?
— Так куда?
Они проезжали мимо стадиона «Ши». Был теплый, благоухающий вечер, и движение было сумасшедшим.
— Это медленный участок, — зачем-то проинформировал его водитель. — Играют «Мэты» и «Пираты».
Трампер долго сидел неподвижно, сбитый с толку. Уехал он в декабре и не мог отсутствовать больше чем неделю или около того. Уже начали играть в бейсбол? Он наклонился вперед и глянул на себя в маленькое зеркальце лимузина. У него были замечательные, пышные усы и густая борода. Окошко у заднего сиденья так и осталось приоткрытым, и душный воздух нью-йоркского лета накатывал на него волной.
— Боже мой! — прошептал он. Он почувствовал страх.
— Так куда ехать, сэр? — повторил водитель. Он явно начинал нервничать из-за этого странного пассажира.
Но Трампер размышлял, по-прежнему ли Бигги в Айове? Господи! Уже лето. Он не мог поверить, что прошло столько времени. Он стал искать газету или что-нибудь в этом роде, чтобы посмотреть дату.
То, что он нашел, оказалось конвертом с несколькими тысячами долларов. Арнольд Малкай был куда более щедрым, чем это могло показаться на первый взгляд.
— Куда ехать? — в очередной раз спросил водитель.
— В Мэн, — отозвался Трампер. Он должен увидеться с Коутом; он должен прочистить свои мозги.
— В Мэн? — удивился водитель. Затем он сделался несговорчивым. — Послушайте, приятель, — заворчал он. — Я не повезу вас в Мэн. Эта машина не поедет дальше Манхэттена.
Трампер открыл конверт и протянул водителю стодолларовую купюру.
— В Мэн, — повторил Трампер.
— Слушаюсь, сэр, — отозвался тот. Трампер откинулся на заднее сиденье, вдыхая спертый воздух и ощущая тепло. Он еще не был уверен — или просто не мог заставить себя поверить, — что пробыл за границей почти шесть месяцев.
Глава 31
КИНОФИЛЬМ С ПЕНТОТАЛОМ
(159: Средний план Трампера, опускающего на пол маленький чемоданчик перед приемной стойкой в больнице. Он встревоженно оглядывается по сторонам; Тюльпен улыбается рядом с ним, берет его за руку. Трампер о чем-то спрашивает медсестру за стойкой, и та протягивает ему несколько бланков, чтобы он заполнил. Тюльпен очень ласкова и предупредительна с ним, пока он сражается с бумагами.)
Доктор Виньерон (голос за кадром). Это действительно очень простая операция, хотя она, кажется, здорово пугает пациентов. Это минимум хирургического вмешательства: пять стежков, самое большее.
(160: Крупным планом — медицинское изображение пениса. Чья-то рука — предположительно Виньерона — рисует черным карандашом на пенисе.)
Виньерон (голос за кадром). Надрез производится на отверстии, вот здесь, всего лишь затем, чтобы расширить канал. Затем накладываются швы, чтобы сохранять канал открытым и не дать ему стать прежним. В любом случае, такой риск есть…
(161: Дальний план с сестрой, ведущей Трампера и Тюльпен по больничному коридору. Трампер нервно заглядывает во все комнаты, едва ли не на каждом шагу ударяя себя по коленям чемоданом.)
Виньерон (голос за кадром). В больнице вы проведете только одну ночь, чтобы вас подготовили к утренней операции. Затем вы отдохнете здесь следующий день и, возможно, останетесь на ночь, если вы еще… будете ощущать дискомфорт.
(162: Средний план с Трампером, неуверенно облачающимся в больничное одеяние; Тюльпен помогает ему справиться с завязками на спине. Трампер пристально смотрит на пациента, с которым он делит палату, пожилого человека с множеством входящих и исходящих трубок, неподвижно лежащего на кровати. Входит медсестра и проворно задергивает шторки вокруг кровати, закрывая обзор.)
Виньерон (голос за кадром). …говоря другими словами… это сорок восемь часов болезненных ощущений. Но это не слишком сильная боль, верно?
(163: Синхронный звук. Средний план с Ральфом Пакером, берущим интервью у доктора Виньерона в его кабинете.)
Пакер. Насколько я представляю, существует некий вид психологической боли… понимаете? Боязнь болезненных ощущений, связанных с пенисом.
Виньерон. Ну, я полагаю, некоторые пациенты могут ощущать… Вы имели в виду боязнь кастрации?
(164: Медбрат бреет Трампера, который лежит на больничной кровати, не спуская глаз с лезвия, чиркающего по его лобку.)
Пакер (голос за кадром). Да, кастрации… Ну, понимаете, боязнь того, что тебе там все начисто отрежут. Разумеется, по ошибке!
(Он смеется.)
(165: То же, что и в кадре 163, — кабинет Винь-ерона.)
Виньерон (смеясь). Ну, я вас уверяю, я никогда не допускаю оплошностей в этой области!
Пакер (смеясь истерически). Ну, разумеется, нет… но я хочу сказать, что с точки зрения пациента, у которого почти паранойя относительно своего стручка…
(166: Синхронный звук. Средний план с Трампе-ром, который поднимает простыни и рассматривает себя под ними, позволяет заглянуть и Тюльпен.)
Т р а м п е р. Ты видишь? Как у младенца.
Тюльпен (сильно вздрагивая). Как если бы ты собирался родить ребенка…
(Они смотрят друг на друга, затем отводят глаза в сторону.)
(167: Синхронный звук. То же самое, что и в 163-м и в 165-м. В кабинете Виньерона оба, доктор Виньерон и Пакер, громко безудержно смеются.)
(168: Средний план. Трампер сидит на кровати, машет на прощание рукой Пакеру и Тюльпен, которая машет ему в ответ от спинки кровати.)
Виньерон (голос за кадром, видимо, он дает инструкции сестре). Никакой плотной пищи вечером и никакого питья после десяти. Сделайте ему первую инъекцию утром в восемь; он должен быть на операционном столе в восемь тридцать…
(Тюльпен и Ральф покидают рамку кадра вместе, сопровождаемые сестрой. Трампер, нахмурившись, сердито смотрит им вслед.)
ВСЕ ИСЧЕЗАЕТ.
Но после этого, готов поклясться задницей, я никуда не исчезаю. Я лежу, ощущая свой гладко выбритый пенис — шея агнца, остриженного под заклание.
Я также слышу бульканье старика, который лежит со мной рядом, человека, которого питают, будто карбюратор: его трубки, входы и выходы, и даже сама жизнедеятельность обеспечивается механическим отсчетом времени.
Я не беспокоился насчет своей операции, честное слово; просто я испытывал к ней страшную антипатию. Что меня беспокоило больше всего, так это то, до какой степени я начал предугадывать события, даже в отношении самого себя, все выглядело так, словно мои реакции были проанализированы, выверены и взвешены — настолько тщательно, что меня можно было читать, как график. Мне очень хотелось бы поразить их всех, всех этих ублюдков.
Была почти полночь, когда я заявил медсестре, что мне необходимо позвонить Тюльпен. Телефон звонил и звонил. Когда Ральф Пакер ответил на звонок, я повесил трубку.
(169: Синхронный звук. Крупный план после исчезновения. Тюльпен чистит зубы перед зеркалом в своей ванной, ее плечи обнажены — предполагается, что и все остальное.)
Пакер (за сценой). Ты думаешь, операция изменит его? Я не имею в виду, только физически…
Т ю л ь п е н (она сплевывает, смотрит в зеркало, затем бросает через плечо). Тогда в каком смысле изменит?
Р а л ь ф (за сценой). Я имею в виду, психологически…
Т ю л ь п е н (прополаскивает рот, булькает, сплевывает). Он не верит в психологию.
Р а л ь ф (за сценой). А ты?
Т ю л ь п е н. Только не в его случае…
(170: Синхронный звук. Средний план Тюльпен в ванне, намыливающей грудь и подмышки.)
Тюльпен (случайно глянув в камеру). Видишь ли, это очень упрощенный подход — пытаться объяснить сложных и глубоких людей или, скажем, сложные вещи при помощи общих схем и поверхностного анализа. Но я также полагаю, что не следует считать, будто все люди глубоки и сложны. Я хочу сказать, что мотивы Трампера, на деле, лежат на поверхности… Может, он и есть сама поверхность, всего лишь поверхность…
(Она умолкает, устало смотрит в камеру, затем на свою намыленную грудь и, застеснявшись, сползает в воду.)
Тюльпен (глядя в камеру, как если бы Ральф находился в ней). Хватит, пусть теперь будет ночь…
(За кадром звонит телефон, и Тюльпен начинает вылезать из ванны.)
Р а л ь ф (за кадром). О черт! Телефон… Я возьму!
Тюльпен (смотрит ему вслед за кадр). Нет, дай мне — это может быть Трампер.
Ральф (за кадром, отвечает на звонок; Тюльпен слушает, замирая). Да, алло? Алло? Черт подери…
(Камера прыгает: она пытается неуклюже отступить, когда Тюльпен выбирается из ванны. Сконфуженная, она неловко заворачивается в полотенце, когда Ральф входит к ней в кадр. У него на шее висит экспонометр, которым он указывает на нее, затем вниз на ванну.)
Ральф (раздраженно берет ее за руку и пытается направить обратно в воду). Нет, не уйдешь. Мы должны снять все это еще раз… черт бы побрал этот телефон!
Тюльпен (вырываясь из его рук). Это был Трампер? Кто звонил?
Р а л ь ф. Я не знаю. Он повесил трубку. Ну, давай, это займет не больше минуты…
(Но она плотнее заворачивается в полотенце и выходит из ванной.)
Тюльпен (сердито). Уже поздно. Я хочу встать пораньше. Я хочу быть с ним, когда он отойдет от анестезии. Мы можем сделать это завтра.
(Она раздраженно смотрит вверх, в камеру. Неожиданно Ральф сам сердито взглянул в объектив, как если бы до него только сейчас дошло, что аппарат все еще продолжает работать.)
Ральф (орет в камеру). Стоп! Стоп! Черт бы тебя побрал, Кент! Прекрати мочить пленку, ты, чертов недоносок!
ЗАТЕМНЕНИЕ.
Рано утром они пришли и опорожнили горшки, шланги и прочие резервуары, принадлежащие мужчине, который лежал рядом со мной. Но они ничего не сделали для меня, даже не накормили.
В восемь часов сестра измерила мне температуру и сделала два обезболивающих укола: в обе ноги, высоко в бедра. Когда за мной пришли, чтобы отвезти в операционную, я не мог толком идти. Две сестры поддерживали меня с обеих сторон, уговаривая помочиться, а я по-прежнему все чувствовал там внизу и беспокоился, что укол не подействовал как надо.
Я сказал об этом сестре, но она, кажется, меня не поняла; на самом деле мой голос прозвучал странно даже для меня самого: я сам не разобрал, что произнес. Как жаль, что я не смог вовремя выразиться вразумительно, чтобы не дать им применить скальпель.
В операционной меня ждала сногсшибательная, полногрудая сестра в зеленой униформе, какую носят все операционные сестры; улыбаясь, она пощипала меня за бедра. Это она воткнула иглу, по которой в мою вену из капельницы побежала декстроза; затем она особым способом перебинтовала мне руку, прикрепив к ней иглу, и привязала руку к столу. Декстроза, булькая, бежала по желтому шлангу в меня; я мог проследить за ее током до самой вены.
Внезапно мне в голову пришла мысль о Меррилле Овертарфе: если бы его нужно было прооперировать, то использовать декстрозу было бы нельзя, так как она состоит в основном из сахара, да? Что бы использовали в этом случае, а?
Свободной рукой я дотянулся до паха и пощупал свой пенис. Я по-прежнему все чувствовал, и это меня страшно пугало. Какой смысл замораживать мои бедра?
Затем я услышал голос Виньерона, но не увидел его; взамен я увидел невысокого, добродушного чудака в очках, который, как я догадался, был анестезиологом. Он наклонился надо мной и поправил иглу с декстрозой, потом ловко пристроил капельницу с пентоталом рядом с баллоном с декстрозой и провел от нее шланг вдоль шланга с декстрозой. Вместо того чтобы втыкать в меня еще и иглу с пентоталом, он воткнул ее в шланг с декстрозой, что, как мне подумалось, было весьма разумно.
Шланг с пентоталом имел зажим, и я мог видеть, что лекарство еще не поступало в меня. Я наблюдал его близко, могу поклясться задницей, а когда анестезиолог спросил меня, как я себя чувствую, то я громогласно заявил, что по-прежнему отлично чувствую свой член и надеюсь, что все они об этом осведомлены.
Но они лишь улыбнулись, как если бы меня не слышали. Анестезиолог отпустил зажим и дал ток пентоталу, а я наблюдал, как он струился вниз, пока не смешивался с декстрозой в главной резиновой вене.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, — быстро проговорил я. Только на это ушла вечность. Пен-тотал изменил цвет декстрозы, бежавшей в мою руку. Я видел, как он достиг иглы, и, когда он вошел в мою вену, крикнул: «Восемь!»
Затем прошла секунда, длившаяся два часа, и я проснулся в послеоперационной палате — комнате для выздоравливающих, потолок которой был так похож на потолок операционной, что я подумал, будто все еще нахожусь на прежнем месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Трампер преодолел весь путь до выхода из аэровокзала к стоянке такси, и тут до него дошло, что он, по всей видимости, оторвался от них, поэтому он повернул назад. Когда он уже приблизился к таможенному выходу, на него налетел полицейский.
— Господи, наконец! — сказал Трампер копу, который выглядел озадаченным и протягивал Богусу конверт с несколькими тысячами долларов. Трампер не стал возвращать его обратно Малкаю, а тот о нем и не спрашивал; должно быть, он выпал у Богуса из кармана, когда он пробегал через терминал. — Спасибо, — поблагодарил Богус. — Затем он побежал обратно к выходу, где и был в конце концов пойман темнокожим таможенником, который не обнаружил у него гашиш.
— Ну вот, я тебя поймал! — закричал он, ласково придерживая Богуса за талию.
В необычного цвета комнате, покрытой огнеупорным пластиком, Арнольд Малкай и пятеро его помощников едва не рвали на себе волосы.
— Мать твою так! — заорал Малкай. — Должно быть, кто-то стянул гашиш во Франкфурте.
— Чемодан пробыл в Нью-Йорке целых шесть часов, пока вы прибыли, — заметил один из таможенников. — Кто-то мог стянуть его уже здесь.
— Трампер? — прищурился Малкай. — Ты и в самом деле упаковал его, мой мальчик?
— Да, сэр.
Они потащили его в другую комнату, где мужчина, похожий на медсестру мужского пола, обыскал его с ног до головы, после чего его отпустили. Довольно нескоро ему принесли яичницу, тост и кофе, а после еще более длительного ожидания снова появился Малкай.
— Там тебя ждет лимузин, — сказал он Богусу. — Тебя отвезут в любое место, которое ты укажешь.
— Простите, сэр, — произнес Трампер. — Мне неприятно задавать вам этот вопрос, но как насчет Меррилла Овертарфа?
Малкай сделал вид, будто не слышал вопроса. Распахнув перед Трампером дверцу лимузина, он поспешно подтолкнул его внутрь.
— Отвезите его куда он захочет, — велел он водителю.
Богус быстро приспустил стекло и схватил Малкая за рукав, когда тот уже повернулся, чтобы уйти.
— Эй, так как насчет Меррилла Овертарфа? — спросил он.
Малкай вздохнул. Он раскрыл свой кейс и вытащил из него фотокопию официального документа, заверенного печатью американского консульства.
— Я очень сожалею, — произнес Малкай, протягивая фотокопию Трамперу. — Меррилл Овертарф мертв. — Затем он хлопнул ладонью по крыше машины и крикнул шоферу: — Отвезите его туда, куда он захочет.
— Куда? — спросил водитель у Трампера, который сидел на заднем сиденье, как если бы он был арестованным или некой неподвижной частью самой машины. Он пытался прочесть документ, который на официальном языке назывался некрологом и содержал сведения о некоем Овертарфе, Меррилле, родившемся в Бостоне, Массачусетс, 8 сентября 1941 года. Отец — Рандольф В.; мать — Эллен Кифи.
Меррилл умер почти за два года до того, как Богус приехал в Вену на его поиски. Если верить документу, то Меррилл поспорил с девушкой по имени Полли Греннер, которую он подцепил в «Америкэн экспресс», что отыщет танк на дне Дуная. Он привез ее в Гелхафтс-Келлер на Дунае; Полли стояла на пристани и смотрела, как Меррилл плыл по реке, держа над головой фонарь. Он должен был дать ей знак после того, как обнаружит танк; она заявила, что не полезет в воду, пока он не найдет его.
Мисс Греннер прождала на пристани минут пять, после чего ей уже не было видно мерцающего света фонаря; она решила, что Меррилл дурачится. Потом она побежала в Гелхафтс-Келлер за помощью, но, так как она не знала по-немецки ни слова, понадобилось некоторое время, прежде чем девушка смогла объяснить, в чем дело.
Должно быть, Овертарф был пьян, заявила она позже. Вероятно, она не знала, что он был диабетиком, не знали этого и в консульстве, поскольку об этом факте в документе ни разу не упоминалось. Как бы там ни было, причиной смерти было названо утопление.
Тело Меррилла не было официально опознано. Причина заключалась в том, что его извлекли только на третий день, так как труп зацепился за направляющуюся в Будапешт баржу с нефтью, а поскольку он несколько раз прошел через лопасти винта, то никто не мог бы с уверенностью опознать утопленника.
История с танком так и осталась неподтвержденной. Полли Греннер сказала, что где-то за минуту до того, как она потеряла из виду свет фонаря, Меррилл закричал ей, что он обнаружил танк, но она ему не поверила.
— Я бы тебе поверил, Меррилл, — произнес вслух Богус Трампер.
— Сэр? — напомнил о себе водитель.
— Что?
— Так куда?
Они проезжали мимо стадиона «Ши». Был теплый, благоухающий вечер, и движение было сумасшедшим.
— Это медленный участок, — зачем-то проинформировал его водитель. — Играют «Мэты» и «Пираты».
Трампер долго сидел неподвижно, сбитый с толку. Уехал он в декабре и не мог отсутствовать больше чем неделю или около того. Уже начали играть в бейсбол? Он наклонился вперед и глянул на себя в маленькое зеркальце лимузина. У него были замечательные, пышные усы и густая борода. Окошко у заднего сиденья так и осталось приоткрытым, и душный воздух нью-йоркского лета накатывал на него волной.
— Боже мой! — прошептал он. Он почувствовал страх.
— Так куда ехать, сэр? — повторил водитель. Он явно начинал нервничать из-за этого странного пассажира.
Но Трампер размышлял, по-прежнему ли Бигги в Айове? Господи! Уже лето. Он не мог поверить, что прошло столько времени. Он стал искать газету или что-нибудь в этом роде, чтобы посмотреть дату.
То, что он нашел, оказалось конвертом с несколькими тысячами долларов. Арнольд Малкай был куда более щедрым, чем это могло показаться на первый взгляд.
— Куда ехать? — в очередной раз спросил водитель.
— В Мэн, — отозвался Трампер. Он должен увидеться с Коутом; он должен прочистить свои мозги.
— В Мэн? — удивился водитель. Затем он сделался несговорчивым. — Послушайте, приятель, — заворчал он. — Я не повезу вас в Мэн. Эта машина не поедет дальше Манхэттена.
Трампер открыл конверт и протянул водителю стодолларовую купюру.
— В Мэн, — повторил Трампер.
— Слушаюсь, сэр, — отозвался тот. Трампер откинулся на заднее сиденье, вдыхая спертый воздух и ощущая тепло. Он еще не был уверен — или просто не мог заставить себя поверить, — что пробыл за границей почти шесть месяцев.
Глава 31
КИНОФИЛЬМ С ПЕНТОТАЛОМ
(159: Средний план Трампера, опускающего на пол маленький чемоданчик перед приемной стойкой в больнице. Он встревоженно оглядывается по сторонам; Тюльпен улыбается рядом с ним, берет его за руку. Трампер о чем-то спрашивает медсестру за стойкой, и та протягивает ему несколько бланков, чтобы он заполнил. Тюльпен очень ласкова и предупредительна с ним, пока он сражается с бумагами.)
Доктор Виньерон (голос за кадром). Это действительно очень простая операция, хотя она, кажется, здорово пугает пациентов. Это минимум хирургического вмешательства: пять стежков, самое большее.
(160: Крупным планом — медицинское изображение пениса. Чья-то рука — предположительно Виньерона — рисует черным карандашом на пенисе.)
Виньерон (голос за кадром). Надрез производится на отверстии, вот здесь, всего лишь затем, чтобы расширить канал. Затем накладываются швы, чтобы сохранять канал открытым и не дать ему стать прежним. В любом случае, такой риск есть…
(161: Дальний план с сестрой, ведущей Трампера и Тюльпен по больничному коридору. Трампер нервно заглядывает во все комнаты, едва ли не на каждом шагу ударяя себя по коленям чемоданом.)
Виньерон (голос за кадром). В больнице вы проведете только одну ночь, чтобы вас подготовили к утренней операции. Затем вы отдохнете здесь следующий день и, возможно, останетесь на ночь, если вы еще… будете ощущать дискомфорт.
(162: Средний план с Трампером, неуверенно облачающимся в больничное одеяние; Тюльпен помогает ему справиться с завязками на спине. Трампер пристально смотрит на пациента, с которым он делит палату, пожилого человека с множеством входящих и исходящих трубок, неподвижно лежащего на кровати. Входит медсестра и проворно задергивает шторки вокруг кровати, закрывая обзор.)
Виньерон (голос за кадром). …говоря другими словами… это сорок восемь часов болезненных ощущений. Но это не слишком сильная боль, верно?
(163: Синхронный звук. Средний план с Ральфом Пакером, берущим интервью у доктора Виньерона в его кабинете.)
Пакер. Насколько я представляю, существует некий вид психологической боли… понимаете? Боязнь болезненных ощущений, связанных с пенисом.
Виньерон. Ну, я полагаю, некоторые пациенты могут ощущать… Вы имели в виду боязнь кастрации?
(164: Медбрат бреет Трампера, который лежит на больничной кровати, не спуская глаз с лезвия, чиркающего по его лобку.)
Пакер (голос за кадром). Да, кастрации… Ну, понимаете, боязнь того, что тебе там все начисто отрежут. Разумеется, по ошибке!
(Он смеется.)
(165: То же, что и в кадре 163, — кабинет Винь-ерона.)
Виньерон (смеясь). Ну, я вас уверяю, я никогда не допускаю оплошностей в этой области!
Пакер (смеясь истерически). Ну, разумеется, нет… но я хочу сказать, что с точки зрения пациента, у которого почти паранойя относительно своего стручка…
(166: Синхронный звук. Средний план с Трампе-ром, который поднимает простыни и рассматривает себя под ними, позволяет заглянуть и Тюльпен.)
Т р а м п е р. Ты видишь? Как у младенца.
Тюльпен (сильно вздрагивая). Как если бы ты собирался родить ребенка…
(Они смотрят друг на друга, затем отводят глаза в сторону.)
(167: Синхронный звук. То же самое, что и в 163-м и в 165-м. В кабинете Виньерона оба, доктор Виньерон и Пакер, громко безудержно смеются.)
(168: Средний план. Трампер сидит на кровати, машет на прощание рукой Пакеру и Тюльпен, которая машет ему в ответ от спинки кровати.)
Виньерон (голос за кадром, видимо, он дает инструкции сестре). Никакой плотной пищи вечером и никакого питья после десяти. Сделайте ему первую инъекцию утром в восемь; он должен быть на операционном столе в восемь тридцать…
(Тюльпен и Ральф покидают рамку кадра вместе, сопровождаемые сестрой. Трампер, нахмурившись, сердито смотрит им вслед.)
ВСЕ ИСЧЕЗАЕТ.
Но после этого, готов поклясться задницей, я никуда не исчезаю. Я лежу, ощущая свой гладко выбритый пенис — шея агнца, остриженного под заклание.
Я также слышу бульканье старика, который лежит со мной рядом, человека, которого питают, будто карбюратор: его трубки, входы и выходы, и даже сама жизнедеятельность обеспечивается механическим отсчетом времени.
Я не беспокоился насчет своей операции, честное слово; просто я испытывал к ней страшную антипатию. Что меня беспокоило больше всего, так это то, до какой степени я начал предугадывать события, даже в отношении самого себя, все выглядело так, словно мои реакции были проанализированы, выверены и взвешены — настолько тщательно, что меня можно было читать, как график. Мне очень хотелось бы поразить их всех, всех этих ублюдков.
Была почти полночь, когда я заявил медсестре, что мне необходимо позвонить Тюльпен. Телефон звонил и звонил. Когда Ральф Пакер ответил на звонок, я повесил трубку.
(169: Синхронный звук. Крупный план после исчезновения. Тюльпен чистит зубы перед зеркалом в своей ванной, ее плечи обнажены — предполагается, что и все остальное.)
Пакер (за сценой). Ты думаешь, операция изменит его? Я не имею в виду, только физически…
Т ю л ь п е н (она сплевывает, смотрит в зеркало, затем бросает через плечо). Тогда в каком смысле изменит?
Р а л ь ф (за сценой). Я имею в виду, психологически…
Т ю л ь п е н (прополаскивает рот, булькает, сплевывает). Он не верит в психологию.
Р а л ь ф (за сценой). А ты?
Т ю л ь п е н. Только не в его случае…
(170: Синхронный звук. Средний план Тюльпен в ванне, намыливающей грудь и подмышки.)
Тюльпен (случайно глянув в камеру). Видишь ли, это очень упрощенный подход — пытаться объяснить сложных и глубоких людей или, скажем, сложные вещи при помощи общих схем и поверхностного анализа. Но я также полагаю, что не следует считать, будто все люди глубоки и сложны. Я хочу сказать, что мотивы Трампера, на деле, лежат на поверхности… Может, он и есть сама поверхность, всего лишь поверхность…
(Она умолкает, устало смотрит в камеру, затем на свою намыленную грудь и, застеснявшись, сползает в воду.)
Тюльпен (глядя в камеру, как если бы Ральф находился в ней). Хватит, пусть теперь будет ночь…
(За кадром звонит телефон, и Тюльпен начинает вылезать из ванны.)
Р а л ь ф (за кадром). О черт! Телефон… Я возьму!
Тюльпен (смотрит ему вслед за кадр). Нет, дай мне — это может быть Трампер.
Ральф (за кадром, отвечает на звонок; Тюльпен слушает, замирая). Да, алло? Алло? Черт подери…
(Камера прыгает: она пытается неуклюже отступить, когда Тюльпен выбирается из ванны. Сконфуженная, она неловко заворачивается в полотенце, когда Ральф входит к ней в кадр. У него на шее висит экспонометр, которым он указывает на нее, затем вниз на ванну.)
Ральф (раздраженно берет ее за руку и пытается направить обратно в воду). Нет, не уйдешь. Мы должны снять все это еще раз… черт бы побрал этот телефон!
Тюльпен (вырываясь из его рук). Это был Трампер? Кто звонил?
Р а л ь ф. Я не знаю. Он повесил трубку. Ну, давай, это займет не больше минуты…
(Но она плотнее заворачивается в полотенце и выходит из ванной.)
Тюльпен (сердито). Уже поздно. Я хочу встать пораньше. Я хочу быть с ним, когда он отойдет от анестезии. Мы можем сделать это завтра.
(Она раздраженно смотрит вверх, в камеру. Неожиданно Ральф сам сердито взглянул в объектив, как если бы до него только сейчас дошло, что аппарат все еще продолжает работать.)
Ральф (орет в камеру). Стоп! Стоп! Черт бы тебя побрал, Кент! Прекрати мочить пленку, ты, чертов недоносок!
ЗАТЕМНЕНИЕ.
Рано утром они пришли и опорожнили горшки, шланги и прочие резервуары, принадлежащие мужчине, который лежал рядом со мной. Но они ничего не сделали для меня, даже не накормили.
В восемь часов сестра измерила мне температуру и сделала два обезболивающих укола: в обе ноги, высоко в бедра. Когда за мной пришли, чтобы отвезти в операционную, я не мог толком идти. Две сестры поддерживали меня с обеих сторон, уговаривая помочиться, а я по-прежнему все чувствовал там внизу и беспокоился, что укол не подействовал как надо.
Я сказал об этом сестре, но она, кажется, меня не поняла; на самом деле мой голос прозвучал странно даже для меня самого: я сам не разобрал, что произнес. Как жаль, что я не смог вовремя выразиться вразумительно, чтобы не дать им применить скальпель.
В операционной меня ждала сногсшибательная, полногрудая сестра в зеленой униформе, какую носят все операционные сестры; улыбаясь, она пощипала меня за бедра. Это она воткнула иглу, по которой в мою вену из капельницы побежала декстроза; затем она особым способом перебинтовала мне руку, прикрепив к ней иглу, и привязала руку к столу. Декстроза, булькая, бежала по желтому шлангу в меня; я мог проследить за ее током до самой вены.
Внезапно мне в голову пришла мысль о Меррилле Овертарфе: если бы его нужно было прооперировать, то использовать декстрозу было бы нельзя, так как она состоит в основном из сахара, да? Что бы использовали в этом случае, а?
Свободной рукой я дотянулся до паха и пощупал свой пенис. Я по-прежнему все чувствовал, и это меня страшно пугало. Какой смысл замораживать мои бедра?
Затем я услышал голос Виньерона, но не увидел его; взамен я увидел невысокого, добродушного чудака в очках, который, как я догадался, был анестезиологом. Он наклонился надо мной и поправил иглу с декстрозой, потом ловко пристроил капельницу с пентоталом рядом с баллоном с декстрозой и провел от нее шланг вдоль шланга с декстрозой. Вместо того чтобы втыкать в меня еще и иглу с пентоталом, он воткнул ее в шланг с декстрозой, что, как мне подумалось, было весьма разумно.
Шланг с пентоталом имел зажим, и я мог видеть, что лекарство еще не поступало в меня. Я наблюдал его близко, могу поклясться задницей, а когда анестезиолог спросил меня, как я себя чувствую, то я громогласно заявил, что по-прежнему отлично чувствую свой член и надеюсь, что все они об этом осведомлены.
Но они лишь улыбнулись, как если бы меня не слышали. Анестезиолог отпустил зажим и дал ток пентоталу, а я наблюдал, как он струился вниз, пока не смешивался с декстрозой в главной резиновой вене.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, — быстро проговорил я. Только на это ушла вечность. Пен-тотал изменил цвет декстрозы, бежавшей в мою руку. Я видел, как он достиг иглы, и, когда он вошел в мою вену, крикнул: «Восемь!»
Затем прошла секунда, длившаяся два часа, и я проснулся в послеоперационной палате — комнате для выздоравливающих, потолок которой был так похож на потолок операционной, что я подумал, будто все еще нахожусь на прежнем месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44