Но вот не прошло и трех месяцев, и грозные подземные силы – борьба вокруг пересмотра договоров – проделали брешь в этой неприступной твердыне, и теперь в ней оказалось уязвимое место. Старый Хигаси, до сих пор следивший за деятельностью оппозиции холодным взором, уверенный, что все их усилия обречены на провал, был поражен. Что же это – слабая партия Минканто, оказывается, сильна, а правительство, казавшееся таким могучим, на поверку, выходит, бессильно? Атакующие, кольцом окружив крепость, открыли ураганный огонь, грохотали барабаны, зовущие на штурм, звонили колокола, слышались воинственные клики… Старый Хигаси, отделенный от событий горным хребтом, прислушивался к грозному грохоту битвы, и сердце его билось сильнее.
«Прекратить пересмотр! Отставку всем нынешним министрам!» – клич нападающих, воодушевленных близкой победой, был подобен реву бушующего океана. Изумлению старого Хигаси не было границ. На радостях он нарушил запрет врачей и выпил целых три чарки сакэ. Если так пойдет дальше, не надо будет ждать наступления тысяча восемьсот девяностого года. Возможно, падение клановой клики наступит быстрее, чем он предполагал. «В будущем месяце состоится общеяпонское совещание всех мужей доброй воли… что, если бы вам тоже приехать в Токио? Вас ждут все наши во главе с Цутия…» – писал старому Хигаси редактор Сато, и письмо его, казалось, было пропитано запахом порохового дыма.
Сердце старого Хигаси дрогнуло, но ему не суждено было еще раз побывать в столице.
Летом прошлого года он ослеп на левый глаз и с тех пор берег оставшийся правый пуще жизни. Чтобы сохранить зрение, он отказался от сакэ – своего излюбленного напитка, не скупился на расходы, чтобы чаще есть мясо, перестал читать при лампе, при малейшем недомогании бежал к врачам, которых терпеть не мог, – одним словом, принимал все меры, чтобы сберечь зрение, зрение, которое позволит ему увидеть плоды трудов Сусуму, увидеть мир, ежедневно, ежечасно меняющий облик. Но все его усилия были тщетны.
За день до получения письма из Токио старый Хигаси начал страдать от сильных головных болей. Так прошло два дня, а на третий, умывшись поутру, он глядел с веранды на осенние краски Фудзи. Вдруг белоснежная вершина показалась ему кроваво-красной, и в ту же минуту нестерпимая боль пронзила его мозг. Он не успел даже вскрикнуть, так быстро это случилось. Боль, точно бурав, проникла в правый глаз, и перед взором старого Хигаси закачалась кроваво-красная пелена.
– Все кончено!.. Канэ! Канэ!
Прибежала испуганная жена – ей ни разу не приходилось слышать, чтобы муж кричал таким страшным голосом.
– Что случилось?
– Ничего, ничего… Воды, дай воды… Воды на голову…
Жена зачерпнула холодной воды и стала лить на голову мужа, но старому Хигаси казалось, что голова его пылает, словно в огне, и от жгучей, ослепляющей боли в правом глазу, от которой, казалось, должна была закипеть вода, все его тело обливалось холодным потом.
– Постой, погоди! – Стряхнув воду, старый Хигаси открыл глаза. Он не увидел ничего – ни деревьев в саду, ни вершины Фудзи, только смутные пятна света и мрака. – Принеси фотографию, фотографию… Карточку…
– Что?! Фотографию?..
– Дура! Карточку Сусуму… Сусуму…
Он взял фотографию. Жена заметила, что он держит ее вверх ногами, и сказала ему об этом. Он перевернул карточку, повернул ее к свету, поднес ее близко-близко, чуть ли не вплотную к глазу, и, собрав все силы, превозмогая боль, широко открыл глаз.
– Не вижу! Ничего не вижу!
Старый Хигаси бросил фотографию на землю и стиснул зубы.
То, чего он так боялся, в конце концов произошло.
Срочно послали рикшу за врачом в Кофу, но было уже поздно. Когда миновали жестокие боли, мучившие его на протяжении двух суток, старый Хигаси мог различать только смутный свет днем и черное «ничто» по ночам.
Старый Хигаси ослеп.
5
Старый Хигаси ослеп. Уже лишившись левого глаза, он испытывал большие неудобства. А теперь, не успел он свыкнуться с этим увечьем, как коварная судьба погасила последний, еще служивший ему светильник и ввергла его в вечный мрак. Гневаться, терзаться – что пользы?
Он мог отличить только день от ночи и не видел даже пальцев на своей руке – такая внезапная и полная слепота его постигла. Она мешала ему на каждом шагу. Это выводило его из себя; отгоняя мух, он опрокидывал чашку, которую ему подавала жена; он отказывался от помощи жены и тут же расшибал голову о столб веранды или спотыкался, задев за что-нибудь ногой. Тогда он разражался гневной вспышкой: «Какой это болван разбрасывает вещи где попало?» И в конце концов сам смеялся над собой горьким смехом.
Боль в глазу прошла одновременно с полной утратой зрения, но, истощенный страшными муками в течение двух суток, старый Хигаси находился в состоянии нервного возбуждения. Ложась в постель, он не мог уснуть, потерял аппетит. Большую часть времени он проводил сидя, прислонившись спиной к столбу, подпиравшему потолок, и молчал, скрестив руки на груди. Незаметно он начинал дремать, потом внезапно просыпался, словно от толчка, а открытые глаза его были все так же устремлены в пространство. «Значит, это не сон!» – говорил он, прищелкивая языком и горько усмехаясь. Заметив эту улыбку, жена, как всегда несдержанная на язык, спрашивала: «Вам лучше, да?», а он в ответ кричал: «Надоела, прекрати болтовню!», и она обижалась: «Сладу нет с этим человеком!» Но старый Хигаси только посмеивался: «Пожалуй, ты еще добродетельней, чем жена Тай Гун-вана, Тай Гун-ван. – Древняя китайская легенда рассказывает о том, что князь Чжоу Вэнь-ван (XII в. до н. э.) пригласил к себе на службу Тай Гун-вана, случайно встретив его во время охоты, когда Тай Гун-ван ловил рыбу. В то время Тай Гун-вану было уже семьдесят лет и он был стар и немощен.
раз не бросаешь меня, слепого, и не убегаешь от меня прочь…» В самом деле, он никогда ни о чем не советовался с ней, не ставил ее ни в грош, не обращал на нее никакого внимания… Но слепой – все равно что малое дитя; без помощи жены Хигаси не мог теперь ни спать, ни есть, ни передвигаться. Прочесть газету, ответить на письмо – во всем приходилось полагаться на скудные познания жены, полученные ею когда-то еще в «тэракоя». Тэракоя – начальная школа в феодальной Японии.
– Может быть, вызвать Сусуму? – предложила она как-то раз утром, когда муж находился в особенно скверном расположении духа.
Старый Хигаси вспылил.
– Не болтай глупости! Даже если бы я умер, зачем ему возвращаться? Пусть у меня глаза не видят, но сердцем я еще не слепой. Напиши ему, пусть учится спокойно!
Старый Хигаси не только воспротивился вызову Сусуму, но и строго-настрого запретил сообщать ему о своем несчастье. По его приказанию жена написала, что из-за легкого приступа ревматизма отец не в состоянии держать кисть, поэтому за него пишет она, мать. Госпожа Хигаси сообщила печальную новость деверю и в ответ получила соболезнующее письмо и посылочку с печеньем (в посылочку была вложена записка, что печенье это получено с августейшей кухни) – вот и все. Аояги писал, что хотел бы немедленно приехать навестить больного, но – что поделаешь? – ведь он сподобился служить в высочайшей близости, и служба есть служба… В особенности сейчас, когда ходят слухи, что в недалеком времени император отправится в августейшую поездку по стране, Аояги очень и очень занят, поэтому, к величайшему его прискорбию, в настоящее время приехать никак не может и просит его извинить. «И правильно сделал, что не приехал, все равно я от этого не прозрею!» – горько усмехнулся старый Хигаси.
По мере того как шли дни, старый Хигаси немного свыкся со своим положением и стал передвигаться по дому почти без посторонней помощи, но, что ни говори, мрак, окружавший его, по-прежнему оставался непроглядным. Когда он, опираясь на руку жены, гулял по саду, то только по скрипу подошв понимал, что земля покрыта толстым слоем инея, а прислушавшись к оглушительному щебетанью птиц, догадывался, что плоды хурмы уже созрели. Когда, усталый, он засыпал днем, то во сне видел ясно вершину Фудзи, а по ночам ему часто не спалось, он просыпался задолго до света и, слушая пение петухов, думал и передумывал разные, разные думы…
Близилась зима, и деревенское жилище старого Хигаси казалось все более заброшенным и унылым.
В сознании старика, лишенного внешних впечатлений, как в темной комнате с закрытыми окнами, воспоминания и мечты рисовали все более яркие, живые картины. Днем, обхватив колени руками, или бессонными ночами, прислушиваясь к завываниям ветра, похожим на рев бушующего моря, он погружался в глубокие размышления над переменами в мире, над собственными успехами и неудачами, над судьбой человека, и яснее, чем тогда, когда он был зрячим, ему виделись тщета и бесплодность всей его жизни, разложение и скверна, царящие в мире, и тогда гнев и тоска вспыхивали в его душе с новой силой.
6
С тех пор как старый Хигаси лишился зрения и внешний мир стал для него еще безотрадней и печальней, тоска с новой силой завладела его душой. Чем больше он размышлял, тем яснее понимал, что его неудавшаяся жизнь с вечным противоборством судьбе, завершившаяся крушением, похожа на одинокую струю холодного течения, затерянную в бескрайнем морском просторе. Он сам вынужден был признать свою обособленность, свое одиночество, свое поражение.
Поражение! Он остался до конца верен своим убеждениям, он действовал так, как считал правильным, и в глубине души с гордостью полагал, что может, не стыдясь, смотреть в глаза людям – ведь он не поступился своими принципами! Но со стороны, с обычной, обывательской точки зрения все это, разумеется, означало не что иное, как поражение!
В годину реставрации Мэйдзи, возмущенный насилием и коварством кланов Сацума и Тёсю, он безрассудно встал на путь сопротивления властям, сделался политическим отщепенцем – это решение стало началом его движения вспять, началом краха. Да, но в то время многие боролись против легитимистской армии и стреляли в парчовые знамена, и их называли в те годы «врагами императора». Все они впоследствии, в должный момент и в должном месте, отказались от своих былых убеждений, прекратили борьбу и покорились веянию времени. Люди поспешили примкнуть к Сацума и Тёсю и таким путем получили место под солнцем… А он, вместо того чтобы поступить так, как они, сам отшвырнул от себя ниспосланную судьбой возможность снова встать на ноги, сам, добровольно, удалился в изгнание и заперся в глуши, избрав удел сельского жителя. С точки зрения общества это безусловно вторичное поражение…
Жизнь движется вперед с головокружительной скоростью. А он по-прежнему пытается плыть наперекор течению. Расстояние между ним и жизнью растет с каждым днем. Значит, с точки зрения общества, он безусловно неудачник. Поездка в Токио нынешней весной была последним шансом. Но и этот последний шанс он упустил. С точки зрения общества подобный поступок – предел безрассудства, нелепое упорство, непоправимая ошибка. И теперь здесь в деревне, слепой, всеми забытый, он ждет смерти, которая завершит его неудавшуюся, бесплодную жизнь… Возможно ли поражение более полное, более явное?
Он никого не винит, во всем виноват только он, он один. Он отказался от жизни, полной успеха и блеска, и выбрал жизнь неудачника… А ведь стоило ему захотеть, и он мог бы избегнуть этой участи. Разумеется, он ни о чем не жалеет… Однако старый Хигаси от природы был наделен слишком деятельным темпераментом, чтобы довольствоваться судьбой Бо-И, Бо И. – По древнему китайскому преданию, сын одного владетельного князька; он отказался от наследства в пользу своего младшего брата. Оба брата находились на службе у Чжоуского князя У-вана, но после того как их сюзерен разгромил иньское царство, оба брата отказались служить ему, удалились в горы и умерли там от голода. Великий китайский историк Сыма Цянь (II в. до н. э.) писал о Бо И:
«Бескорыстный Бо И отказался наследовать Цучжу-цзюню, не признал себя подданным У-вана, не принял пожалованный ему титул и предпочел умереть от голода у подножья Шоуянских гор»
(Сыма Цянь, «Исторические записки, Жизнеописание Су Циня).
Бо И считался в древнем Китае образцом честности и скромности.
уморившего себя голодом в Шоуянских горах. Слишком яростно горела в нем ненависть. Слишком сильна была жажда мести. Вот почему он так тяжело переживал свое поражение.
Да, поистине он – неудачник. Со всяких точек зрения, субъективно и объективно, это безусловно так. Он не пошел на службу к врагу – вот и все, чего он сумел достичь. Он бежал в эту глухомань, сохранил свой убогий кров – вот и все, что ему удалось отстоять. Двадцать долгих лет прошло со времени реставрации, а он так и не сумел ничего предпринять. Ничего не добился, ничего не свершил.
А когда через двадцать лет уединения в горах он попробовал проникнуть во вражеский лагерь, оказалось, что противник, сверх ожидания, вооружен новейшим оружием, располагает отборными войсками. Он же остался в старых доспехах, конь его одряхлел, копье заржавело. Терзаться душой, сознавая свое бессилие, – вот его удел. Вражеская крепость не пала от его натиска. О нет, совсем напротив. Это он, он сам поспешно повернул коня вспять и снова бежал в горную глушь, чтобы запереться там навсегда.
А теперь даже солнце и луна покинули его, он при жизни погружен во мрак и ждет теперь, пока не настанет мрак, еще более глубокий и беспросветный…
«Человек – сам кузнец своего счастья», – гласит пословица. Можно, конечно, утешать себя мыслью, что поражение, которое он потерпел, нанесла ему сама эпоха. Но кто же, спрашивается, так неотступно готовил ему эту участь? Кто, воплощая в себе эту пресловутую эпоху, прямо или косвенно гнал и преследовал его так упорно?
Ответ ясен – это сделали они, питомцы Тёсю и Сацума. Это они низкими и коварными методами свергли прежних феодальных князей. Это они обрекли его на жалкую участь, они, те, кто безраздельно царит сейчас во всей Японии, словно в собственной вотчине, эгоистические и корыстолюбивые, они, погрязшие в разврате и разложении…
Зловещий огонь ненависти пылал во мраке души старого Хигаси, как сторожевой костер армии мстителей, ждущей рассвета.
Армия мстителей! Нет, грядущее сражение не будет простой тризной, которая смоет былой позор прежних феодальных властителей. Дни владычества Токутава ушли безвозвратно. Со времени реставрации прошло уже двадцать лет, сражения при Фусими и Тоба стали старыми сказками, достоянием учебников истории, страсти улеглись, жизнь неузнаваемо изменилась. Скорее вспять побегут воды в реке Фудзи, чем вновь вернутся дни Токугава. Возрождение феодального режима – сон, пустая мечта.
Но на протяжении всех этих двадцати лет старый Хигаси ни на секунду не забывал гнева и ревности, вспыхнувших в его душе в год реставрации при виде подъема Тёсю и Сацума. Эта старинная ненависть к победителям, подкрепляемая превратностями собственной судьбы и упорством, порожденным одиночеством и тоской, превратилась в неисцелимый недуг. Только бы утолить эту ненависть, и он готов умереть. Пока не отмщены его обиды, ему не будет покоя даже в могиле…
К несчастью, главари Сацума и Тёсю, свергнувшие феодальный режим, пали от руки смерти, прежде чем он сумел настичь их рукою мщения… Но их приспешники живы и процветают и держат себя при этом так, словно поставили себе на службу само время и жизнь. И чем ничтожнее эти людишки, тем они ненавистнее. Дерзкие ничтожества! Удар мечом плашмя – вот и все, чего они достойны… Мелкие души, с ними следует расправиться пинком ноги… Разве может идти речь о настоящей мести, когда дело касается таких негодяев! Здесь нужна не месть, а усмирение, расправа. Надо покончить с правительством Мэйдзи, с этими продажными душами, которые извращают волю императора, попирают гуманность и, прикрываясь разговорами о культуре, гниют и разлагаются…
Старый Хигаси был убежден, что нынешнее положение долго продолжаться не может, он верил, что непременно должны произойти какие-нибудь события, но действительность показала, какой ошибкой было презирать и недооценивать врага. В самом деле, разве он не вернулся побежденным, изнемогающим от ран после первой же схватки?
Нет, в одиночку дела не решишь, это ясно. Битва при Сэкигахара, Сэкигахара. – В сражении при Сэкигахара в провинции Мино 21 октября 1600 г. Иэясу Токугава наголову разбил враждебную группировку феодалов и практически установил свое единодержавие. С тех пор «сражение при Сэкигахара» стало в Японии синонимом решающей битвы, определяющей дальнейшие судьбы государства.
решающая судьбы государства, потребует от обеих сторон максимального напряжения и искусства.
Борьба уже началась. Ослепший старик Хигаси, точь-в-точь как Иоситака Отани, Еситака Отани (1559–1600) – вассал и фаворит Тоётоми Хидэёси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
«Прекратить пересмотр! Отставку всем нынешним министрам!» – клич нападающих, воодушевленных близкой победой, был подобен реву бушующего океана. Изумлению старого Хигаси не было границ. На радостях он нарушил запрет врачей и выпил целых три чарки сакэ. Если так пойдет дальше, не надо будет ждать наступления тысяча восемьсот девяностого года. Возможно, падение клановой клики наступит быстрее, чем он предполагал. «В будущем месяце состоится общеяпонское совещание всех мужей доброй воли… что, если бы вам тоже приехать в Токио? Вас ждут все наши во главе с Цутия…» – писал старому Хигаси редактор Сато, и письмо его, казалось, было пропитано запахом порохового дыма.
Сердце старого Хигаси дрогнуло, но ему не суждено было еще раз побывать в столице.
Летом прошлого года он ослеп на левый глаз и с тех пор берег оставшийся правый пуще жизни. Чтобы сохранить зрение, он отказался от сакэ – своего излюбленного напитка, не скупился на расходы, чтобы чаще есть мясо, перестал читать при лампе, при малейшем недомогании бежал к врачам, которых терпеть не мог, – одним словом, принимал все меры, чтобы сберечь зрение, зрение, которое позволит ему увидеть плоды трудов Сусуму, увидеть мир, ежедневно, ежечасно меняющий облик. Но все его усилия были тщетны.
За день до получения письма из Токио старый Хигаси начал страдать от сильных головных болей. Так прошло два дня, а на третий, умывшись поутру, он глядел с веранды на осенние краски Фудзи. Вдруг белоснежная вершина показалась ему кроваво-красной, и в ту же минуту нестерпимая боль пронзила его мозг. Он не успел даже вскрикнуть, так быстро это случилось. Боль, точно бурав, проникла в правый глаз, и перед взором старого Хигаси закачалась кроваво-красная пелена.
– Все кончено!.. Канэ! Канэ!
Прибежала испуганная жена – ей ни разу не приходилось слышать, чтобы муж кричал таким страшным голосом.
– Что случилось?
– Ничего, ничего… Воды, дай воды… Воды на голову…
Жена зачерпнула холодной воды и стала лить на голову мужа, но старому Хигаси казалось, что голова его пылает, словно в огне, и от жгучей, ослепляющей боли в правом глазу, от которой, казалось, должна была закипеть вода, все его тело обливалось холодным потом.
– Постой, погоди! – Стряхнув воду, старый Хигаси открыл глаза. Он не увидел ничего – ни деревьев в саду, ни вершины Фудзи, только смутные пятна света и мрака. – Принеси фотографию, фотографию… Карточку…
– Что?! Фотографию?..
– Дура! Карточку Сусуму… Сусуму…
Он взял фотографию. Жена заметила, что он держит ее вверх ногами, и сказала ему об этом. Он перевернул карточку, повернул ее к свету, поднес ее близко-близко, чуть ли не вплотную к глазу, и, собрав все силы, превозмогая боль, широко открыл глаз.
– Не вижу! Ничего не вижу!
Старый Хигаси бросил фотографию на землю и стиснул зубы.
То, чего он так боялся, в конце концов произошло.
Срочно послали рикшу за врачом в Кофу, но было уже поздно. Когда миновали жестокие боли, мучившие его на протяжении двух суток, старый Хигаси мог различать только смутный свет днем и черное «ничто» по ночам.
Старый Хигаси ослеп.
5
Старый Хигаси ослеп. Уже лишившись левого глаза, он испытывал большие неудобства. А теперь, не успел он свыкнуться с этим увечьем, как коварная судьба погасила последний, еще служивший ему светильник и ввергла его в вечный мрак. Гневаться, терзаться – что пользы?
Он мог отличить только день от ночи и не видел даже пальцев на своей руке – такая внезапная и полная слепота его постигла. Она мешала ему на каждом шагу. Это выводило его из себя; отгоняя мух, он опрокидывал чашку, которую ему подавала жена; он отказывался от помощи жены и тут же расшибал голову о столб веранды или спотыкался, задев за что-нибудь ногой. Тогда он разражался гневной вспышкой: «Какой это болван разбрасывает вещи где попало?» И в конце концов сам смеялся над собой горьким смехом.
Боль в глазу прошла одновременно с полной утратой зрения, но, истощенный страшными муками в течение двух суток, старый Хигаси находился в состоянии нервного возбуждения. Ложась в постель, он не мог уснуть, потерял аппетит. Большую часть времени он проводил сидя, прислонившись спиной к столбу, подпиравшему потолок, и молчал, скрестив руки на груди. Незаметно он начинал дремать, потом внезапно просыпался, словно от толчка, а открытые глаза его были все так же устремлены в пространство. «Значит, это не сон!» – говорил он, прищелкивая языком и горько усмехаясь. Заметив эту улыбку, жена, как всегда несдержанная на язык, спрашивала: «Вам лучше, да?», а он в ответ кричал: «Надоела, прекрати болтовню!», и она обижалась: «Сладу нет с этим человеком!» Но старый Хигаси только посмеивался: «Пожалуй, ты еще добродетельней, чем жена Тай Гун-вана, Тай Гун-ван. – Древняя китайская легенда рассказывает о том, что князь Чжоу Вэнь-ван (XII в. до н. э.) пригласил к себе на службу Тай Гун-вана, случайно встретив его во время охоты, когда Тай Гун-ван ловил рыбу. В то время Тай Гун-вану было уже семьдесят лет и он был стар и немощен.
раз не бросаешь меня, слепого, и не убегаешь от меня прочь…» В самом деле, он никогда ни о чем не советовался с ней, не ставил ее ни в грош, не обращал на нее никакого внимания… Но слепой – все равно что малое дитя; без помощи жены Хигаси не мог теперь ни спать, ни есть, ни передвигаться. Прочесть газету, ответить на письмо – во всем приходилось полагаться на скудные познания жены, полученные ею когда-то еще в «тэракоя». Тэракоя – начальная школа в феодальной Японии.
– Может быть, вызвать Сусуму? – предложила она как-то раз утром, когда муж находился в особенно скверном расположении духа.
Старый Хигаси вспылил.
– Не болтай глупости! Даже если бы я умер, зачем ему возвращаться? Пусть у меня глаза не видят, но сердцем я еще не слепой. Напиши ему, пусть учится спокойно!
Старый Хигаси не только воспротивился вызову Сусуму, но и строго-настрого запретил сообщать ему о своем несчастье. По его приказанию жена написала, что из-за легкого приступа ревматизма отец не в состоянии держать кисть, поэтому за него пишет она, мать. Госпожа Хигаси сообщила печальную новость деверю и в ответ получила соболезнующее письмо и посылочку с печеньем (в посылочку была вложена записка, что печенье это получено с августейшей кухни) – вот и все. Аояги писал, что хотел бы немедленно приехать навестить больного, но – что поделаешь? – ведь он сподобился служить в высочайшей близости, и служба есть служба… В особенности сейчас, когда ходят слухи, что в недалеком времени император отправится в августейшую поездку по стране, Аояги очень и очень занят, поэтому, к величайшему его прискорбию, в настоящее время приехать никак не может и просит его извинить. «И правильно сделал, что не приехал, все равно я от этого не прозрею!» – горько усмехнулся старый Хигаси.
По мере того как шли дни, старый Хигаси немного свыкся со своим положением и стал передвигаться по дому почти без посторонней помощи, но, что ни говори, мрак, окружавший его, по-прежнему оставался непроглядным. Когда он, опираясь на руку жены, гулял по саду, то только по скрипу подошв понимал, что земля покрыта толстым слоем инея, а прислушавшись к оглушительному щебетанью птиц, догадывался, что плоды хурмы уже созрели. Когда, усталый, он засыпал днем, то во сне видел ясно вершину Фудзи, а по ночам ему часто не спалось, он просыпался задолго до света и, слушая пение петухов, думал и передумывал разные, разные думы…
Близилась зима, и деревенское жилище старого Хигаси казалось все более заброшенным и унылым.
В сознании старика, лишенного внешних впечатлений, как в темной комнате с закрытыми окнами, воспоминания и мечты рисовали все более яркие, живые картины. Днем, обхватив колени руками, или бессонными ночами, прислушиваясь к завываниям ветра, похожим на рев бушующего моря, он погружался в глубокие размышления над переменами в мире, над собственными успехами и неудачами, над судьбой человека, и яснее, чем тогда, когда он был зрячим, ему виделись тщета и бесплодность всей его жизни, разложение и скверна, царящие в мире, и тогда гнев и тоска вспыхивали в его душе с новой силой.
6
С тех пор как старый Хигаси лишился зрения и внешний мир стал для него еще безотрадней и печальней, тоска с новой силой завладела его душой. Чем больше он размышлял, тем яснее понимал, что его неудавшаяся жизнь с вечным противоборством судьбе, завершившаяся крушением, похожа на одинокую струю холодного течения, затерянную в бескрайнем морском просторе. Он сам вынужден был признать свою обособленность, свое одиночество, свое поражение.
Поражение! Он остался до конца верен своим убеждениям, он действовал так, как считал правильным, и в глубине души с гордостью полагал, что может, не стыдясь, смотреть в глаза людям – ведь он не поступился своими принципами! Но со стороны, с обычной, обывательской точки зрения все это, разумеется, означало не что иное, как поражение!
В годину реставрации Мэйдзи, возмущенный насилием и коварством кланов Сацума и Тёсю, он безрассудно встал на путь сопротивления властям, сделался политическим отщепенцем – это решение стало началом его движения вспять, началом краха. Да, но в то время многие боролись против легитимистской армии и стреляли в парчовые знамена, и их называли в те годы «врагами императора». Все они впоследствии, в должный момент и в должном месте, отказались от своих былых убеждений, прекратили борьбу и покорились веянию времени. Люди поспешили примкнуть к Сацума и Тёсю и таким путем получили место под солнцем… А он, вместо того чтобы поступить так, как они, сам отшвырнул от себя ниспосланную судьбой возможность снова встать на ноги, сам, добровольно, удалился в изгнание и заперся в глуши, избрав удел сельского жителя. С точки зрения общества это безусловно вторичное поражение…
Жизнь движется вперед с головокружительной скоростью. А он по-прежнему пытается плыть наперекор течению. Расстояние между ним и жизнью растет с каждым днем. Значит, с точки зрения общества, он безусловно неудачник. Поездка в Токио нынешней весной была последним шансом. Но и этот последний шанс он упустил. С точки зрения общества подобный поступок – предел безрассудства, нелепое упорство, непоправимая ошибка. И теперь здесь в деревне, слепой, всеми забытый, он ждет смерти, которая завершит его неудавшуюся, бесплодную жизнь… Возможно ли поражение более полное, более явное?
Он никого не винит, во всем виноват только он, он один. Он отказался от жизни, полной успеха и блеска, и выбрал жизнь неудачника… А ведь стоило ему захотеть, и он мог бы избегнуть этой участи. Разумеется, он ни о чем не жалеет… Однако старый Хигаси от природы был наделен слишком деятельным темпераментом, чтобы довольствоваться судьбой Бо-И, Бо И. – По древнему китайскому преданию, сын одного владетельного князька; он отказался от наследства в пользу своего младшего брата. Оба брата находились на службе у Чжоуского князя У-вана, но после того как их сюзерен разгромил иньское царство, оба брата отказались служить ему, удалились в горы и умерли там от голода. Великий китайский историк Сыма Цянь (II в. до н. э.) писал о Бо И:
«Бескорыстный Бо И отказался наследовать Цучжу-цзюню, не признал себя подданным У-вана, не принял пожалованный ему титул и предпочел умереть от голода у подножья Шоуянских гор»
(Сыма Цянь, «Исторические записки, Жизнеописание Су Циня).
Бо И считался в древнем Китае образцом честности и скромности.
уморившего себя голодом в Шоуянских горах. Слишком яростно горела в нем ненависть. Слишком сильна была жажда мести. Вот почему он так тяжело переживал свое поражение.
Да, поистине он – неудачник. Со всяких точек зрения, субъективно и объективно, это безусловно так. Он не пошел на службу к врагу – вот и все, чего он сумел достичь. Он бежал в эту глухомань, сохранил свой убогий кров – вот и все, что ему удалось отстоять. Двадцать долгих лет прошло со времени реставрации, а он так и не сумел ничего предпринять. Ничего не добился, ничего не свершил.
А когда через двадцать лет уединения в горах он попробовал проникнуть во вражеский лагерь, оказалось, что противник, сверх ожидания, вооружен новейшим оружием, располагает отборными войсками. Он же остался в старых доспехах, конь его одряхлел, копье заржавело. Терзаться душой, сознавая свое бессилие, – вот его удел. Вражеская крепость не пала от его натиска. О нет, совсем напротив. Это он, он сам поспешно повернул коня вспять и снова бежал в горную глушь, чтобы запереться там навсегда.
А теперь даже солнце и луна покинули его, он при жизни погружен во мрак и ждет теперь, пока не настанет мрак, еще более глубокий и беспросветный…
«Человек – сам кузнец своего счастья», – гласит пословица. Можно, конечно, утешать себя мыслью, что поражение, которое он потерпел, нанесла ему сама эпоха. Но кто же, спрашивается, так неотступно готовил ему эту участь? Кто, воплощая в себе эту пресловутую эпоху, прямо или косвенно гнал и преследовал его так упорно?
Ответ ясен – это сделали они, питомцы Тёсю и Сацума. Это они низкими и коварными методами свергли прежних феодальных князей. Это они обрекли его на жалкую участь, они, те, кто безраздельно царит сейчас во всей Японии, словно в собственной вотчине, эгоистические и корыстолюбивые, они, погрязшие в разврате и разложении…
Зловещий огонь ненависти пылал во мраке души старого Хигаси, как сторожевой костер армии мстителей, ждущей рассвета.
Армия мстителей! Нет, грядущее сражение не будет простой тризной, которая смоет былой позор прежних феодальных властителей. Дни владычества Токутава ушли безвозвратно. Со времени реставрации прошло уже двадцать лет, сражения при Фусими и Тоба стали старыми сказками, достоянием учебников истории, страсти улеглись, жизнь неузнаваемо изменилась. Скорее вспять побегут воды в реке Фудзи, чем вновь вернутся дни Токугава. Возрождение феодального режима – сон, пустая мечта.
Но на протяжении всех этих двадцати лет старый Хигаси ни на секунду не забывал гнева и ревности, вспыхнувших в его душе в год реставрации при виде подъема Тёсю и Сацума. Эта старинная ненависть к победителям, подкрепляемая превратностями собственной судьбы и упорством, порожденным одиночеством и тоской, превратилась в неисцелимый недуг. Только бы утолить эту ненависть, и он готов умереть. Пока не отмщены его обиды, ему не будет покоя даже в могиле…
К несчастью, главари Сацума и Тёсю, свергнувшие феодальный режим, пали от руки смерти, прежде чем он сумел настичь их рукою мщения… Но их приспешники живы и процветают и держат себя при этом так, словно поставили себе на службу само время и жизнь. И чем ничтожнее эти людишки, тем они ненавистнее. Дерзкие ничтожества! Удар мечом плашмя – вот и все, чего они достойны… Мелкие души, с ними следует расправиться пинком ноги… Разве может идти речь о настоящей мести, когда дело касается таких негодяев! Здесь нужна не месть, а усмирение, расправа. Надо покончить с правительством Мэйдзи, с этими продажными душами, которые извращают волю императора, попирают гуманность и, прикрываясь разговорами о культуре, гниют и разлагаются…
Старый Хигаси был убежден, что нынешнее положение долго продолжаться не может, он верил, что непременно должны произойти какие-нибудь события, но действительность показала, какой ошибкой было презирать и недооценивать врага. В самом деле, разве он не вернулся побежденным, изнемогающим от ран после первой же схватки?
Нет, в одиночку дела не решишь, это ясно. Битва при Сэкигахара, Сэкигахара. – В сражении при Сэкигахара в провинции Мино 21 октября 1600 г. Иэясу Токугава наголову разбил враждебную группировку феодалов и практически установил свое единодержавие. С тех пор «сражение при Сэкигахара» стало в Японии синонимом решающей битвы, определяющей дальнейшие судьбы государства.
решающая судьбы государства, потребует от обеих сторон максимального напряжения и искусства.
Борьба уже началась. Ослепший старик Хигаси, точь-в-точь как Иоситака Отани, Еситака Отани (1559–1600) – вассал и фаворит Тоётоми Хидэёси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36