Когда ты смотришь на меня и улыбаешься, мне больше не страшно и не хочется выбежать из комнаты, хватая ртом воздух. С тобой я не считаю, что жизнь – пустая трата времени, а получить от неё можно лишь холодный пот, тёмные мгновения в крошечных комнатах по всему миру с другими отчаявшимися людьми, что прокладывают себе путь через ночные небеса опустошения. Рекламный продукт. Предоставлен кабельным телевидением «Уорнер». Не предназначен для продажи. Можешь ли ты поверить, я не знал, что делать с твоей тихой и тёплой нежностью? Можешь ли ты поверить, меня пугало, что ты бесконечно отдаёшь, отдаёшь, отдаёшь? Только через какое-то время меня смогла привлечь твоя сила, что никогда не выставляет себя напоказ, не рисуется, а лишь подпитывает и останавливает время. Ненависть прошла в одно мгновение ока, и я понял, что должен сам о себе заботиться, поскольку теперь кому-то принадлежу. Кто-то думает обо мне сейчас. Я в этом не сомневаюсь. Я знаю, ты всегда будешь здесь. Да, я у себя в комнате где-то. На улице мороз, и я измотан. Слишком много дел. Слишком много людей, которым всё время нужно отвечать. Отсюда я думаю о тебе. Моё тело ломит от боли, и я горю в лихорадке. Рекламный продукт. Предоставлен кабельным телевидением «Уорнер». Не предназначен для продажи. Многим мужчинам хочется, чтобы женщина нянчилась с ними. Они сходятся с женщиной, и лишь деградируют до той стадии, когда можно подумать, что они не способны заботиться о себе сами вообще. Я не хочу иметь вторую маму. Я хочу женщину. Я хочу принять вызов. Я хочу учиться и греться в твоих лучах. Я хочу защищать тебя и делать всё, чтобы дать тебе силы. Здесь нет никакого подтекста. Я не собираюсь вышибать себе мозги. Ты режешь меня на куски, как это делали другие. Всё так и есть. Я хочу любить тебя всем, что есть во мне. Мне нужна твоя помощь, потому что я ничего об этом не знаю. Я подозрителен и готов уйти и отправиться в холодный путь на морозной заре. Я просто доверю тебе всё, что есть во мне. Теперь я понимаю, что это единственная причина быть здесь. После того как я целовал тебя, я не могу вспомнить, каково было целовать какую-либо другую женщину. Рекламный продукт. Предоставлен кабельным телевидением «Уорнер». Не предназначен для продажи. В данный момент я не уверен, целовал ли я их когда-нибудь вообще.
Мне стало не хватать этого, ещё когда оно не потерялось, так что я буду готов к тому моменту, когда оно действительно уйдёт. Я знал, что оно собирается уходить, поскольку сделано человеческими руками. Алчность всегда видна сразу. А большинство её не видят. Слишком стараются сделать свою. Если это могут тени трассы, то и я найду дорогу. Поскольку я хочу вырваться. Я не слышу голосов в телефоне. Они не говорят ничего, что мне нужно знать. Лучше всего люди – на пластинках и в книгах, потому что их можно выключить или поставить на полку. Я предпочитаю кристаллизованные моменты человеческих занятий искусством, а не ужасы из выпусков новостей о том, что эти идиоты делают друг с другом. Люди пытаются заговаривать со мной на улицах. Я включаю фильтр, чтобы не понимать их наверняка. Я слышу попытки воспользоваться языком, который для них – просто звуки, нанизанные бессмысленным потоком. Я говорю им: идите лечиться. Да, исцеляйтесь сами. Закройте рот и подлечитесь. Разделайтесь с этим наконец. Если вы собираетесь забить себя до смерти, прекрасно, однако почему я должен страдать от вашей коллективной тупости? Несколько недель назад я пробовал поговорить с одним. Это было как в кино сходить. Неожиданно я стал эдаким «теплокровным животным, заблудившимся в большом городе». Не поверил ни слову из наших с ним уст. Я чувствовал себя великим актёром, что работает по невротическому сценарию. Система Станиславского – так глубоко вжился в роль, что сам ею стал. Полное безумие, правда? Мне нынче нравятся тени. К счастью, в городе, где в я живу, много раздолбанных улиц, на которых живут опустившиеся люди. Вот там я и гуляю. Там нет таких баров, где могут толпиться идиоты и выстраиваться в очереди, чтобы попасть внутрь. Там нет клубов, где можно носить дурацкие шмотки и красоваться причёсками перед другими идиотами. Лишь слабо освещённые улицы и тротуары, все в выбоинах. И в этом мире теней я дышу в темноте, как вакцина.
Заметка семидесятых годов на сон грядущий от Хьюза, написанная в затемнённом мексиканском номере-люкс. Я всегда собирался пораньше выйти на пенсию. Я был прав в том, что так и будет, но не ожидал, что так скоро. Одиночкой-то я всегда был, но менее всего думал, что мне предстоит стать отшельником. Я сижу в своей маленькой комнатке, где почти ничего нет. Жду ночи, чтобы можно было выйти наружу. Днём это для меня чересчур. Взгляды и постоянная надоедливость не дают мне держать себя в руках. Хочется наброситься на тех, кто считает меня реквизитом своих забав. Конечно, я сам в этом виноват. Если у тебя что-то получается, пусть об этом лучше никто не знает. Тебя лишь высосут, заберут всё, что смогут, и оставят подыхать на полу. Даже не заметят, что сосали твою кровь. Им ведомо лишь собственное отчаяние. Если же ты стремишься к чему-то большему, придётся иметь дело с осуждением, возникающим, когда неизбежно смешиваешься с толпой. Быть популярным неправильно. Что бы ты ни делал для саморекламы, приносит всяческий вред, а жаловаться ты не имеешь права. До беды тебя всякий раз доводят собственное тщеславие, эго и гордость. Умный человек знает: доверять стоит лишь цифрам и человеческим слабостям. Лучше всего полностью понимать и принимать человеческую натуру и иметь дело с людьми, зная, что они всё время думают только о себе, даже в своём самом филантропическом настроении. Кроме всего прочего, акты филантропии – просто дорого замаскированные способы показать власть. Невозможно совершать благотворительные акты, если они не приносят никакой выгоды. Представления о дружбе лучше сразу исключить – убедись, что знаешь, как платить своим помощникам, чтобы им постоянно этого хотелось. Таким образом, они с большей вероятностью окажутся твоими «друзьями». Убедись, что они никогда не узнают всех фактов и не соберут все части головоломки. В твоё отсутствие они способны тайно объединиться и смести тебя своими обрывками знаний. Так постоянно происходит. Так было со мной. Они даже не знают, что я знаю.
Я мог бы влюбиться в суровую пустыню, убивающую без жалости, в каньон, полный скорпионов, в тысячу слепящих арктических бурь, в столетие, запечатанное в пещере, в реку расплавленной соли, текущей мне в горло. Но ни в коем случае не в тебя. Был такой дом, где я проводил время много лет назад. Там жила женщина. Пленённый её касанием и насмешливой улыбкой, я забыл о времени. Я не хотел уезжать. Чем дольше я там оставался, тем слабее делался. Шли дни, и в конце концов в этом красивом доме паралича моя ненависть к себе выросла и вырвала меня из комы самообмана. Внезапно женщина порвала со мной, и я оказался выброшен за дверь. Прошло много лет, и воспоминания о доме и женщине в нём посещают меня всякий раз, когда на улице теплеет. Разбитые мечты о победе, заколотой провалом. О надежде, сведённой с ума пустотой. О долгом марше, что закончился глухим поражением, – свою злую шутку сыграли неточные карты и пересохшие русла. Кровь, немо высыхающая на камнях под безжалостным солнцем. Истина всё время была близко и пыталась открыть мне себя, но я не внимал предупреждениям. И спустя годы она восстала из горячечного тумана, как кобра. Лица другие, убийца всё тот же. Да, они все одинаковые. Я усвоил урок после множества смертей, нанесённых самому себе. Я понял истину после мятежных ночей, когда мои мысли угрожали свести меня на нет. То было откровение. И теперь их маски спадают, когда они пытаются встретиться со мной взглядами. Наши разговоры механистичны. Они видят, что не могут контролировать ситуацию, и у них нет для этого стандартной настройки. Вначале, при обнаружении тайны, проявляется гнев, затем – презрение, потому что они знают, чтобы я знал то, что знаю, что я вынужден был страдать от последствий страсти и отчаянья. Наконец, глаза холодно сужаются, безрадостная земноводная улыбка искажает лицо с миллионом лиц. Пасть испускает шипение, и истина воздвигает между нами стену.
Я заложил свои окна картоном. Оставил лишь щёлочки, чтобы выглядывать на улицу. Это тонкий бумажный барьер, но он – как шоры для лошади. Чем меньше мне видно, тем лучше. Я думаю, снайперу он помешает. Солнечному свету я предпочитаю искусственное освещение. Если бы всё было по-моему, постоянно стояла бы ночь, поэтому я создал вечную ночь у себя в комнате. Ночью я – единственный живой. Все существа снаружи – лишь статисты в кино. Моё лицо по-прежнему болит после операции. В полость носа мне имплантировали слёзные протоки. Чтобы создалось впечатление, будто я плачу, мне всего лишь нужно наклонить вперёд голову и слегка прищуриться, и слёзы сами покатятся из моих глаз одна за другой. Фальшивые слёзы нужны мне для работы. Я – актёр на великой сцене города. Мне нужно ладить с людьми, а поскольку ни к ним, ни к себе я ничего не испытываю, слёзные железы я распорядился удалить много лет назад. Пришлось пересаживать фальшивые. Теперь я понимаю, почему многие мои знакомые сделали это через несколько лет, а самые сообразительные вообще их только перетянули. Я думал, это нечто вроде дополнительной насадки на тело, без которой я смогу запросто обойтись. Теперь я, по крайней мере, могу сходить за неравнодушного. Могу «плакать» в кино, на похоронах и в другие моменты, когда мне выгодно проявлять чувства. Вдобавок, я брал уроки актёрского мастерства. Это нелёгкая работа. Когда понадобится, я могу сыграть хороший спектакль. Я действительно хорошо играю «беспокойство» и отлично изображаю «чуткость», так сказал мой инструктор. Труднее всего был «страх». Выглядеть так, словно «боишься» чего-то, долго было выше моего понимания. Инструктор стоял передо мной и корчил рожи, которые я находил очень смешными. Я спросил его, на что похоже чувство страха, и он велел мне вообразить, что меня вот-вот убьют, и «следовать этой эмоции». Мы так часто делаем. Ну, я помню, как меня убивали, но я действовал совсем не так. Когда это случилось, я был неэкспрессивен. Однажды умерев, я решил оставаться мёртвым. Я не занимаю места? Я в них обитаю. Когда я наедине с собой, я ничего не чувствую, ничего не боюсь, никого не хочу. Я провожу время с женщинами, но это только для практики. Вот где имплантированные слёзные железы действуют восхитительно. Я сижу за столиком в ресторане, а она рассказывает, как её собачка сбежала, когда ей было восемь лет, и как это до сих пор влияет на неё и на её работу, – и слёзы капают у меня прямо в спагетти. Выражение у неё на лице просто бесценно – даже не нужно ездить к педагогу по драме. Рассказывая подобную историю, я воспользуюсь её мимикой, чтобы лучше дошло. Я бросаю взгляд на парня за столиком напротив, а он незаметно показывает на свои глаза и поднимает большой палец; он знает, что у меня импланты. Бояться нечего. Оставайся мёртвым, бэби.
Я буду всем плохим, а ты будешь всем хорошим. Теперь счастлива? Ты всегда можешь быть права, а я не прав. Единственное правило: тебе не дозволяется пытаться каким-то образом меня переделать. Ты не можешь сделать меня своим. Ты не можешь заставить меня стать, как ты. Нравится? Не стоит тратить слов. Мне звонит Парфенона. Спрашивает, как я поживаю, и я отвечаю, что живу лучше, чем когда-либо будет жить она. Она не сердится на оскорбление, она к такому привыкла. Начинает сызнова.
– Мне кажется, ты человек хороший, только неверно понятый. Я понимаю тебя и меня к тебе тянет. Я надеюсь, тебя это не смущает, но я не могу изменить своих чувств.
Я говорю ей, что не расслышал, и не могла бы она повторить? Она повторяет, медленно и размеренно. Ей хочется, чтобы я слышал каждое слово. Она говорит:
– Я хочу, чтобы ты открылся передо мной. Я хочу, чтобы ты дал мне шанс. Я не такая, как другие. Я вижу тебя не так, как они.
Я говорю, что занятия актёрским мастерством принесли ей некоторую пользу, но ей следует глубже войти в роль, она ещё не убедила меня.
– Больше чувства, тупая корова! – говорю я ей. Это её злит.
– Неудивительно, что ты живёшь один. Так ты проживёшь один до конца своих дней. Я готова дать тебе всё, а ты можешь только делать из меня посмешище и опускать меня. Ты просто показываешь мне, какой ты трус. Если б ты действительно был настолько крут, каким прикидываешься, ты бы не оскорблял меня так. Ты боишься настоящей любви. Я сильнее, чем ты когда-нибудь сможешь стать, и ты это знаешь. Я зеваю.
– Возможно. Звучит неплохо, эту реплику и оставим, – говорю я.
– Я нужна тебе, сукин сын. Ублюдок! Я нужна тебе!
Я слышу, как она швыряет телефон о стену, бьётся стекло. На следующий день мне позвонил приятель, который жил в её доме. Сказал, что она, очевидно, выбросилась из окна своей комнаты и разбилась на тротуаре. Её тело нашли на бетонных блоках, голова, хвост и когти отрезаны, радио пропало, всё тело изрисовано граффити.
Небо стало дивно голубым, засияло солнце. У меня на банковском счёту полно денег, и меня за одну неделю трахнули три бабы, даже не спросив, как меня зовут. Ты можешь получить то, что хочешь. Никогда не продавайся. Не ломайся. Не ослабевай. Не позволяй чужой доброте спасать себя, потому что спасения нет вовсе. Если ты спишь не один, ты спишь с врагом. Не выходи из бури. С другой стороны, только ты и должен. В тебе нет того, что проведёт тебя по трудному пути. Зайди с мороза и сядь у огня. Пусть согревают тебя улыбками и сказками о силе дружбы. Притупи свою жёсткость. Тебе к лицу мягкое тело и скованный разум. Велика вероятность, что в тебе нет того, что проведёт тебя по мёрзлой тропе. Останься дома и расслабься.
Ещё одна ночь. Температура бодрящая. Морось – сауна для бедняка. В такую ночь у тебя должна быть музыка. На помощь мне приходит Джин Чандлер, который поёт «Герцога Эрла». Музыка так праведно витает в воздухе. В такие минуты жизнь сносна. Люди, на мой вкус, недостаточно следят за своим носом. Все эти базары из ниоткуда. В смысле смысла – полный ноль. Их опыт не простирается за края почтовой марки. Тем не менее они рассказывают тебе, как есть и как всё будет. Вот Букер Ти и «Эм-Джиз» начинают «Зелёный лук». Я помню, как Букер Джонс, Дональд «Дак» Данн и Стив Кроппер вышли на сцену и отхватили «Грэмми». От восторга я вскочил на ноги. Не потому, что они завоевали «Грэмми», а потому, что мы под одной крышей. Честь уважению. Это честь – встретиться с тем, кому должен отдавать честь, с тем, кто заставляет твоё почтение застыть по стойке смирно. С тем, чья жизнь заслуживает почестей. Когда ты отдаёшь им должное, тем самым ты утверждаешь себя и те вершины, к которым стремишься. Я стёр себя. Моё прошлое прошло. Те, кого я знал, – смутные воспоминания. В моём уме осталось не так много лиц, имён или событий. Сейчас ночь. Лето. Я не помню ночей своей юности. Я смотрю на молодых людей на улицах и удивляюсь: неужели я когда-то был таким же. Интересно, о чём они думают и были у меня когда-нибудь такие мысли или нет. Теперь, когда они уже ушли, я бреду по этой улице, и тишина позволяет и другим моим чувствам пуститься в исследования. Мотыльки остервенело атакуют уличные фонари. Хор насекомых звучит симфонией и, похоже, висит в ночной сырости. Запах цветов и деревьев наполняет темноту богатой и сильной жизнью. Такой сильной, что можно повернуться к ней спиной и принять её как должное. Об этом не нужно помнить, потому что это постоянно. Почему-то истиннее фактов. У меня сохранилось одно из немногих воспоминаний – о памяти, сохранившей все до единого мгновенья моей жизни в тисках. То была память, в плену которой оставалась каждая мысль, каждое чувство, перспектива и восприятие. Я смутно помню, что всегда был рассержен, мрачен или в чём-нибудь нуждался. Я не помню мгновения или событий, приведших меня к систематическому стиранию памяти и связей с людьми. Теперь времена года проходят сквозь меня, как сквозняк сквозь тонкие шторы. Когда меня с кем-то знакомят, я не запоминаю имён. Я даже не помню собственного имени, да и было ли оно у меня? Я уверен, что было, но как и любой другой факт на этой планете, оно просто ничего не значит.
Мой флаг – цвета ночного потолка. На моём флаге звёзды. Они все вышибли себе мозги. Дребезги их сияния разбросаны по изношенной тряпке.
В моей отгороженной от мира комнате я рад, что ты есть, ветеран. Мне радостно знать, что ты в какой-то комнате неслышно истекаешь кровью. Хорошо знать, что ты знаешь, что никто тебя не поймёт. Никто не узнает о твоей бессловесной панике и медленном отчаянии, подбирающемся пустыми шагами. Ты один, но ты не один. Ты стиснут людьми, живыми, но не жившими. Когда они тянутся к тебе, их благонамеренные руки оказываются лишь ампутированными обрубками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Мне стало не хватать этого, ещё когда оно не потерялось, так что я буду готов к тому моменту, когда оно действительно уйдёт. Я знал, что оно собирается уходить, поскольку сделано человеческими руками. Алчность всегда видна сразу. А большинство её не видят. Слишком стараются сделать свою. Если это могут тени трассы, то и я найду дорогу. Поскольку я хочу вырваться. Я не слышу голосов в телефоне. Они не говорят ничего, что мне нужно знать. Лучше всего люди – на пластинках и в книгах, потому что их можно выключить или поставить на полку. Я предпочитаю кристаллизованные моменты человеческих занятий искусством, а не ужасы из выпусков новостей о том, что эти идиоты делают друг с другом. Люди пытаются заговаривать со мной на улицах. Я включаю фильтр, чтобы не понимать их наверняка. Я слышу попытки воспользоваться языком, который для них – просто звуки, нанизанные бессмысленным потоком. Я говорю им: идите лечиться. Да, исцеляйтесь сами. Закройте рот и подлечитесь. Разделайтесь с этим наконец. Если вы собираетесь забить себя до смерти, прекрасно, однако почему я должен страдать от вашей коллективной тупости? Несколько недель назад я пробовал поговорить с одним. Это было как в кино сходить. Неожиданно я стал эдаким «теплокровным животным, заблудившимся в большом городе». Не поверил ни слову из наших с ним уст. Я чувствовал себя великим актёром, что работает по невротическому сценарию. Система Станиславского – так глубоко вжился в роль, что сам ею стал. Полное безумие, правда? Мне нынче нравятся тени. К счастью, в городе, где в я живу, много раздолбанных улиц, на которых живут опустившиеся люди. Вот там я и гуляю. Там нет таких баров, где могут толпиться идиоты и выстраиваться в очереди, чтобы попасть внутрь. Там нет клубов, где можно носить дурацкие шмотки и красоваться причёсками перед другими идиотами. Лишь слабо освещённые улицы и тротуары, все в выбоинах. И в этом мире теней я дышу в темноте, как вакцина.
Заметка семидесятых годов на сон грядущий от Хьюза, написанная в затемнённом мексиканском номере-люкс. Я всегда собирался пораньше выйти на пенсию. Я был прав в том, что так и будет, но не ожидал, что так скоро. Одиночкой-то я всегда был, но менее всего думал, что мне предстоит стать отшельником. Я сижу в своей маленькой комнатке, где почти ничего нет. Жду ночи, чтобы можно было выйти наружу. Днём это для меня чересчур. Взгляды и постоянная надоедливость не дают мне держать себя в руках. Хочется наброситься на тех, кто считает меня реквизитом своих забав. Конечно, я сам в этом виноват. Если у тебя что-то получается, пусть об этом лучше никто не знает. Тебя лишь высосут, заберут всё, что смогут, и оставят подыхать на полу. Даже не заметят, что сосали твою кровь. Им ведомо лишь собственное отчаяние. Если же ты стремишься к чему-то большему, придётся иметь дело с осуждением, возникающим, когда неизбежно смешиваешься с толпой. Быть популярным неправильно. Что бы ты ни делал для саморекламы, приносит всяческий вред, а жаловаться ты не имеешь права. До беды тебя всякий раз доводят собственное тщеславие, эго и гордость. Умный человек знает: доверять стоит лишь цифрам и человеческим слабостям. Лучше всего полностью понимать и принимать человеческую натуру и иметь дело с людьми, зная, что они всё время думают только о себе, даже в своём самом филантропическом настроении. Кроме всего прочего, акты филантропии – просто дорого замаскированные способы показать власть. Невозможно совершать благотворительные акты, если они не приносят никакой выгоды. Представления о дружбе лучше сразу исключить – убедись, что знаешь, как платить своим помощникам, чтобы им постоянно этого хотелось. Таким образом, они с большей вероятностью окажутся твоими «друзьями». Убедись, что они никогда не узнают всех фактов и не соберут все части головоломки. В твоё отсутствие они способны тайно объединиться и смести тебя своими обрывками знаний. Так постоянно происходит. Так было со мной. Они даже не знают, что я знаю.
Я мог бы влюбиться в суровую пустыню, убивающую без жалости, в каньон, полный скорпионов, в тысячу слепящих арктических бурь, в столетие, запечатанное в пещере, в реку расплавленной соли, текущей мне в горло. Но ни в коем случае не в тебя. Был такой дом, где я проводил время много лет назад. Там жила женщина. Пленённый её касанием и насмешливой улыбкой, я забыл о времени. Я не хотел уезжать. Чем дольше я там оставался, тем слабее делался. Шли дни, и в конце концов в этом красивом доме паралича моя ненависть к себе выросла и вырвала меня из комы самообмана. Внезапно женщина порвала со мной, и я оказался выброшен за дверь. Прошло много лет, и воспоминания о доме и женщине в нём посещают меня всякий раз, когда на улице теплеет. Разбитые мечты о победе, заколотой провалом. О надежде, сведённой с ума пустотой. О долгом марше, что закончился глухим поражением, – свою злую шутку сыграли неточные карты и пересохшие русла. Кровь, немо высыхающая на камнях под безжалостным солнцем. Истина всё время была близко и пыталась открыть мне себя, но я не внимал предупреждениям. И спустя годы она восстала из горячечного тумана, как кобра. Лица другие, убийца всё тот же. Да, они все одинаковые. Я усвоил урок после множества смертей, нанесённых самому себе. Я понял истину после мятежных ночей, когда мои мысли угрожали свести меня на нет. То было откровение. И теперь их маски спадают, когда они пытаются встретиться со мной взглядами. Наши разговоры механистичны. Они видят, что не могут контролировать ситуацию, и у них нет для этого стандартной настройки. Вначале, при обнаружении тайны, проявляется гнев, затем – презрение, потому что они знают, чтобы я знал то, что знаю, что я вынужден был страдать от последствий страсти и отчаянья. Наконец, глаза холодно сужаются, безрадостная земноводная улыбка искажает лицо с миллионом лиц. Пасть испускает шипение, и истина воздвигает между нами стену.
Я заложил свои окна картоном. Оставил лишь щёлочки, чтобы выглядывать на улицу. Это тонкий бумажный барьер, но он – как шоры для лошади. Чем меньше мне видно, тем лучше. Я думаю, снайперу он помешает. Солнечному свету я предпочитаю искусственное освещение. Если бы всё было по-моему, постоянно стояла бы ночь, поэтому я создал вечную ночь у себя в комнате. Ночью я – единственный живой. Все существа снаружи – лишь статисты в кино. Моё лицо по-прежнему болит после операции. В полость носа мне имплантировали слёзные протоки. Чтобы создалось впечатление, будто я плачу, мне всего лишь нужно наклонить вперёд голову и слегка прищуриться, и слёзы сами покатятся из моих глаз одна за другой. Фальшивые слёзы нужны мне для работы. Я – актёр на великой сцене города. Мне нужно ладить с людьми, а поскольку ни к ним, ни к себе я ничего не испытываю, слёзные железы я распорядился удалить много лет назад. Пришлось пересаживать фальшивые. Теперь я понимаю, почему многие мои знакомые сделали это через несколько лет, а самые сообразительные вообще их только перетянули. Я думал, это нечто вроде дополнительной насадки на тело, без которой я смогу запросто обойтись. Теперь я, по крайней мере, могу сходить за неравнодушного. Могу «плакать» в кино, на похоронах и в другие моменты, когда мне выгодно проявлять чувства. Вдобавок, я брал уроки актёрского мастерства. Это нелёгкая работа. Когда понадобится, я могу сыграть хороший спектакль. Я действительно хорошо играю «беспокойство» и отлично изображаю «чуткость», так сказал мой инструктор. Труднее всего был «страх». Выглядеть так, словно «боишься» чего-то, долго было выше моего понимания. Инструктор стоял передо мной и корчил рожи, которые я находил очень смешными. Я спросил его, на что похоже чувство страха, и он велел мне вообразить, что меня вот-вот убьют, и «следовать этой эмоции». Мы так часто делаем. Ну, я помню, как меня убивали, но я действовал совсем не так. Когда это случилось, я был неэкспрессивен. Однажды умерев, я решил оставаться мёртвым. Я не занимаю места? Я в них обитаю. Когда я наедине с собой, я ничего не чувствую, ничего не боюсь, никого не хочу. Я провожу время с женщинами, но это только для практики. Вот где имплантированные слёзные железы действуют восхитительно. Я сижу за столиком в ресторане, а она рассказывает, как её собачка сбежала, когда ей было восемь лет, и как это до сих пор влияет на неё и на её работу, – и слёзы капают у меня прямо в спагетти. Выражение у неё на лице просто бесценно – даже не нужно ездить к педагогу по драме. Рассказывая подобную историю, я воспользуюсь её мимикой, чтобы лучше дошло. Я бросаю взгляд на парня за столиком напротив, а он незаметно показывает на свои глаза и поднимает большой палец; он знает, что у меня импланты. Бояться нечего. Оставайся мёртвым, бэби.
Я буду всем плохим, а ты будешь всем хорошим. Теперь счастлива? Ты всегда можешь быть права, а я не прав. Единственное правило: тебе не дозволяется пытаться каким-то образом меня переделать. Ты не можешь сделать меня своим. Ты не можешь заставить меня стать, как ты. Нравится? Не стоит тратить слов. Мне звонит Парфенона. Спрашивает, как я поживаю, и я отвечаю, что живу лучше, чем когда-либо будет жить она. Она не сердится на оскорбление, она к такому привыкла. Начинает сызнова.
– Мне кажется, ты человек хороший, только неверно понятый. Я понимаю тебя и меня к тебе тянет. Я надеюсь, тебя это не смущает, но я не могу изменить своих чувств.
Я говорю ей, что не расслышал, и не могла бы она повторить? Она повторяет, медленно и размеренно. Ей хочется, чтобы я слышал каждое слово. Она говорит:
– Я хочу, чтобы ты открылся передо мной. Я хочу, чтобы ты дал мне шанс. Я не такая, как другие. Я вижу тебя не так, как они.
Я говорю, что занятия актёрским мастерством принесли ей некоторую пользу, но ей следует глубже войти в роль, она ещё не убедила меня.
– Больше чувства, тупая корова! – говорю я ей. Это её злит.
– Неудивительно, что ты живёшь один. Так ты проживёшь один до конца своих дней. Я готова дать тебе всё, а ты можешь только делать из меня посмешище и опускать меня. Ты просто показываешь мне, какой ты трус. Если б ты действительно был настолько крут, каким прикидываешься, ты бы не оскорблял меня так. Ты боишься настоящей любви. Я сильнее, чем ты когда-нибудь сможешь стать, и ты это знаешь. Я зеваю.
– Возможно. Звучит неплохо, эту реплику и оставим, – говорю я.
– Я нужна тебе, сукин сын. Ублюдок! Я нужна тебе!
Я слышу, как она швыряет телефон о стену, бьётся стекло. На следующий день мне позвонил приятель, который жил в её доме. Сказал, что она, очевидно, выбросилась из окна своей комнаты и разбилась на тротуаре. Её тело нашли на бетонных блоках, голова, хвост и когти отрезаны, радио пропало, всё тело изрисовано граффити.
Небо стало дивно голубым, засияло солнце. У меня на банковском счёту полно денег, и меня за одну неделю трахнули три бабы, даже не спросив, как меня зовут. Ты можешь получить то, что хочешь. Никогда не продавайся. Не ломайся. Не ослабевай. Не позволяй чужой доброте спасать себя, потому что спасения нет вовсе. Если ты спишь не один, ты спишь с врагом. Не выходи из бури. С другой стороны, только ты и должен. В тебе нет того, что проведёт тебя по трудному пути. Зайди с мороза и сядь у огня. Пусть согревают тебя улыбками и сказками о силе дружбы. Притупи свою жёсткость. Тебе к лицу мягкое тело и скованный разум. Велика вероятность, что в тебе нет того, что проведёт тебя по мёрзлой тропе. Останься дома и расслабься.
Ещё одна ночь. Температура бодрящая. Морось – сауна для бедняка. В такую ночь у тебя должна быть музыка. На помощь мне приходит Джин Чандлер, который поёт «Герцога Эрла». Музыка так праведно витает в воздухе. В такие минуты жизнь сносна. Люди, на мой вкус, недостаточно следят за своим носом. Все эти базары из ниоткуда. В смысле смысла – полный ноль. Их опыт не простирается за края почтовой марки. Тем не менее они рассказывают тебе, как есть и как всё будет. Вот Букер Ти и «Эм-Джиз» начинают «Зелёный лук». Я помню, как Букер Джонс, Дональд «Дак» Данн и Стив Кроппер вышли на сцену и отхватили «Грэмми». От восторга я вскочил на ноги. Не потому, что они завоевали «Грэмми», а потому, что мы под одной крышей. Честь уважению. Это честь – встретиться с тем, кому должен отдавать честь, с тем, кто заставляет твоё почтение застыть по стойке смирно. С тем, чья жизнь заслуживает почестей. Когда ты отдаёшь им должное, тем самым ты утверждаешь себя и те вершины, к которым стремишься. Я стёр себя. Моё прошлое прошло. Те, кого я знал, – смутные воспоминания. В моём уме осталось не так много лиц, имён или событий. Сейчас ночь. Лето. Я не помню ночей своей юности. Я смотрю на молодых людей на улицах и удивляюсь: неужели я когда-то был таким же. Интересно, о чём они думают и были у меня когда-нибудь такие мысли или нет. Теперь, когда они уже ушли, я бреду по этой улице, и тишина позволяет и другим моим чувствам пуститься в исследования. Мотыльки остервенело атакуют уличные фонари. Хор насекомых звучит симфонией и, похоже, висит в ночной сырости. Запах цветов и деревьев наполняет темноту богатой и сильной жизнью. Такой сильной, что можно повернуться к ней спиной и принять её как должное. Об этом не нужно помнить, потому что это постоянно. Почему-то истиннее фактов. У меня сохранилось одно из немногих воспоминаний – о памяти, сохранившей все до единого мгновенья моей жизни в тисках. То была память, в плену которой оставалась каждая мысль, каждое чувство, перспектива и восприятие. Я смутно помню, что всегда был рассержен, мрачен или в чём-нибудь нуждался. Я не помню мгновения или событий, приведших меня к систематическому стиранию памяти и связей с людьми. Теперь времена года проходят сквозь меня, как сквозняк сквозь тонкие шторы. Когда меня с кем-то знакомят, я не запоминаю имён. Я даже не помню собственного имени, да и было ли оно у меня? Я уверен, что было, но как и любой другой факт на этой планете, оно просто ничего не значит.
Мой флаг – цвета ночного потолка. На моём флаге звёзды. Они все вышибли себе мозги. Дребезги их сияния разбросаны по изношенной тряпке.
В моей отгороженной от мира комнате я рад, что ты есть, ветеран. Мне радостно знать, что ты в какой-то комнате неслышно истекаешь кровью. Хорошо знать, что ты знаешь, что никто тебя не поймёт. Никто не узнает о твоей бессловесной панике и медленном отчаянии, подбирающемся пустыми шагами. Ты один, но ты не один. Ты стиснут людьми, живыми, но не жившими. Когда они тянутся к тебе, их благонамеренные руки оказываются лишь ампутированными обрубками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29