Но, конечно, Монкриф (так она его мысленно называла теперь, – он уже не был для нее Яном из прошлого) не отвернулся навсегда от людей Война. Изабелла никогда бы этого не потерпела.
Таунсенд хотелось бы обладать хоть долей мудрости и мужества вдовствующей герцогини, – она забыла, что в свое время отвергла ее как властную, назойливую старуху. Изабелла знала бы, как защитить свои интересы, чего Таунсенд не умела. Может, написать, спросить совета у вдовствующей герцогини?
«Слишком поздно, – шептал ей внутренний голос. – Слишком поздно».
Она, должно быть, снова уснула, потому что через несколько часов ее разбудил скрип двери в конце коридора. Она лежала тихо, слушая стук по стеклам и какое-то движение в соседней комнате. В конце концов она узнала медленные, шаркающие шаги Эмиля Гаспара, лакея Монкрифа.
Значит, Монкриф дома? Часы на камине были плохо видны, и Таунсенд приподнялась на локте, чтобы искоса взглянуть на циферблат. Было около пяти. Она снова легла, мысленно возблагодарив французские обычаи, предоставляющие мужу и жене разные спальни. Она знала, что не могла бы вынести Монкрифа, если бы он лег сейчас к ней в кровать, пропахший алкоголем и женщинами, которыми наслаждался. О да, она прекрасно знала, что он был неверен ей. Как же иначе? Он ни разу не дотронулся до нее со времени отъезда из Англии, а он был не из тех, кто способен надолго воздерживаться от чувственных наслаждений.
Полы в соседней гардеробной скрипнули. Таунсенд глубже закрылась одеялом. Перегородки в доме были тонкими, а она не хотела, чтобы Эмиль слышал ее плач.
Это только обрадовало бы его. Он ненавидел ее. Это было ясно с первой минуты, когда он ступил на корабль в Кале и Монкриф объявил ему о своей женитьбе. Таунсенд заметила, как улыбка, обнажавшая удивительно белые звериные зубы лакея, сменилась гримасой, а его страшные желтые глаза холодно впились в нее, – он не делал даже попытки скрыть свою антипатию. Она, со своей стороны, поразилась видом его изуродованного тела и худого безобразного лица и была еще слишком слаба после морской болезни, чтобы скрыть от него свое отвращение.
«Я тоже ненавижу его, – прошептала Таунсенд, – и всегда буду ненавидеть».
Но сейчас она думала уже не о горбуне.
На следующее утро она сидела одна в комнате внизу, среди высоких ваз с оранжерейными цветами, в светло-лимонном платье, казавшемся блеклым на фоне алых стен и занавесок, шкафчиков, заполненных цветным китайским стеклом и фарфором. Шляпа с перьями и меховое манто висели на спинке стула. Когда, кончив свой завтрак, она встала, чтобы одеться, от двери донесся какой-то звук. На пороге стоял Монкриф. Она тут же отвернулась и принялась рассеянно завязывать тесемки манто.
– Куда-то едете? – спросил он. Таунсенд гордо подняла голову.
– Да. Мы с Китти едем кататься. Погода кажется чудесной после дождя.
Он ничего не сказал, только стоял скрестив руки и наблюдая за ней ясным, настороженным взглядом. Он не был похож на человека, который спал меньше трех часов в эту ночь. Таунсенд не ожидала увидеть его внизу так рано, таким отдохнувшим и таким чертовски красивым. Кроме того, она намеревалась быть уже под защитой британского посла к тому времени, когда он проснется и заметит ее отсутствие.
Таунсенд судорожно вздохнула. Ей не нравился его упорный молчаливый взгляд и внезапная неподвижность фигуры.
Это наводило ее на мысль, что он преградит ей путь, если она захочет пройти мимо него. Нервный спазм сжал ее горло. Она подняла воротник манто, пытаясь скрыть от него свое состояние.
– Вы не хотите, чтобы я выходила? – вызывающе спросила она, смело глядя ему в лицо.
Его синие глаза в упор смотрели в ее.
– Разве у меня могут быть возражения? Она напряженно рассмеялась.
– Конечно, нет. Я ведь уже сказала вам, я только собираюсь...
– Как бы то ни было, вряд ли у вас будет время для прогулки. Я приказал слугам запереть все двери. Мы с вами сегодня уезжаем в Версаль.
Таунсенд вытаращила глаза.
– В Версаль?
Ян подошел к ней:
– Да, вчера вечером я случайно встретил герцога Орлеанского, и он любезно передал мне письмо от своего кузена – Людовика.
– Людовика? Вы имеете в виду короля? Лицо Яна приняло жесткое, насмешливое выражение.
– Кого же еще? Это означает, что кому-то, наконец, пришло в голову известить его о моей женитьбе, и он, не теряя времени, пеняет мне за то, что я не представил вас ко Двору. Мне предложено тотчас исправить эту оплошность.
– О! – Таунсенд вдруг опустилась на ближайший стул. Она в смятении посмотрела на Монкрифа. – Значит, нам и в самом деле надо ехать? Сейчас же?
– Моя дорогая невинная крошка, как много вам еще предстоит узнать! Если Людовик требует, мы обязаны повиноваться. В противном случае мы нанесем умышленное оскорбление королю Франции, и нас навсегда удалят от Двора.
«Разве это было бы так уж скверно?» – строптиво подумала Таунсенд.
– Вам следовало бы поторопиться, если мы хотим быть готовы вовремя, – отрывисто заметил Ян. – И переоденьтесь перед отъездом. Желтый цвет вам совсем не к лицу.
– Мне очень жаль, – сказала Таунсенд, глядя на него широко раскрытыми от возмущения глазами. – Я не знала, этого больше не произойдет.
Она проскользнула мимо него и быстро поднялась по лестнице. Ян смотрел ей вслед, почему-то злясь на себя. Зачем, ради всего святого, он так на нее набросился? Говоря откровенно, она была очаровательна в светло-желтом муслиновом платье, несравненно свежее и прелестнее, чем грубоватые, не первой молодости дамы, сидевшие напротив него вчера за игорным столом. Он помрачнел от этой мысли. Возможно, именно это его и рассердило с самого начала.
Китти надевала шаль перед зеркалом, когда Таунсенд влетела в спальню. Горничная поправляла покрывало на постели, но, взглянув на лицо своей госпожи, Китти быстро удалила ее.
– Наши планы изменились, – с дрожью в голосе сказала Таунсенд, стягивая перчатки и расстегивая манто. – Король приказал нам приехать в Версаль.
Внешне Китти сохраняла спокойствие. Она уже привыкла ожидать всего в этом доме.
– Я сейчас же начну упаковывать вещи. Таунсенд сказала:
– Сначала дай мне какое-нибудь другое платье. Китти сдвинула брови.
– Разве что-нибудь не так в вашем туалете?
– Я хочу переодеться.
– Слушаюсь. Я принесу парчовое зеленое, а это отдам погладить, прежде чем...
– Нет.
Китти уставилась на нее. Таунсенд глубоко вздохнула.
– Извини, Китти, ты неправильно меня поняла. Я никогда больше не надену это платье.
– Что же с ним делать?
– Сегодня понедельник, да? Китти кивнула.
– Значит, на Гревской площади сегодня ярмарка вместо казней. Отвези его туда. Продай перекупщику, а деньги возьми себе.
Китти поджала губы. Она была еще очень молода, но камеристкой Таунсенд служила достаточно долго, чтобы знать – сейчас лучше не задавать вопросов.
– Я пошлю какую-нибудь другую девушку, если вы не возражаете, чтобы Его величеству не пришлось ждать по моей вине.
Эти слова пришли Китти на ум спустя три дня, когда Таунсенд влетела в спальню голубых с золотом апартаментов, предоставленных ей в южном крыле Версальского дворца, над галереей принцев. Она выглядела как гневный ангел в своем белом атласном платье, из разрезов которого красиво выглядывали светло-голубые нижние юбки. Ее прелестную головку украшала пудреная прическа с искусно вплетенными перьями и жемчугом, но ее голубые глаза пылали гневом.
Китти, стоя на коленях перед бельевым шкафом, спросила:
– Вам все еще не дали аудиенцию?
Таунсенд молча покачала головой. Выпрямившись, Китти поспешила к гардеробу. Этикет требовал, чтобы дама появлялась при Дворе в соответствующих утренних, дневных и вечерних туалетах, и леди Войн пора было переодеваться.
– Не понимаю, почему Его величеству так не терпелось сперва пригласить, а потом заставлять вас ждать.
Таунсенд не ответила. Подойдя к зеркалу, она начала яростно выдергивать перья, украшавшие прическу, а когда ей не удалось сразу освободиться от них, села на скамеечку и, закрыв лицо руками, расплакалась. Китти тотчас подбежала, вытащила перья, затем принялась отстегивать драгоценности и освобождать свою госпожу от платья ласковыми движениями, которые, может, и не очень помогали, но наверняка успокаивали.
«Это невыносимое ожидание, – думала Таунсенд, – так расстраивает. Бесконечно долгие часы стояния в переполненном зале, пока королю Франции вздумается пригласить вас к себе». Ритуалы посещений, нескончаемая череда которых, видимо, определяла весь ход жизни в Версале. Три долгих дня она и Монкриф ожидали, когда их допустят в кабинет короля, при этом ничего не делая и никуда не отлучаясь, потому что им обоим следовало быть наготове в то мгновение, когда их пригласят. Более того, Таунсенд с огорчением узнала, что не вправе нигде появиться – ни в театре, ни в опере, на ужине или обеде, скачках или охоте, – пока не будет официально представлена Людовику и его Двору.
А король был просто недосягаем, ибо на целые дни уединялся с министрами и советниками, был на встречах с Генеральными штатами, где, как говорят, представители третьего сословия все больше ожесточались против него. После этого он, как правило, удалялся в Малый Трианон оплакивать потерю своего старшего сына, дофина, скончавшегося менее двух недель назад от пневмонии.
Искренне соболезнуя горю Его величества, Таунсенд возмущалась тем, что ей ничего не оставалось, как только ждать всегда одетой в лучшее платье и в бриллиантах, чтобы его приглашение не застигло ее врасплох. Ждать ей приходилось не в уединении собственных небольших апартаментов, а в одном из официальных залов с высокими потолками, каких было множество во дворце и где она не могла избежать бесконечного соперничества с другими придворными из-за ничтожно малого числа стульев.
– Вот, – сказала Китти.
Таунсенд взглянула. Непокорное выражение появилось у нее на лице при виде светло-зеленого парчового платья, переброшенного через руку Китти. Жесткая парча была украшена розами ручной работы, а кринолиновые юбки были широкие и тяжелые. И вдруг она почувствовала, что все это выше ее сил. Мысль о том, что ей предстоит провести еще один бесконечный день в душном переполненном зале, стараясь не выглядеть сникшей или усталой, или очень скучающей, в то же время не обращая внимания на перешептывания и лукавые взгляды других дам, вызванные, как она догадывалась, нарочитым молчанием Монкрифа, стоящего в противоположном конце зала и открыто пренебрегающего ею. Все это ужасало ее.
Неожиданно она вскочила и перебежала через комнату в одних чулках к высокому гардеробу у стены.
– Возьми, – сказала она Китти и бросила ей на руки бархатное платье жемчужного цвета без всяких украшений. – Я надену его.
Китти ужаснулась:
– Ко Двору?
– Нет, в парк.
Прежде чем одеть туфли, Таунсенд натянула платье через голову и просунула руки в рукава. Она торопливо подошла к зеркалу, свернула волосы в узел. Лицо, смотревшее на нее из зеркала, было более худым, усталым и бледным, чем в Англии, но это было лицо, которое ей знакомо, тогда как еще недавно перед ней представало чужое, накрашенное и напудренное существо.
– Таунсенд Грей, – прошептала она тихо, чтобы Китти не услышала. – Где, черт возьми, ты была?
– Леди Войн!
– Что такое, Китти?
– Что я скажу герцогу, когда он придет за вами? Таунсенд засмеялась, закинув голову. Она не могла сдержаться и чувствовала себя невероятно свободной. И скверной, изумительно, великолепно скверной.
– Скажи ему, что он может отправляться ко всем чертям!
И она сбежала по длинной изгибающейся лестнице, мимо лакеев в синих ливреях, которые старались не обращать на нее внимания, затем по галерее, сверкавшей, как все в Версале, золотом и серебром, выскользнула через боковую дверь в теплый тихий день.
Хотя сады Версаля были всегда открыты для публики, а совещание Генеральных штатов увеличивало число людей, живущих в замке, до двенадцати тысяч, сырость выгнала большую их часть из садов. Никто из садовников, пропалывавших клумбы около фонтана Аполлона, не обратил внимания на стройную девушку в простом светло-сером платье, которая, подняв юбки, сбегала с высокой лестницы, ведущей со ступенчатых террас Parterre du Midi к окаймленной скульптурами аллее внизу.
Экипаж на высоких колесах, запряженный шестью усталыми лошадьми и сопровождаемый многочисленными всадниками, катил навстречу ей от Grand Canal . Вероятно, кто-то из членов королевской семьи возвращался с прогулки, а может быть, богатый дворянин ехал засвидетельствовать свое почтение королю. Не желая встречаться ни с кем из них, Таунсенд спустилась по тропинке, которая вела к прелестному уединенному саду со скульптурами, украшавшими Theatre de I ' Eau . Здесь она на минутку опустилась на мраморную скамейку перевести дух.
Сад был таким очаровательным и тихим, какие она видела только в Англии, хотя он был разбит с геометрическим совершенством, которое, как Таунсенд подозревала, поставило бы в тупик даже Вильяма Бита, очень талантливого бродфордского садовника.
Перед ней лежали бесконечные акры партеров анютиных глазок, гвоздик, примул и маргариток, аккуратно рассаженных, как на вышивке, – ни одного лепестка лишнего. От клумб отходили многочисленные тропинки, также хорошо ухоженные, окаймленные вечнозелеными деревьями.
Так как Таунсенд никогда, в сущности, не видела таких садов, она пришла в восторг от возможности сидеть и любоваться ими в свое удовольствие. Особенно очаровал ее сам дворец, кирпичные красновато-коричневые стены которого виднелись за распускающимися каштанами. Балконы и террасы окружали каждое крыло дворца. Балюстрады с бесчисленными статуями – ярко позолоченными или покрытыми тонким слоем меди – сверкали в подернутом дымкой солнечном свете. Повсюду были окна, открывающиеся наружу, – за ними можно было видеть огромные хрустальные люстры, которыми Версаль славился во всем мире.
Не желая терять ни минуты своей свободы, Та-унсенд наконец пошла мимо огромного Parterre des Fleurs , целого моря цветов, переливавшихся разнообразнейшими красками и окруженных балюстрадой с каменными вазами, разрисованными под фарфор. Внизу были еще цветы, бесчисленные фонтаны и статуи и даже мраморный храм, к которому вела тропинка с тремя великолепными арками. Портрет Аполлона был выбит на медальоне, свисающем с центральной арки на золотых пластинах – в виде лучей солнца, исходящих от его головы.
Из дальнего конца храма низвергались струи скрывающихся внутри него фонтанов, но Таунсенд не отважилась войти, так как там гуляли придворные дамы и кавалеры. Вместо этого она углубилась в парк и вскоре затерялась в густом смешанном лесу, где путь ей преграждали то лабиринты заросших плющом стен, то железные перила, то подстриженные кустарники, которые разделяли парк на правильно разбитые сады и площадки. Она все шла и шла, зачарованная цветами, высокими деревьями, заросшими мхом берегами ручьев, пока, наконец, не пришла к лугу, поросшему лютиками. Здесь, в высокой траве Таунсенд увидела небольшое стадо овец, но, подойдя ближе, она была поражена, так как овцы катались по земле от боли. Молодая женщина в соломенной шляпе склонилась над ними и обернулась с облегчением, увидев спешившую к ней Таунсенд.
– О, пожалуйста, не знаете ли вы, что с ними? Я шла мимо и увидела что-то неладное.
Таунсенд посмотрела на овец. Дыхание у них было неровным, а глаза тусклыми. Она вспомнила холодную сырую весну два года назад, когда овцы в Вулли-Энде страдали такой же болезнью. Отец и мачеха были в это время в Лондоне, и она, Парис и Геркуль работали далеко за полночь, стараясь спасти бедных животных. Фермеры Норфолка называли эту болезнь травяной вертячкой, но Таунсенд не знала, как ее называют здесь, во Франции.
Ее французский был, однако, достаточно хорош, чтобы объяснить – что же случилось. Кто-то совершил ошибку, позволив молочным овцам пастись на молодой траве. В Англии, объяснила она, считается, что в первой весенней поросли содержатся яды, которые токсичны для овец.
Если сейчас же убрать стадо с пастбища, был бы шанс, что оно уцелеет, хотя не исключено, что несколько овец погибнут.
– Тогда я сейчас же позову пастуха, – сказала женщина. – Он никогда не слышал об этом, но ваши слова кажутся мне разумными. Может, еще не поздно спасти их. И я должна убедиться, что никто больше не сделает этой глупости – не пустит их сюда пастись. – Она тепло улыбнулась Таунсенд. – Благодарю Вас.
Таунсенд ответила ей улыбкой. Ей очень понравилось, что она, наконец, встретила кого-то в Версале, кто показался ей добрым, открытым и даже дружелюбным. Эта женщина была, по крайней мере, лет на десять старше ее, но, как ни странно, они были похожи: обе ниже среднего роста, стройные и изящные. Как и у Таунсенд, глаза француженки были голубыми, а волосы тоже белокурыми, но с красноватым отливом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Таунсенд хотелось бы обладать хоть долей мудрости и мужества вдовствующей герцогини, – она забыла, что в свое время отвергла ее как властную, назойливую старуху. Изабелла знала бы, как защитить свои интересы, чего Таунсенд не умела. Может, написать, спросить совета у вдовствующей герцогини?
«Слишком поздно, – шептал ей внутренний голос. – Слишком поздно».
Она, должно быть, снова уснула, потому что через несколько часов ее разбудил скрип двери в конце коридора. Она лежала тихо, слушая стук по стеклам и какое-то движение в соседней комнате. В конце концов она узнала медленные, шаркающие шаги Эмиля Гаспара, лакея Монкрифа.
Значит, Монкриф дома? Часы на камине были плохо видны, и Таунсенд приподнялась на локте, чтобы искоса взглянуть на циферблат. Было около пяти. Она снова легла, мысленно возблагодарив французские обычаи, предоставляющие мужу и жене разные спальни. Она знала, что не могла бы вынести Монкрифа, если бы он лег сейчас к ней в кровать, пропахший алкоголем и женщинами, которыми наслаждался. О да, она прекрасно знала, что он был неверен ей. Как же иначе? Он ни разу не дотронулся до нее со времени отъезда из Англии, а он был не из тех, кто способен надолго воздерживаться от чувственных наслаждений.
Полы в соседней гардеробной скрипнули. Таунсенд глубже закрылась одеялом. Перегородки в доме были тонкими, а она не хотела, чтобы Эмиль слышал ее плач.
Это только обрадовало бы его. Он ненавидел ее. Это было ясно с первой минуты, когда он ступил на корабль в Кале и Монкриф объявил ему о своей женитьбе. Таунсенд заметила, как улыбка, обнажавшая удивительно белые звериные зубы лакея, сменилась гримасой, а его страшные желтые глаза холодно впились в нее, – он не делал даже попытки скрыть свою антипатию. Она, со своей стороны, поразилась видом его изуродованного тела и худого безобразного лица и была еще слишком слаба после морской болезни, чтобы скрыть от него свое отвращение.
«Я тоже ненавижу его, – прошептала Таунсенд, – и всегда буду ненавидеть».
Но сейчас она думала уже не о горбуне.
На следующее утро она сидела одна в комнате внизу, среди высоких ваз с оранжерейными цветами, в светло-лимонном платье, казавшемся блеклым на фоне алых стен и занавесок, шкафчиков, заполненных цветным китайским стеклом и фарфором. Шляпа с перьями и меховое манто висели на спинке стула. Когда, кончив свой завтрак, она встала, чтобы одеться, от двери донесся какой-то звук. На пороге стоял Монкриф. Она тут же отвернулась и принялась рассеянно завязывать тесемки манто.
– Куда-то едете? – спросил он. Таунсенд гордо подняла голову.
– Да. Мы с Китти едем кататься. Погода кажется чудесной после дождя.
Он ничего не сказал, только стоял скрестив руки и наблюдая за ней ясным, настороженным взглядом. Он не был похож на человека, который спал меньше трех часов в эту ночь. Таунсенд не ожидала увидеть его внизу так рано, таким отдохнувшим и таким чертовски красивым. Кроме того, она намеревалась быть уже под защитой британского посла к тому времени, когда он проснется и заметит ее отсутствие.
Таунсенд судорожно вздохнула. Ей не нравился его упорный молчаливый взгляд и внезапная неподвижность фигуры.
Это наводило ее на мысль, что он преградит ей путь, если она захочет пройти мимо него. Нервный спазм сжал ее горло. Она подняла воротник манто, пытаясь скрыть от него свое состояние.
– Вы не хотите, чтобы я выходила? – вызывающе спросила она, смело глядя ему в лицо.
Его синие глаза в упор смотрели в ее.
– Разве у меня могут быть возражения? Она напряженно рассмеялась.
– Конечно, нет. Я ведь уже сказала вам, я только собираюсь...
– Как бы то ни было, вряд ли у вас будет время для прогулки. Я приказал слугам запереть все двери. Мы с вами сегодня уезжаем в Версаль.
Таунсенд вытаращила глаза.
– В Версаль?
Ян подошел к ней:
– Да, вчера вечером я случайно встретил герцога Орлеанского, и он любезно передал мне письмо от своего кузена – Людовика.
– Людовика? Вы имеете в виду короля? Лицо Яна приняло жесткое, насмешливое выражение.
– Кого же еще? Это означает, что кому-то, наконец, пришло в голову известить его о моей женитьбе, и он, не теряя времени, пеняет мне за то, что я не представил вас ко Двору. Мне предложено тотчас исправить эту оплошность.
– О! – Таунсенд вдруг опустилась на ближайший стул. Она в смятении посмотрела на Монкрифа. – Значит, нам и в самом деле надо ехать? Сейчас же?
– Моя дорогая невинная крошка, как много вам еще предстоит узнать! Если Людовик требует, мы обязаны повиноваться. В противном случае мы нанесем умышленное оскорбление королю Франции, и нас навсегда удалят от Двора.
«Разве это было бы так уж скверно?» – строптиво подумала Таунсенд.
– Вам следовало бы поторопиться, если мы хотим быть готовы вовремя, – отрывисто заметил Ян. – И переоденьтесь перед отъездом. Желтый цвет вам совсем не к лицу.
– Мне очень жаль, – сказала Таунсенд, глядя на него широко раскрытыми от возмущения глазами. – Я не знала, этого больше не произойдет.
Она проскользнула мимо него и быстро поднялась по лестнице. Ян смотрел ей вслед, почему-то злясь на себя. Зачем, ради всего святого, он так на нее набросился? Говоря откровенно, она была очаровательна в светло-желтом муслиновом платье, несравненно свежее и прелестнее, чем грубоватые, не первой молодости дамы, сидевшие напротив него вчера за игорным столом. Он помрачнел от этой мысли. Возможно, именно это его и рассердило с самого начала.
Китти надевала шаль перед зеркалом, когда Таунсенд влетела в спальню. Горничная поправляла покрывало на постели, но, взглянув на лицо своей госпожи, Китти быстро удалила ее.
– Наши планы изменились, – с дрожью в голосе сказала Таунсенд, стягивая перчатки и расстегивая манто. – Король приказал нам приехать в Версаль.
Внешне Китти сохраняла спокойствие. Она уже привыкла ожидать всего в этом доме.
– Я сейчас же начну упаковывать вещи. Таунсенд сказала:
– Сначала дай мне какое-нибудь другое платье. Китти сдвинула брови.
– Разве что-нибудь не так в вашем туалете?
– Я хочу переодеться.
– Слушаюсь. Я принесу парчовое зеленое, а это отдам погладить, прежде чем...
– Нет.
Китти уставилась на нее. Таунсенд глубоко вздохнула.
– Извини, Китти, ты неправильно меня поняла. Я никогда больше не надену это платье.
– Что же с ним делать?
– Сегодня понедельник, да? Китти кивнула.
– Значит, на Гревской площади сегодня ярмарка вместо казней. Отвези его туда. Продай перекупщику, а деньги возьми себе.
Китти поджала губы. Она была еще очень молода, но камеристкой Таунсенд служила достаточно долго, чтобы знать – сейчас лучше не задавать вопросов.
– Я пошлю какую-нибудь другую девушку, если вы не возражаете, чтобы Его величеству не пришлось ждать по моей вине.
Эти слова пришли Китти на ум спустя три дня, когда Таунсенд влетела в спальню голубых с золотом апартаментов, предоставленных ей в южном крыле Версальского дворца, над галереей принцев. Она выглядела как гневный ангел в своем белом атласном платье, из разрезов которого красиво выглядывали светло-голубые нижние юбки. Ее прелестную головку украшала пудреная прическа с искусно вплетенными перьями и жемчугом, но ее голубые глаза пылали гневом.
Китти, стоя на коленях перед бельевым шкафом, спросила:
– Вам все еще не дали аудиенцию?
Таунсенд молча покачала головой. Выпрямившись, Китти поспешила к гардеробу. Этикет требовал, чтобы дама появлялась при Дворе в соответствующих утренних, дневных и вечерних туалетах, и леди Войн пора было переодеваться.
– Не понимаю, почему Его величеству так не терпелось сперва пригласить, а потом заставлять вас ждать.
Таунсенд не ответила. Подойдя к зеркалу, она начала яростно выдергивать перья, украшавшие прическу, а когда ей не удалось сразу освободиться от них, села на скамеечку и, закрыв лицо руками, расплакалась. Китти тотчас подбежала, вытащила перья, затем принялась отстегивать драгоценности и освобождать свою госпожу от платья ласковыми движениями, которые, может, и не очень помогали, но наверняка успокаивали.
«Это невыносимое ожидание, – думала Таунсенд, – так расстраивает. Бесконечно долгие часы стояния в переполненном зале, пока королю Франции вздумается пригласить вас к себе». Ритуалы посещений, нескончаемая череда которых, видимо, определяла весь ход жизни в Версале. Три долгих дня она и Монкриф ожидали, когда их допустят в кабинет короля, при этом ничего не делая и никуда не отлучаясь, потому что им обоим следовало быть наготове в то мгновение, когда их пригласят. Более того, Таунсенд с огорчением узнала, что не вправе нигде появиться – ни в театре, ни в опере, на ужине или обеде, скачках или охоте, – пока не будет официально представлена Людовику и его Двору.
А король был просто недосягаем, ибо на целые дни уединялся с министрами и советниками, был на встречах с Генеральными штатами, где, как говорят, представители третьего сословия все больше ожесточались против него. После этого он, как правило, удалялся в Малый Трианон оплакивать потерю своего старшего сына, дофина, скончавшегося менее двух недель назад от пневмонии.
Искренне соболезнуя горю Его величества, Таунсенд возмущалась тем, что ей ничего не оставалось, как только ждать всегда одетой в лучшее платье и в бриллиантах, чтобы его приглашение не застигло ее врасплох. Ждать ей приходилось не в уединении собственных небольших апартаментов, а в одном из официальных залов с высокими потолками, каких было множество во дворце и где она не могла избежать бесконечного соперничества с другими придворными из-за ничтожно малого числа стульев.
– Вот, – сказала Китти.
Таунсенд взглянула. Непокорное выражение появилось у нее на лице при виде светло-зеленого парчового платья, переброшенного через руку Китти. Жесткая парча была украшена розами ручной работы, а кринолиновые юбки были широкие и тяжелые. И вдруг она почувствовала, что все это выше ее сил. Мысль о том, что ей предстоит провести еще один бесконечный день в душном переполненном зале, стараясь не выглядеть сникшей или усталой, или очень скучающей, в то же время не обращая внимания на перешептывания и лукавые взгляды других дам, вызванные, как она догадывалась, нарочитым молчанием Монкрифа, стоящего в противоположном конце зала и открыто пренебрегающего ею. Все это ужасало ее.
Неожиданно она вскочила и перебежала через комнату в одних чулках к высокому гардеробу у стены.
– Возьми, – сказала она Китти и бросила ей на руки бархатное платье жемчужного цвета без всяких украшений. – Я надену его.
Китти ужаснулась:
– Ко Двору?
– Нет, в парк.
Прежде чем одеть туфли, Таунсенд натянула платье через голову и просунула руки в рукава. Она торопливо подошла к зеркалу, свернула волосы в узел. Лицо, смотревшее на нее из зеркала, было более худым, усталым и бледным, чем в Англии, но это было лицо, которое ей знакомо, тогда как еще недавно перед ней представало чужое, накрашенное и напудренное существо.
– Таунсенд Грей, – прошептала она тихо, чтобы Китти не услышала. – Где, черт возьми, ты была?
– Леди Войн!
– Что такое, Китти?
– Что я скажу герцогу, когда он придет за вами? Таунсенд засмеялась, закинув голову. Она не могла сдержаться и чувствовала себя невероятно свободной. И скверной, изумительно, великолепно скверной.
– Скажи ему, что он может отправляться ко всем чертям!
И она сбежала по длинной изгибающейся лестнице, мимо лакеев в синих ливреях, которые старались не обращать на нее внимания, затем по галерее, сверкавшей, как все в Версале, золотом и серебром, выскользнула через боковую дверь в теплый тихий день.
Хотя сады Версаля были всегда открыты для публики, а совещание Генеральных штатов увеличивало число людей, живущих в замке, до двенадцати тысяч, сырость выгнала большую их часть из садов. Никто из садовников, пропалывавших клумбы около фонтана Аполлона, не обратил внимания на стройную девушку в простом светло-сером платье, которая, подняв юбки, сбегала с высокой лестницы, ведущей со ступенчатых террас Parterre du Midi к окаймленной скульптурами аллее внизу.
Экипаж на высоких колесах, запряженный шестью усталыми лошадьми и сопровождаемый многочисленными всадниками, катил навстречу ей от Grand Canal . Вероятно, кто-то из членов королевской семьи возвращался с прогулки, а может быть, богатый дворянин ехал засвидетельствовать свое почтение королю. Не желая встречаться ни с кем из них, Таунсенд спустилась по тропинке, которая вела к прелестному уединенному саду со скульптурами, украшавшими Theatre de I ' Eau . Здесь она на минутку опустилась на мраморную скамейку перевести дух.
Сад был таким очаровательным и тихим, какие она видела только в Англии, хотя он был разбит с геометрическим совершенством, которое, как Таунсенд подозревала, поставило бы в тупик даже Вильяма Бита, очень талантливого бродфордского садовника.
Перед ней лежали бесконечные акры партеров анютиных глазок, гвоздик, примул и маргариток, аккуратно рассаженных, как на вышивке, – ни одного лепестка лишнего. От клумб отходили многочисленные тропинки, также хорошо ухоженные, окаймленные вечнозелеными деревьями.
Так как Таунсенд никогда, в сущности, не видела таких садов, она пришла в восторг от возможности сидеть и любоваться ими в свое удовольствие. Особенно очаровал ее сам дворец, кирпичные красновато-коричневые стены которого виднелись за распускающимися каштанами. Балконы и террасы окружали каждое крыло дворца. Балюстрады с бесчисленными статуями – ярко позолоченными или покрытыми тонким слоем меди – сверкали в подернутом дымкой солнечном свете. Повсюду были окна, открывающиеся наружу, – за ними можно было видеть огромные хрустальные люстры, которыми Версаль славился во всем мире.
Не желая терять ни минуты своей свободы, Та-унсенд наконец пошла мимо огромного Parterre des Fleurs , целого моря цветов, переливавшихся разнообразнейшими красками и окруженных балюстрадой с каменными вазами, разрисованными под фарфор. Внизу были еще цветы, бесчисленные фонтаны и статуи и даже мраморный храм, к которому вела тропинка с тремя великолепными арками. Портрет Аполлона был выбит на медальоне, свисающем с центральной арки на золотых пластинах – в виде лучей солнца, исходящих от его головы.
Из дальнего конца храма низвергались струи скрывающихся внутри него фонтанов, но Таунсенд не отважилась войти, так как там гуляли придворные дамы и кавалеры. Вместо этого она углубилась в парк и вскоре затерялась в густом смешанном лесу, где путь ей преграждали то лабиринты заросших плющом стен, то железные перила, то подстриженные кустарники, которые разделяли парк на правильно разбитые сады и площадки. Она все шла и шла, зачарованная цветами, высокими деревьями, заросшими мхом берегами ручьев, пока, наконец, не пришла к лугу, поросшему лютиками. Здесь, в высокой траве Таунсенд увидела небольшое стадо овец, но, подойдя ближе, она была поражена, так как овцы катались по земле от боли. Молодая женщина в соломенной шляпе склонилась над ними и обернулась с облегчением, увидев спешившую к ней Таунсенд.
– О, пожалуйста, не знаете ли вы, что с ними? Я шла мимо и увидела что-то неладное.
Таунсенд посмотрела на овец. Дыхание у них было неровным, а глаза тусклыми. Она вспомнила холодную сырую весну два года назад, когда овцы в Вулли-Энде страдали такой же болезнью. Отец и мачеха были в это время в Лондоне, и она, Парис и Геркуль работали далеко за полночь, стараясь спасти бедных животных. Фермеры Норфолка называли эту болезнь травяной вертячкой, но Таунсенд не знала, как ее называют здесь, во Франции.
Ее французский был, однако, достаточно хорош, чтобы объяснить – что же случилось. Кто-то совершил ошибку, позволив молочным овцам пастись на молодой траве. В Англии, объяснила она, считается, что в первой весенней поросли содержатся яды, которые токсичны для овец.
Если сейчас же убрать стадо с пастбища, был бы шанс, что оно уцелеет, хотя не исключено, что несколько овец погибнут.
– Тогда я сейчас же позову пастуха, – сказала женщина. – Он никогда не слышал об этом, но ваши слова кажутся мне разумными. Может, еще не поздно спасти их. И я должна убедиться, что никто больше не сделает этой глупости – не пустит их сюда пастись. – Она тепло улыбнулась Таунсенд. – Благодарю Вас.
Таунсенд ответила ей улыбкой. Ей очень понравилось, что она, наконец, встретила кого-то в Версале, кто показался ей добрым, открытым и даже дружелюбным. Эта женщина была, по крайней мере, лет на десять старше ее, но, как ни странно, они были похожи: обе ниже среднего роста, стройные и изящные. Как и у Таунсенд, глаза француженки были голубыми, а волосы тоже белокурыми, но с красноватым отливом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37