«Я всегда мечтала, чтобы ты вошёл в меня».
В Род-Айленде пришло шестеро и никто не хлопал
В Питтсбурге она сказала:
«Ты самый роскошный чувак в моей жизни».
В Миннеаполисе свиньи арестовали Джо
В Де-Мойне она сказала:
«Когда ты кончаешь в меня, это так замечательно».
В Нью-Брансвике он сказал, что я хиппи
В Бирмингеме он сказал, что я
«Бездарный тупица, беззастенчиво ворующий из дурных источников».
В Мэдисоне она сказала, что я типичный говнюк
В Вашингтоне я процитировал Гитлера, и она разрыдалась
В Афинах я пытался ебаться за полицейским участком
В Сент-Луисе она сказала, что ненавидит всех мужчин
В Нью-Орлеане он сказал, что меня сейчас кто-то вздует
В Пенсаколе она ушла от меня, не сказав ни слова
В Дэйтона-Бич она сказала, что я свинья
В Майами по моему лицу ползали клопы, и я не мог уснуть
В Джексоне она сказала:
«Тут жарко и всё медленно.
Вот почему мы много ебемся, много дерёмся, много жрём и много пьём».
В Филадельфии я ебался в кабинке мужского туалета
В Коламбии он сказал:
«Власть белых – это хорошо», а я ответил:
«Хайль „Бадвайзер“.
В Вермонте я видел, как его сбила машина
В Олбани я видел, как его забрали в дурдом
В Бостоне она сказала, что её подруга не стирала рубашку, потому что я вытирал ею пот
В Линкольне пришли двадцать человек, и все они сидели сзади или рано ушли
В Мемфисе он колотил по сцене медным кастетом
В Хобокене меня рвало последние три песни
В Чикаго меня рвало последние четыре
В Цинциннати я блевал кровью
Здесь в Лос-Анджелесе я пережидаю

…


Люди теряются
Будильник прозвонил, и кто-то потерялся
Вдруг оказалось, что прошло пять лет
Та же работа
Они смотрят на себя в зеркало
Не в силах понять, куда они девались
Грязная закулисная интрига
Кто-то потерялся и был уничтожен
Люди бродят по улицам, как бессловесные твари
Хватает ума лишь на жестокость
Они прикованы к телевизору
Можно откупорить ещё одно пиво
Солнце заходит на другой день
Саморазрушение медленное и полное
Какие гадости мы делаем с собой

…


Мне звонят безумные девушки
Поздно вечером
Их голоса звучат, словно с другой планеты
Как-то ночью одна звонит из какой-то психушки в округе Ориндж
Рассказывает, что её засунули туда родители
Они больше не хотят её видеть
Старший брат сказал ей, что она уродина
Она ему верит
Она рыдает в трубку
Говорит, что он встречается с девушкой, которую прозвали
Мисс Хантингтон-Бич
Она спрашивает, правда ли она уродина
Я отвечаю, что вовсе нет
Она говорит, что её брат – мой большой поклонник
И он бы не поверил, что мы сейчас разговариваем
Она говорит, что живёт в палате
И вокруг неё всё время множество других детей
Крутая жуткая реальность
Ей ещё нет тринадцати
Она спрашивает, нельзя ли позвонить как-нибудь ещё
Я говорю, конечно можно
Она говорит пока и вешает трубку
Я смотрю в потолок и пытаюсь заснуть
Мне сейчас так одиноко

…


1:22 ночи
Телефонные звонки
Межгород
Она бросила лечение
Нервничает из-за того, что у неё новый психоаналитик
Хочет, чтобы её подруги тоже слезли с наркотиков
«Она пашет как проклятая всю неделю.
Получает зарплату в пятницу и всё уходит в нос.
Пытается бросить, но это трудно».
Она говорит, что весь прошлый год она сидела на таблетках
Она сидела у себя в комнате, уставившись на стену
Её домашние делали вид, что её здесь нет
Она ходит в бары, чтобы побыть среди людей
Она не может оставаться в одиночестве надолго, иначе у неё съезжает крыша
Говорит, что приедет в Лос-Анджелес
А голос такой, точно она говорит во сне
Я говорю, что мне через несколько часов вставать
Она злится
Говорит, что я избегаю её
Обзывает меня всякими словами и вешает трубку
Ещё одна ночь испорчена

…


Она звонит мне из психушки в каком-то захолустье
Рассказывает, как её держат в смирительной рубашке
Говорит, что ей становится лучше
Сама этого не чувствует
Но ей твердят, что ей всё время становится лучше
Я думаю о ней, пока она говорит
Она делает в штаны
Мужчины в халатах цепляют к её голове электроды
Я думаю о лабораторных крысах
Запахе дерьма
Всем этим людям становится лучше
Яркие лампы
Белые простыни
Этот чужой человек



Блюз чёрного кофе

Я хотел сделать книгу, которая была бы хорошим спутником в дороге, вроде того, чем была для меня «Чёрная весна» Генри Миллера летом 1984 года. Эта книга собрана из коротких рассказов, дневниковых заметок, эссе и записей снов. Я закончил книгу в 1991 году и переработал в 1992-м.


124 мира

№ 29: Мы идём по улице и спорим. На чём надо ехать: на такси, на автобусе или пойти на кладбище пешком? Я говорю, что не против пройтись. Она говорит, что это для меня чересчур, и останавливает такси. Мы доезжаем до кладбища и входим. Мне не по себе. Не потому, что мне трудно гулять рядом с кучей жмуриков, а потому, что из будочки у ворот сейчас вынырнет кто-нибудь вроде легавого или сторожа и разгундится, какого чёрта мы собираемся здесь делать. Так и вижу какого-нибудь жирного сраного борова:
– Что вы думаете здесь делать? Ищете место, где бы потрахаться, а? Ага, я так и понял… проблядушки. Наверное, прикидываете залезть в какой-нибудь мавзолей и наебетесь до потери сознания, да? А вот и не выйдет! Убирайтесь к чёрту отсюда, пока я из вас всю срань не вышиб до самой остановки. Ты чего на меня пялишься, парень? Давай, попробуй только. Хотел бы я поглядеть. Я тебя так отделаю, что фингал у мамы будет. Убирайтесь к чёрту отсюда, засранцы. Что-нибудь этакое. Мы проходим в ворота, никто не появляется. Идём по неровной потрескавшейся дорожке. Целые семьи лежат в ряд. На некоторых камнях написано просто « младенец ». Повсюду плитки с номерами. Участки на продажу. Я думаю о человеке, который идёт по дорожке со смотрителем, – они уже поболтали и посмеялись за чашечкой кофе. Человек смотрит на плиту и говорит смотрителю:
– Вот, вот это место. Оно не куплено? Я хочу, чтобы моё тело лежало именно здесь. Ещё свободно? Отлично. Сколько? О, замечательно. Да, мне нравится, что здесь солнечно. Никаких деревьев поблизости, хорошо. Не хочу, чтобы птицы гадили на моё надгробье, – неважно, что я не буду об этом знать. Шутка. Понимаю, что вы всё это уже слышали, ну, в общем, да, я беру этот участок.
Если бы я хотел выбрать место, где моё тело будет покоиться целую вечность, я хотел бы действительно быть в нём уверенным. Я хочу сказать, действительно уверенным. Я поставил бы палатку и пожил бы там несколько дней. Я знаю, смотрелось бы странненько: например, похороны, и все эти скорбящие шествуют мимо моей яркой оранжевой палатки. Я бы улыбался и махал им, жаря себе сосиски на походной газовой плитке. Я бы, конечно, мозолил всем глаза, но в конце я бы всё знал наверняка. Я подошёл бы к этому смотрителю: взгляд твёрдый, в голосе уверенность.
– Да, сэр, эта могила мне подходит, я уверен. Где мне расписаться?
Я бы не шутил, и он бы это знал это. Наверное, что из этого места вышла бы отличная площадка для гольфа. Здесь есть и пруд, и всё остальное. Нужно быть сильным игроком, чтобы суметь здесь играть, среди сплошных камней, – та ещё задача. Да ладно вам, профессионалам должно быть скучно на своих турнирах. Тут же такие здоровенные поля, а то и крокодил какой выползет. Представьте, как весело будет забивать мячик в мавзолей. А если он приземлится на могилу давно забытого дядюшки? Ладно, у моего отца было обыкновение по выходным выгуливать собак на этой площадке для гольфа. Площадка была огромной. Собаки бегали вокруг и очень радовались. Хорошие и преданные собаки. Они видели, как эти мячи летают по воздуху. Они подносили их и складывали, как горку перепелиных яиц, к отцовским ногам. За сотни ярдов оттуда я видел, как игроки грозят кулаками. Хотя и далеко, но я даже слышал, что они кричат. Всякую срань, вроде: «Чёрт возьми, блядь, эти собаки… мой мяч!» Папаша животики надрывал от смеха. В такие минуты он был почти что человеком. Мы подходим к мавзолею, сплошное железо и гранит. Внутри места больше, чем во многих квартирах, где я жил. Она думает, что внизу могут быть подземные ходы. Я спрашиваю, что, по её мнению, делать куче жмуриков с потайными ходами. Могу себе представить, как они там внизу покатываются:
– Хо-хо, наши жёны по-прежнему думают, что мы мёртвые! Эй, Мо, давай-ка чекушку… Хо-хо…
Наверняка никогда не знаешь, поэтому я подхожу и прикладываю ухо к двери: не играет ли музыка, не катаются ли кегельные шары… Ничего, ни звука.
Мы идём дальше. Я спотыкаюсь о венок, и он падает. Я подбираю его и снова прислоняю к постаменту. Читаю имя на камне.
– Извини, Джон, то есть мистер Гарленд.
Я отхожу и оглядываюсь. Венок снова упал. Я знаю, что, если ад в самом деле существует, я попаду туда, и старина Джон будет ссать мне на голову со своих облачных высот. Мы обходим всю территорию кладбища и снова оказываемся у ворот. Я озираюсь и вижу что-то похожее на телевизионную антенну, которая торчит из-за одного надгробия. Подхожу посмотреть; оказывается, просто перевёрнутая подставка для венков. Здорово было бы увидеть пару «заячьих ушей», прицепленных к камню. Кабельщик подключает могилу. Эй, у нас теперь широкоэкранное телевидение, хватай лопату и ползи смотреть!
Надгробья здесь самые разные, каких ни пожелаешь. Я показываю ей одно, похожее на здоровенный чёрный член. Она смотрит на меня и начинает хохотать. Наверное, кое-кому тут не помешало бы завещать своим любимым украсить их надгробия какими-нибудь причудливыми неоновыми штуками – здорово бы выделялись среди сплошного чёрного и серого.
Мы доходим до ворот. Я слышу чьи-то голоса. Смотрю и вижу трёх парней в робах, они стоят у грузовика. Они передают по кругу косяк. Я говорю ей, что на могиле Дэвида Ли Рота будет полностью затаренный бар и торговая палатка. Мы уходим с кладбища.

№ 30: У него был выходной. Он сидел в комнате. Так он всегда проводил время, когда не работал. Работа делала его злобным, заставляла ненавидеть бесконечно. Заставляла бить кулаком в стену. Заставляла держать свой ёбаный рот на замке. Он шёл со смены домой, надеясь, что кто-нибудь прикопается к нему и он пустит в ход кулаки. Был канун Рождества. Как и множество прежних рождественских дней, он не рассылал и не получал ни подарков, ни открыток. Для него Рождество – просто ещё один день. Просто ещё один день, за который следовал ещё один. Он знал, что люди – говнюки: им нужен такой день в году, когда они могут быть милы друг с другом. А так просто они не умеют. Им нужен повод вылезти из своих ям и стать людьми. Какие же они отвратительные говнюки. Он это знал. У них всегда всё сводится к деньгам. Выхода нет. Жизнь просто ждёт начала следующей смены. Он вспомнил рождественские праздники своего детства. Они жили вдвоём с матерью. Мать дарила ему какие-то подарки и ни на минуту не позволяла забыть, что он для неё – кость в горле. Она вытаскивала из кладовки пластиковую ёлку и украшала её той же гирляндой, что и год назад. Унылый ритуал. Он помнил, как у неё к губе всегда прилипала сигарета, и она твердила, что он должен больше ценить всю эту срань. Она прибавляла «чёртов» ко всему, что говорила. Чёртовы подарки, чёртовы игрушки и так далее. Он хотел сказать, что ему не нужны ни ёлка, ни подарки, и лучше бы она не была такой противной всё время, не смотрела на него так, он ничем этого не заслужил. Это не он придумал Рождество.
Открывать подарки – тоска смертная. Он знал, что на подарки у неё нет денег, и когда она их покупает, злится больше обычного.
– Только попробуй не радоваться. Я за него отдала чёртову кучу денег.
Она закуривала и смотрела на него ястребиным взором. Разворачивая подарки, он старался выглядеть как можно счастливее. По правде говоря, они ему были безразличны. Хотелось Одного – убить её. По тому, что она ему покупала, он мог заключить, что она не знает о нём ничего. Всё равно, что жить с чокнутой, которая платит за твою квартиру, покупает тебе всякую срань и говорит, что лучше бы тебя вообще не было. Под Рождество звонила мать его матери. Бабушка была пьяницей. Он видел её несколько раз, и она всегда была не в себе: язык заплетался, косметика размазана, она хихикала, цеплялась за стулья. Они начинали разговаривать по телефону, и мать принималась орать, пепел с её сигарет летел по всей квартире на пол. В конце концов, мать швыряла трубку и била на кухне посуду. Он убегал в свою комнату и прятался. Через несколько дней его отправляли к отцу – навестить и забрать купленные для него подарки. Иногда и там была ёлка, но чаще всего, к счастью, не было. Его подарки всегда лежали в чулане рядом с отцовскими ботинками. Подарки никогда не заворачивали. Он мог сказать, что его отец не знает его совершенно. Мать давала ему коробку сигар, чтобы передал отцу в подарок. Отец бросал на них взгляд и клал на полку, ничего не сказав. Его отец смотрел какие-то спортивные соревнования и засыпал перед телевизором с горящей сигарой в руке. Он смотрел на спящего отца и размышлял, дать ли сигаре сгореть в отцовской руке. В последнюю минуту осторожно вынимал окурок и клал в пепельницу. Потом был пережаренный обед, накрытый мачехой – ужасающе противной сукой. Она терпеть не могла сахар – она добавляла во всё искусственный подсластитель. Еда была сухая, приготовлена кое-как, жуткое количество дерьмовой еды. Отец сильно тыкал его под рёбра: это значило, что ему пора сказать что-нибудь приятное про обед.
– Действительно вкусно, мэм.
Отец смотрел на него и кивал. Она и не скрывала, что он для неё сплошной геморрой. Ему не терпелось свалить оттуда. Мачеха пугала его до усрачки.
Он возвращался домой к матери со всеми отцовскими подарками. Мать вытаскивала их и рассматривала, без конца бормоча при этом:
– Чёрт, вот же действительно тупица, а? Как эту чёртову дрянь включать? – И она дёргала за движущуюся часть какой-нибудь игрушки и ломала её. – Видишь? Эта чёртова дрянь – дешёвка! Видишь теперь, какой он скупердяй… Господи.
Он отволакивал подарки к себе в комнату и сваливал их в кучу в углу. Он редко играл с тем, что они ему покупали. Боялся сломать. Она его била. Называла неблагодарным и грозилась, что придёт полиция и заберёт его в тюрьму насовсем.
– Я вот думаю, не позвать ли полицию, чтобы она забрала тебя. Что ты об этом скажешь? Тресь.
– Что – тресь – ты – тресь – об – тресь – этом – тресь – скажешь? Они сидел и думал вслух:
– Хорошо бы, если б твой ёбаный дом, папа, сгорел, вот чего тебе надо.
Проходит ещё одно Рождество. Он сидел и смотрел, как падает снег за окном. Хороший вид из его окна – другой жилой дом напротив. В некоторых окнах мерцали огоньки рождественских ёлок. Изредка проплывала голова случайного прохожего. Радиатор погромыхивал, словно дрожал.
– Да, ты и я – два товарища, ха, ха.
Завтра ещё один выходной. Ещё один день ждать, когда снова начнётся смена. Смена всегда начинается снова. Свободное время – точно дыра между клыками работы, маленький пробел, когда тебе позволено дышать, лгать себе и убеждать себя, что ты живой. Они заставляют тебя приходить и уходить. Они тебя имеют. Нет ничего, кроме смены и квартиры. Работа и ожидание. В свободное время он отдыхал, держал ноги в горячей воде, чтобы снять отёки. Бесконечно. Свет в комнате плохой. На потолке три патрона, но перегоревшие лампочки он не менял. Теперь осталась одна. Темнота подступила. По-прежнему падал снег. Он сидел и ждал, когда начнётся смена.

№ 34: Он много смотрел телевизор. Всё равно, что показывают, – он собирал информацию. Это всё – разведка. С каждым часом, чем больше он смотрел, тем больше узнавал их, как они работают, их привычки. Чем больше он узнавал, тем легче будет действовать, когда придёт время. Он выполняя задание – секретное. Протокол требовал, чтобы детали операции не выпускались в общую циркуляцию. В конце концов, речь идёт о национальной безопасности. На работе все его сослуживцы считали, что он чокнутый, но он им нравился, поскольку они знали: не каждый день главный резидент использует компанию по упаковке посуды как прикрытие. Ему-то что? Так он мог проникнуть внутрь, не привлекая к себе внимания. Легче войти в их жизнь и разнюхать, видеть, как они действуют. Чем больше информации, тем лучше.
Вернувшись домой, он смотрел телевизор без перерыва. Держал под рукой записную книжку и яростно делал пометки. Женщина в рекламе шампуня каждый раз одинаково почёсывала себе ухо. На самом деле, её движения и манера речи совпадали настолько точно, что он мог поклясться: реклама всякий раз – одна и та же. Он сделал пометку: собрать как можно больше информации о жизнеподобных роботах. Вот что ещё он знал о ней – и о них всех. «У них нет никакого стиля – определённо, культ личности. Легко понять, что они привыкли лгать и слышать ложь. Фактически, по моим оценкам, они пользуются ложью как основным средством обмена информацией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29