Не успеть добежать назад и не успеть дотянуться до врага двумя-тремя прыжками. Безнадега.
Борис поднял ствол автомата…
Но случилось что-то непредвиденное. Часовой встрепенулся и направил взгляд в землю. Одновременно он потянул вперед автомат.
Случилось действительно непредвиденное — часовой увидел фигуру крадущегося вдоль бордюра человека. Человека с автоматом времен второй мировой войны наперевес.
Михась подставился. Михась в доли секунды нашел единственно возможное в подобной безвыходной ситуации решение, предложил единственную беспроигрышную приманку, на которую часовой не мог не клюнуть. Предложил — себя!
Он понял, что бросание камешков исчерпало свои возможности, что часовой с минуты на минуту обернется и, что скорее всего, увидит на крыше Бориса.
Отвлечь его внимание мог только реально опасный объект. Например, крадущийся при полном вооружении диверсант.
Михась рисковал. Михась рисковал смертельно. Часовой мог выстрелить. Но мог и попытаться захватить противника живым. Он должен был хотеть захватить его живым. Если учитывал пожелания шефа. Старики им были зачем-то нужны. Зачем? Трудно сказать. Возможно, в качестве новых заложников.
Михась шел, с напряжением ожидая спиной выстрел. Хотя хотел услышать окрик. Хотел — окрик. Но был готов и к выстрелу! Он был готов пожертвовать одной своей жизнью ради спасения всех.
Часовой не выстрелил. Часовой предпочел живого «языка» бездыханному трупу. Он не видел в старике противника. Тем более на любое шевеление, в любой момент, мог разрядить автомат в наиболее удобном направлении: сверху — вниз. Часовой думал, что ничем не рискует.
— Стой! — крикнул он. — Стой! А то стрельну!
Михась вздрогнул как от испуга. Но на самом деле вздрогнул от облегчения. Раз окликнул, значит, не застрелит.
— Брось пушку!
Михась медленно, чтобы случайно не напугать бандита, снял и положил на асфальт автомат.
— Отойди на пять шагов!
Отошел.
А Борис те же пять шагов, стараясь совпадать с шагом Михася, чтобы сдвоить случайные звуки, прошел.
— Руки за голову! Поднял.
А Борис шагнул еще три шага, мягко проплывая над поверхностью крыши ступней.
— Шевельнешься, сразу к праотцам отправлю. Усек?
Михась кивнул.
— Дурак ты, дедушка! — хохотнул чуть расслабившийся и очень довольный собой бандит. — Куда ты полез, дряхлый? Ты что, думал с нами, с молодыми, совладать?
Еще шаг.
— Думал перестрелять нас? С помощью своей ржавой железки?
Еще шаг.
— Ну, насмешил. Не предполагал, что старые люди все, как один, тронутые умом.
Последний шаг.
Борис встал за спиной разболтавшегося часового. Плавно, словно змея, обвивающая ствол, потянул вокруг его головы левую руку.
Михась, стоя внизу, видел, как нависал над жертвой, как готовился к смертельному удару Борис. Видел. И делал вид, что ничего не видит. Кроме направленного ему в лицо автомата.
— Ты хоть понимаешь, дед, что ты наивный придурок? Что нельзя тягаться силами с теми, кто…
Часовой не успел сказать, с кем не стоило тягаться силами. Потому что умер.
Левая рука старого фронтового разведчика жестко зажала ему рот и нос. Другая без замаха, как в подтаявшее масло, воткнула в спину нож.
Точно в сердце.
Часовой без вскрика и без выстрела осел на крышу. Он был настолько поражен собственной мгновенной смертью, что не догадался даже нажать на курок. Да он бы и не смог этого сделать. Потому что забыл снять автомат с предохранителя. Люди, редко использующие боевое оружие, очень часто забывают о предохранителе.
— Все нормально! — показал Борис.
Михась внизу отер мокрое от пота лицо рукавом маскхалата. Старое никчемное сердце трепыхалось как овечий хвост.
— А ведь мог и застрелить! Мог. Да не застрелил!
Дело было сделано. Путь к рубежу атаки был открыт. Дело оставалось за малым — пойти и победить.
Или умереть.
Глава 28
Седой нервничал. Он то подбегал к окну, высовывался, пытаясь разглядеть, что происходит за углом здания, то замирал, прислушиваясь к шуму боя. Наверное, он пытался понять, чья сторона берет верх. Наверное, ему очень важно это было понять, чтобы успеть вовремя смыться.
Пока, судя по звукам, верх был за бандитами. Их автоматы, боевые возгласы и проклятья звучали гуще.
Седой успокаивался и отходил от окна. Чтобы через минуту вернуться туда снова.
Седой был профессиональный палач и потому трус. Он готов был не моргнув глазом отправить на тот свет десяток врагов. Но желательно так, чтобы они при этом не оказывали никакого сопротивления. Он не был согласен платить по фронтовому раскладу — смертью за смерть. И даже своей смертью — за тысячу смертей своих недругов. Такая арифметика его не устраивала.
Седой боялся за свою, горячо им любимую жизнь. Это не мешало ему бить Сан Саныча. Тот все так же получал свои тумаки и пинки в наиболее уязвимые части тела. Только теперь сериями. Перед подходом к окну. И при возвращении.
Удар — шаг к раме — пятнадцатисекундное напряженное замирание — облегченный вздох — возвращение — удар. И еще десяток ударов. И жалобное подскуливание женщины и ребенка в углу.
— Ты так и будешь молчать, старик?
— А о чем говорить?
Седой пожимал плечами. Он и сам не знал, о чем таком должна говорить его жертва. Он был только палач. Его дело было терзать плоть врученного ему человека, убеждая его сделать добровольное признание. В чем — не суть важно. Об этом голова должна болеть у вышестоящего начальства. С него спрашивали не за содержание исповеди, а за готовность клиента к ее началу.
Что-что, а убеждать Седой умел. Изощренно. Обычно жертва развязывала язычок не позже чем через полчаса после начала беседы по душам. Этот молчал уже сорок минут.
Удар.
Удар.
— Ну что?
— Что?
— Признаваться будешь?
— Буду. А в чем?
Удар.
Удар.
Прижигание горящей сигаретой разбитой в кровь кожи.
Отчаянный крик упорствующего молчуна. Еще более отчаянный крик заложниц.
— Ну? Вспомнил?
— О чем?
— О том, о чем знаешь!
— А о чем я знаю?
— О том, о чем не говоришь.
— Ты скажи, о чем говорить, — я сразу скажу.
— О том, о чем сам знаешь…
Совершенно идиотский разговор. Даже на взгляд не отягощенного высшим гуманитарным образованием Седого. Скажи о том — не скажу о чем… Словесная эквилибристика, из которой нормальному человеку, начни он в нее играть, не выпутаться.
Проще бить. До выскакивания нужного слова.
Удар.
Удар.
Прижигание.
Уход к окну.
Сан Саныч все чаще терял сознание. Так было проще — дать волю боли и страху и уйти в неподвластную чужим кулакам темноту. И не возвращаться как можно дольше.
Наверное, постепенно Сан Саныч, не без активной помощи палача, смог бы довести продолжительность блаженного беспамятства до ста процентов. Если бы не выстрелы.
Выстрелы лишили Полковника удовольствия отвечать на боль уходом. Теперь ему надлежало находиться в сознании. С какими бы болевыми ощущениями это ни было связано. Он должен был разобраться в происходящем на улице. И обязательно раньше палача. Хотя бы на минуту.
Серия выстрелов. Звук тяжелый, как у пулемета. Но не станкового — ручного. Причем недостаточно скорострельного. Типа «Дегтярева». Может быть, нашего «Дегтярева»? Значит, мужики каким-то образом вырвались из лап бандитов?
Стоп! Не спешить с выводами. Слушать. И анализировать услышанные звуки.
Пулеметные очереди экономные, короткие.
Вслед за ними, почти без паузы — длинные, автоматные, можно даже сказать, истеричные очереди. Лупят все разом. Без разбору. Без прицела. Скорее всего наугад.
Это, конечно, местная шайка-лейка. Торопятся ответить на одну пулю, пущенную в их сторону, сотней своих. Одним словом — бандиты. Не бойцы. Ни экономить боеприпасы, ни бить наверняка не умеют. Нет у них опыта затяжных боев. Только мгновенных — где выстрелил и смылся — междоусобных разборок.
Отчего же такая нервная реакция? Отчего шквал огня против коротких — в три-четыре патрона — очередей?
Скорее всего оттого, что приходятся эти очереди в цель. Что досталось кому-то в грудь или голову свинца. А так результативно из допотопного «дегтяря» могут палить только люди, хорошо его знающие, отстрелявшие в боевых условиях не один магазин. Только свои. Только ветераны.
Пауза. Тишина.
И одиночный винтовочный выстрел. И снова шквал ответного огня.
Вот и еще кто-то распростился с жизнью. Посредством архаичной, конца того века, трехлинейки.
Ветераны! Они! Больше некому! Теперь надо терпеть. Теперь есть шанс дождаться спасения.
Единственно непонятно — почему такие паузы между выстрелами?
Боятся раньше времени демаскировать свое местоположение? Подпускают противника ближе? Но при таком численном превосходстве последних это может кончиться плохо. Или?..
Или кто-то там, возле ворот, ведет бой в единственном числе, переползая от укрытия к укрытию? Но если он один, то где остальные? И если остальных нет, то почему он пошел в бой в одиночку? Что вообще все это значит? Плановое наступление? Или отчаянный жест камикадзе-одиночки?
Вопрос, имеющий множество ответов. И, значит, ни одного единственно верного.
В любом случае Сан Санычу этот бой не переждать. И не пережить! Если победят бандиты — его запытают до смерти. Если верх возьмут ветераны — его в последний момент пристрелит Седой. Вместе с Мариной и Светой. Ему так приказали. И он исполнит этот приказ, потому что лично ему он ничем не угрожает. Расстрелять в упор безоружных пленников — это не в атаку с автоматом наперевес бежать.
Выжить Сан Саныч не может, но обязан! Помочь ему со стороны невозможно. Единственно, что могут сделать чуть запоздавшие, возможно, даже на секунды, спасители, — это констатировать его смерть и предать согласно ритуалу его бренные останки земле.
Но хорошо сказать — выжить. Но как выжить, имея в пассиве семь с хвостиком десятков лет, кровоточащие, по всему телу, раны и связанные ремнем перед собой руки, учитывая, что противостоит тебе не ровня, но пышущий здоровьем, силой и злобой бандит-молодец? Кстати, с пистолетом и развязанными, во всех отношениях, руками.
Убедить его посредством общего морально-этического превосходства и идеологически верно выверенной речи сложить оружие и сдаться на милость победителя? Так ведь не победителя — какой Сан Саныч, к дьяволу, победитель, он побежденный.
А зачем сдаваться на милость побежденного?
Ерунда какая-то. Побежденный не может диктовать условия! Он должен их принимать!
Нет, моральная победа здесь исключена. С имеющими начальное уголовное образование бандитами говорить о высоких материях безнадежно. Их надо побеждать только физически.
Ну да — связанными руками!
Может быть, пока он осматривается в окно, попытаться распустить узел? Не удастся самому — привлечь кого-нибудь из пленниц? Например, девочку? Дети — они быстрые и, что немаловажно, легкие. Под ней половица предательски не заскрипит. Может, так?
Нет. Опасно. Бандит за ослушание может наказать. И уж точно не устным выговором. Может ударить. Может, разнервничавшись, даже и пристрелить. Ему все равно их стрелять. Всех. Рано или поздно. Он может выбрать рано. И первым может выбрать не Сан Саныча.
К тому же вряд ли заложники сейчас способны к каким-нибудь целенаправленным действиям. Они слишком напуганы, чтобы понять без слов, что от них требуется.
Нет, помощь заложников отпадает. Надеяться можно только на самого себя.
На себя… со связанными руками!
Сан Саныч застонал и перекатился с бока на спину. Седой мгновенно взглянул на него от окна, но, увидев все то же, уже почти бесформенное, не способное ни на какие активные действия, страдающее от боли, страха и тяжелых предчувствий тело, успокоился. Этот противник никакой угрозы не представлял. Опасность была там — за окном.
— Развяжи меня, — попросил Сан Саныч.
— Перебьешься, — ответил Седой.
— У меня тело затекло.
— А у меня кулаки устали.
— Гад ты, — сказал Сан Саныч.
— Но-но! — предупредил бандит. — Не очень-то. Я грубости не терплю.
— Гад. И козел!
Гад — ладно. Но «козла» палач пропустить мимо ушей не мог.
— Ну, ты сам напросился! — прошипел он и ударил сверху в незащищенный живот.
Ударил туда, куда нужно было!
Полковник охнул, согнулся дугой, завалился на бок.
— В следующий раз думать будешь! В следующий раз язык вырежу, — предупредил посчитавший себя отомщенным палач.
Сан Саныч согнулся, завалился на бок и, дотянувшись рукой, выудил из правого ботинка гвоздь. Для того он и злил бандита, для того и нарывался на удар. Чтобы иметь не привлекающую особого внимания возможность слазить в собственную обувь.
Теперь он был вооружен. Пятнадцатисантиметровым гвоздем против автоматического, 38-го калибра, пистолета!
За окном с новой силой вспыхнул бой. Раскатились, отражаясь эхом от стен и близкого леса, автоматные очереди.
— Черт! Что они там, с ума посходили? — в сердцах выругался Седой, отстраняясь от окна. — Ну ты, дерьмо столетнее, ты начнешь разговаривать или нет?
И снова ударил в лицо и корпус носком ботинка. Ботинки у него были модные, с узкими мысками.
«Лучше бы он придерживался классической моды, — подумал Сан Саныч, услышав, как у него хрустнуло ребро. — А еще лучше носил домашние шлепанцы. А еще лучше тапочки. Одноразовые. Белые».
— Молчишь? Ладно, дьявол с тобой! — сказал Седой. — Не хотел брать грех на душу, да, видно, придется, — и пошел в сторону плачущих в углу пленниц.
Кажется, действительно у него кончилось время. Или терпение. Или и то и другое одновременно.
Седой схватил за руку девочку и, оторвав ее от матери и от пола, поднял на уровень глаз.
— Ну что, будешь говорить?
Девочка закричала. Мать бросилась ей на помощь.
— Пошла вон! — не глядя, отпихнул ее палач.
Женщина отлетела к стене и, ударившись затылком, затихла.
— Ну, что скажешь?
— Шеф велел не трогать девочку и женщину, — еле сдерживаясь, чтобы не заорать, сказал Сан Саныч.
— Дурак. Шеф сказал — кончать их обеих, если ты будешь упорствовать. А ты упорствуешь. Ну что, будем доводить все до логического конца?
Бандит вытащил из заплечной кобуры пистолет и приставил дуло к голове девочки. Девочка, до того визжавшая и дрыгавшая ногами, испуганно затихла.
— Это вышка! — напряженно сказал Сан Саныч.
— Что?
— Я говорю, если ты выстрелишь — тебе дадут вышку.
— Если бы меня расстреливали за каждую такую соплячку, я бы уже раз пять побывал на небесах. А я, как видишь, стою здесь, перед тобой. Я считаю до тридцати. И нажимаю курок. Раз. Два. Три…
Сан Саныч молчал. Сдаться сразу он не мог. Это было бы слишком унизительно и слишком подозрительно.
Но не сдаться он тоже не мог.
Девятнадцать.
Двадцать…
Девочка испуганно выпучивала глаза, пытаясь скосить их на притиснутый к голове пистолет.
— Чтобы ты не испытывал иллюзий, знай — я выстрелю. Точно! — пообещал палач. — А потом выстрелю в женщину. А в тебя стрелять не стану. Тебя я оставлю живым, рядом с их трупами. Тебя растерзают родственники. Итак, последние десять секунд. И последнее твое слово. Двадцать один…
— Отпусти девочку. Я согласен.
— Не слышу. Громче.
— Я согласен! Я все скажу! — что было сил заорал Полковник. — Все-е-е!!!
— Вот теперь слышу, — удовлетворенно хмыкнул бандит. — Давно бы так, — и отшвырнул девочку прочь.
— Говори.
— Вначале развяжи руки.
— Тебе руки без надобности. А язык у тебя свободен. Не тяни время.
— Я не тяну время. Я забочусь о твоей шкуре. Седой удивленно приподнял бровь.
— Думаешь, шеф будет рад тому, что ты узнаешь о его секрете? Или, наоборот, сильно огорчится?
Седой на мгновение задумался. И даже лоб у него вспотел.
— Давай я лучше все напишу. Если ты, конечно, мне руки развяжешь.
Седой еще раз взглянул на дверь, словно прикидывая, сможет ли он по-быстрому отыскать шефа. На связанного пленника и окно — не выбросится ли тот, пока он находится в отлучке? На заложниц — не попытаются ли они сбежать, воспользовавшись одиночеством? И решил не рисковать.
— Черт с тобой — напишешь.
Седой приблизился к Полковнику, засунул пистолет в карман и наклонился.
Он наклонился, взялся за ремень, но распустить узел сразу не смог. Кожа намертво стянулась на запястьях. Седой дернул раз, другой и, наклонившись совсем низко, схватился за ремень зубами.
Сан Саныч разжал в стороны руки, вытягивая пальцами зажатый в ладонях гвоздь.
— Вот зараза! — тихо ругался бандит. — Кто ж так затянул-то.
Сан Саныч вытащил гвоздь на две трети длины, плотно уперев шляпку в ладонь правой руки. Теперь все решала быстрота действий. Теперь опоздать — значило не успеть. Значило погибнуть.
— Эй, — негромко сказал он. — Посмотри на меня.
Бандит инстинктивно подчинился, поднял глаза.
— Не хочу тебя расстраивать, но все-таки ты козел, — прошептал Сан Саныч.
— Что? — удивился Седой, резко приподняв голову.
Чем и подписал себе смертный приговор.
Сан Саныч мгновенным движением сомкнул ладони в кулаки, выпустив почти во всю длину стальное жало гвоздя, и, сильно толкнув руки вверх, вогнал его в горло противнику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Борис поднял ствол автомата…
Но случилось что-то непредвиденное. Часовой встрепенулся и направил взгляд в землю. Одновременно он потянул вперед автомат.
Случилось действительно непредвиденное — часовой увидел фигуру крадущегося вдоль бордюра человека. Человека с автоматом времен второй мировой войны наперевес.
Михась подставился. Михась в доли секунды нашел единственно возможное в подобной безвыходной ситуации решение, предложил единственную беспроигрышную приманку, на которую часовой не мог не клюнуть. Предложил — себя!
Он понял, что бросание камешков исчерпало свои возможности, что часовой с минуты на минуту обернется и, что скорее всего, увидит на крыше Бориса.
Отвлечь его внимание мог только реально опасный объект. Например, крадущийся при полном вооружении диверсант.
Михась рисковал. Михась рисковал смертельно. Часовой мог выстрелить. Но мог и попытаться захватить противника живым. Он должен был хотеть захватить его живым. Если учитывал пожелания шефа. Старики им были зачем-то нужны. Зачем? Трудно сказать. Возможно, в качестве новых заложников.
Михась шел, с напряжением ожидая спиной выстрел. Хотя хотел услышать окрик. Хотел — окрик. Но был готов и к выстрелу! Он был готов пожертвовать одной своей жизнью ради спасения всех.
Часовой не выстрелил. Часовой предпочел живого «языка» бездыханному трупу. Он не видел в старике противника. Тем более на любое шевеление, в любой момент, мог разрядить автомат в наиболее удобном направлении: сверху — вниз. Часовой думал, что ничем не рискует.
— Стой! — крикнул он. — Стой! А то стрельну!
Михась вздрогнул как от испуга. Но на самом деле вздрогнул от облегчения. Раз окликнул, значит, не застрелит.
— Брось пушку!
Михась медленно, чтобы случайно не напугать бандита, снял и положил на асфальт автомат.
— Отойди на пять шагов!
Отошел.
А Борис те же пять шагов, стараясь совпадать с шагом Михася, чтобы сдвоить случайные звуки, прошел.
— Руки за голову! Поднял.
А Борис шагнул еще три шага, мягко проплывая над поверхностью крыши ступней.
— Шевельнешься, сразу к праотцам отправлю. Усек?
Михась кивнул.
— Дурак ты, дедушка! — хохотнул чуть расслабившийся и очень довольный собой бандит. — Куда ты полез, дряхлый? Ты что, думал с нами, с молодыми, совладать?
Еще шаг.
— Думал перестрелять нас? С помощью своей ржавой железки?
Еще шаг.
— Ну, насмешил. Не предполагал, что старые люди все, как один, тронутые умом.
Последний шаг.
Борис встал за спиной разболтавшегося часового. Плавно, словно змея, обвивающая ствол, потянул вокруг его головы левую руку.
Михась, стоя внизу, видел, как нависал над жертвой, как готовился к смертельному удару Борис. Видел. И делал вид, что ничего не видит. Кроме направленного ему в лицо автомата.
— Ты хоть понимаешь, дед, что ты наивный придурок? Что нельзя тягаться силами с теми, кто…
Часовой не успел сказать, с кем не стоило тягаться силами. Потому что умер.
Левая рука старого фронтового разведчика жестко зажала ему рот и нос. Другая без замаха, как в подтаявшее масло, воткнула в спину нож.
Точно в сердце.
Часовой без вскрика и без выстрела осел на крышу. Он был настолько поражен собственной мгновенной смертью, что не догадался даже нажать на курок. Да он бы и не смог этого сделать. Потому что забыл снять автомат с предохранителя. Люди, редко использующие боевое оружие, очень часто забывают о предохранителе.
— Все нормально! — показал Борис.
Михась внизу отер мокрое от пота лицо рукавом маскхалата. Старое никчемное сердце трепыхалось как овечий хвост.
— А ведь мог и застрелить! Мог. Да не застрелил!
Дело было сделано. Путь к рубежу атаки был открыт. Дело оставалось за малым — пойти и победить.
Или умереть.
Глава 28
Седой нервничал. Он то подбегал к окну, высовывался, пытаясь разглядеть, что происходит за углом здания, то замирал, прислушиваясь к шуму боя. Наверное, он пытался понять, чья сторона берет верх. Наверное, ему очень важно это было понять, чтобы успеть вовремя смыться.
Пока, судя по звукам, верх был за бандитами. Их автоматы, боевые возгласы и проклятья звучали гуще.
Седой успокаивался и отходил от окна. Чтобы через минуту вернуться туда снова.
Седой был профессиональный палач и потому трус. Он готов был не моргнув глазом отправить на тот свет десяток врагов. Но желательно так, чтобы они при этом не оказывали никакого сопротивления. Он не был согласен платить по фронтовому раскладу — смертью за смерть. И даже своей смертью — за тысячу смертей своих недругов. Такая арифметика его не устраивала.
Седой боялся за свою, горячо им любимую жизнь. Это не мешало ему бить Сан Саныча. Тот все так же получал свои тумаки и пинки в наиболее уязвимые части тела. Только теперь сериями. Перед подходом к окну. И при возвращении.
Удар — шаг к раме — пятнадцатисекундное напряженное замирание — облегченный вздох — возвращение — удар. И еще десяток ударов. И жалобное подскуливание женщины и ребенка в углу.
— Ты так и будешь молчать, старик?
— А о чем говорить?
Седой пожимал плечами. Он и сам не знал, о чем таком должна говорить его жертва. Он был только палач. Его дело было терзать плоть врученного ему человека, убеждая его сделать добровольное признание. В чем — не суть важно. Об этом голова должна болеть у вышестоящего начальства. С него спрашивали не за содержание исповеди, а за готовность клиента к ее началу.
Что-что, а убеждать Седой умел. Изощренно. Обычно жертва развязывала язычок не позже чем через полчаса после начала беседы по душам. Этот молчал уже сорок минут.
Удар.
Удар.
— Ну что?
— Что?
— Признаваться будешь?
— Буду. А в чем?
Удар.
Удар.
Прижигание горящей сигаретой разбитой в кровь кожи.
Отчаянный крик упорствующего молчуна. Еще более отчаянный крик заложниц.
— Ну? Вспомнил?
— О чем?
— О том, о чем знаешь!
— А о чем я знаю?
— О том, о чем не говоришь.
— Ты скажи, о чем говорить, — я сразу скажу.
— О том, о чем сам знаешь…
Совершенно идиотский разговор. Даже на взгляд не отягощенного высшим гуманитарным образованием Седого. Скажи о том — не скажу о чем… Словесная эквилибристика, из которой нормальному человеку, начни он в нее играть, не выпутаться.
Проще бить. До выскакивания нужного слова.
Удар.
Удар.
Прижигание.
Уход к окну.
Сан Саныч все чаще терял сознание. Так было проще — дать волю боли и страху и уйти в неподвластную чужим кулакам темноту. И не возвращаться как можно дольше.
Наверное, постепенно Сан Саныч, не без активной помощи палача, смог бы довести продолжительность блаженного беспамятства до ста процентов. Если бы не выстрелы.
Выстрелы лишили Полковника удовольствия отвечать на боль уходом. Теперь ему надлежало находиться в сознании. С какими бы болевыми ощущениями это ни было связано. Он должен был разобраться в происходящем на улице. И обязательно раньше палача. Хотя бы на минуту.
Серия выстрелов. Звук тяжелый, как у пулемета. Но не станкового — ручного. Причем недостаточно скорострельного. Типа «Дегтярева». Может быть, нашего «Дегтярева»? Значит, мужики каким-то образом вырвались из лап бандитов?
Стоп! Не спешить с выводами. Слушать. И анализировать услышанные звуки.
Пулеметные очереди экономные, короткие.
Вслед за ними, почти без паузы — длинные, автоматные, можно даже сказать, истеричные очереди. Лупят все разом. Без разбору. Без прицела. Скорее всего наугад.
Это, конечно, местная шайка-лейка. Торопятся ответить на одну пулю, пущенную в их сторону, сотней своих. Одним словом — бандиты. Не бойцы. Ни экономить боеприпасы, ни бить наверняка не умеют. Нет у них опыта затяжных боев. Только мгновенных — где выстрелил и смылся — междоусобных разборок.
Отчего же такая нервная реакция? Отчего шквал огня против коротких — в три-четыре патрона — очередей?
Скорее всего оттого, что приходятся эти очереди в цель. Что досталось кому-то в грудь или голову свинца. А так результативно из допотопного «дегтяря» могут палить только люди, хорошо его знающие, отстрелявшие в боевых условиях не один магазин. Только свои. Только ветераны.
Пауза. Тишина.
И одиночный винтовочный выстрел. И снова шквал ответного огня.
Вот и еще кто-то распростился с жизнью. Посредством архаичной, конца того века, трехлинейки.
Ветераны! Они! Больше некому! Теперь надо терпеть. Теперь есть шанс дождаться спасения.
Единственно непонятно — почему такие паузы между выстрелами?
Боятся раньше времени демаскировать свое местоположение? Подпускают противника ближе? Но при таком численном превосходстве последних это может кончиться плохо. Или?..
Или кто-то там, возле ворот, ведет бой в единственном числе, переползая от укрытия к укрытию? Но если он один, то где остальные? И если остальных нет, то почему он пошел в бой в одиночку? Что вообще все это значит? Плановое наступление? Или отчаянный жест камикадзе-одиночки?
Вопрос, имеющий множество ответов. И, значит, ни одного единственно верного.
В любом случае Сан Санычу этот бой не переждать. И не пережить! Если победят бандиты — его запытают до смерти. Если верх возьмут ветераны — его в последний момент пристрелит Седой. Вместе с Мариной и Светой. Ему так приказали. И он исполнит этот приказ, потому что лично ему он ничем не угрожает. Расстрелять в упор безоружных пленников — это не в атаку с автоматом наперевес бежать.
Выжить Сан Саныч не может, но обязан! Помочь ему со стороны невозможно. Единственно, что могут сделать чуть запоздавшие, возможно, даже на секунды, спасители, — это констатировать его смерть и предать согласно ритуалу его бренные останки земле.
Но хорошо сказать — выжить. Но как выжить, имея в пассиве семь с хвостиком десятков лет, кровоточащие, по всему телу, раны и связанные ремнем перед собой руки, учитывая, что противостоит тебе не ровня, но пышущий здоровьем, силой и злобой бандит-молодец? Кстати, с пистолетом и развязанными, во всех отношениях, руками.
Убедить его посредством общего морально-этического превосходства и идеологически верно выверенной речи сложить оружие и сдаться на милость победителя? Так ведь не победителя — какой Сан Саныч, к дьяволу, победитель, он побежденный.
А зачем сдаваться на милость побежденного?
Ерунда какая-то. Побежденный не может диктовать условия! Он должен их принимать!
Нет, моральная победа здесь исключена. С имеющими начальное уголовное образование бандитами говорить о высоких материях безнадежно. Их надо побеждать только физически.
Ну да — связанными руками!
Может быть, пока он осматривается в окно, попытаться распустить узел? Не удастся самому — привлечь кого-нибудь из пленниц? Например, девочку? Дети — они быстрые и, что немаловажно, легкие. Под ней половица предательски не заскрипит. Может, так?
Нет. Опасно. Бандит за ослушание может наказать. И уж точно не устным выговором. Может ударить. Может, разнервничавшись, даже и пристрелить. Ему все равно их стрелять. Всех. Рано или поздно. Он может выбрать рано. И первым может выбрать не Сан Саныча.
К тому же вряд ли заложники сейчас способны к каким-нибудь целенаправленным действиям. Они слишком напуганы, чтобы понять без слов, что от них требуется.
Нет, помощь заложников отпадает. Надеяться можно только на самого себя.
На себя… со связанными руками!
Сан Саныч застонал и перекатился с бока на спину. Седой мгновенно взглянул на него от окна, но, увидев все то же, уже почти бесформенное, не способное ни на какие активные действия, страдающее от боли, страха и тяжелых предчувствий тело, успокоился. Этот противник никакой угрозы не представлял. Опасность была там — за окном.
— Развяжи меня, — попросил Сан Саныч.
— Перебьешься, — ответил Седой.
— У меня тело затекло.
— А у меня кулаки устали.
— Гад ты, — сказал Сан Саныч.
— Но-но! — предупредил бандит. — Не очень-то. Я грубости не терплю.
— Гад. И козел!
Гад — ладно. Но «козла» палач пропустить мимо ушей не мог.
— Ну, ты сам напросился! — прошипел он и ударил сверху в незащищенный живот.
Ударил туда, куда нужно было!
Полковник охнул, согнулся дугой, завалился на бок.
— В следующий раз думать будешь! В следующий раз язык вырежу, — предупредил посчитавший себя отомщенным палач.
Сан Саныч согнулся, завалился на бок и, дотянувшись рукой, выудил из правого ботинка гвоздь. Для того он и злил бандита, для того и нарывался на удар. Чтобы иметь не привлекающую особого внимания возможность слазить в собственную обувь.
Теперь он был вооружен. Пятнадцатисантиметровым гвоздем против автоматического, 38-го калибра, пистолета!
За окном с новой силой вспыхнул бой. Раскатились, отражаясь эхом от стен и близкого леса, автоматные очереди.
— Черт! Что они там, с ума посходили? — в сердцах выругался Седой, отстраняясь от окна. — Ну ты, дерьмо столетнее, ты начнешь разговаривать или нет?
И снова ударил в лицо и корпус носком ботинка. Ботинки у него были модные, с узкими мысками.
«Лучше бы он придерживался классической моды, — подумал Сан Саныч, услышав, как у него хрустнуло ребро. — А еще лучше носил домашние шлепанцы. А еще лучше тапочки. Одноразовые. Белые».
— Молчишь? Ладно, дьявол с тобой! — сказал Седой. — Не хотел брать грех на душу, да, видно, придется, — и пошел в сторону плачущих в углу пленниц.
Кажется, действительно у него кончилось время. Или терпение. Или и то и другое одновременно.
Седой схватил за руку девочку и, оторвав ее от матери и от пола, поднял на уровень глаз.
— Ну что, будешь говорить?
Девочка закричала. Мать бросилась ей на помощь.
— Пошла вон! — не глядя, отпихнул ее палач.
Женщина отлетела к стене и, ударившись затылком, затихла.
— Ну, что скажешь?
— Шеф велел не трогать девочку и женщину, — еле сдерживаясь, чтобы не заорать, сказал Сан Саныч.
— Дурак. Шеф сказал — кончать их обеих, если ты будешь упорствовать. А ты упорствуешь. Ну что, будем доводить все до логического конца?
Бандит вытащил из заплечной кобуры пистолет и приставил дуло к голове девочки. Девочка, до того визжавшая и дрыгавшая ногами, испуганно затихла.
— Это вышка! — напряженно сказал Сан Саныч.
— Что?
— Я говорю, если ты выстрелишь — тебе дадут вышку.
— Если бы меня расстреливали за каждую такую соплячку, я бы уже раз пять побывал на небесах. А я, как видишь, стою здесь, перед тобой. Я считаю до тридцати. И нажимаю курок. Раз. Два. Три…
Сан Саныч молчал. Сдаться сразу он не мог. Это было бы слишком унизительно и слишком подозрительно.
Но не сдаться он тоже не мог.
Девятнадцать.
Двадцать…
Девочка испуганно выпучивала глаза, пытаясь скосить их на притиснутый к голове пистолет.
— Чтобы ты не испытывал иллюзий, знай — я выстрелю. Точно! — пообещал палач. — А потом выстрелю в женщину. А в тебя стрелять не стану. Тебя я оставлю живым, рядом с их трупами. Тебя растерзают родственники. Итак, последние десять секунд. И последнее твое слово. Двадцать один…
— Отпусти девочку. Я согласен.
— Не слышу. Громче.
— Я согласен! Я все скажу! — что было сил заорал Полковник. — Все-е-е!!!
— Вот теперь слышу, — удовлетворенно хмыкнул бандит. — Давно бы так, — и отшвырнул девочку прочь.
— Говори.
— Вначале развяжи руки.
— Тебе руки без надобности. А язык у тебя свободен. Не тяни время.
— Я не тяну время. Я забочусь о твоей шкуре. Седой удивленно приподнял бровь.
— Думаешь, шеф будет рад тому, что ты узнаешь о его секрете? Или, наоборот, сильно огорчится?
Седой на мгновение задумался. И даже лоб у него вспотел.
— Давай я лучше все напишу. Если ты, конечно, мне руки развяжешь.
Седой еще раз взглянул на дверь, словно прикидывая, сможет ли он по-быстрому отыскать шефа. На связанного пленника и окно — не выбросится ли тот, пока он находится в отлучке? На заложниц — не попытаются ли они сбежать, воспользовавшись одиночеством? И решил не рисковать.
— Черт с тобой — напишешь.
Седой приблизился к Полковнику, засунул пистолет в карман и наклонился.
Он наклонился, взялся за ремень, но распустить узел сразу не смог. Кожа намертво стянулась на запястьях. Седой дернул раз, другой и, наклонившись совсем низко, схватился за ремень зубами.
Сан Саныч разжал в стороны руки, вытягивая пальцами зажатый в ладонях гвоздь.
— Вот зараза! — тихо ругался бандит. — Кто ж так затянул-то.
Сан Саныч вытащил гвоздь на две трети длины, плотно уперев шляпку в ладонь правой руки. Теперь все решала быстрота действий. Теперь опоздать — значило не успеть. Значило погибнуть.
— Эй, — негромко сказал он. — Посмотри на меня.
Бандит инстинктивно подчинился, поднял глаза.
— Не хочу тебя расстраивать, но все-таки ты козел, — прошептал Сан Саныч.
— Что? — удивился Седой, резко приподняв голову.
Чем и подписал себе смертный приговор.
Сан Саныч мгновенным движением сомкнул ладони в кулаки, выпустив почти во всю длину стальное жало гвоздя, и, сильно толкнув руки вверх, вогнал его в горло противнику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30