— обратился он к Лену, стоявшему на перекладине как раз под ним.
Но Лен не слышал. Словно прикованный к лестнице, он глядел вниз, минуя перекладины лестницы, пролеты двух этажей, щели между балками и досками. Взгляд шел за пучком ярких солнечных лучей, до самого низу пронзивших леса. Сияющая линейка нижним концом упиралась в предмет, блестящий, точно отполированная слоновая кость, обозначив полоску, по которой его следовало рассечь. Хозяин вытер лысину платком, прикрыл от Лена светлую черту, на миг она засветилась снова и исчезла совсем.
— Ей-богу, ведь наступлю!..— повторил Маречек и шутки ради, конечно, легонько коснулся ногой макушки Лена.
Лен вздрогнул и спрыгнул с лестницы на леса. Испуганный, побледневший, закрыл глаза от ужаса, схватился рукой за голову там, где к ней прикоснулась подошва.
— Ты уж не серчай, кто бы подумал, что у тебя на лесах голова закружится,— винился Маречек.— С чего это у тебя? С перепою, что ли, с недосыпу, с брюха пустого, а может, от всего вместе?
— Да ладно...— забурчал Лен,— чего там...
Но шапку все же снял и прижал ладонь к темени, будто его и правда невесть как стукнули. И только потом открыл глаза и глубоко вздохнул.
— Двигай давай вниз! Под ручки тебя, что ли, вести? — засмеялся снизу каменщик, который первым заговорил с ним с тех пор, как Лен пошел в сторожа. Сверху Лен не сразу его разглядел.
Он собрался с силами, чтобы и в самом деле не опозориться, не закачаться. Маречек, конечно же, не мог знать, что произошло с Леном, когда он коснулся ногой его головы как раз в том месте, которое солнечный лучик высветил на черепе пана Конопика.
— Фердик, куда, паршивец, лезешь? — крикнул обомлевший Маречек краснощекому крепышу-ученику, норовившему с лесов заглянуть в окно скрипача, откуда доносились флажолеты и пиццикато «Девицы синеокой».
Схватив паренька за уши, Маречек потряс его как следует, приговаривая:
— Запоминай, как он выводит, вот на масленицу соберем оркестр в Хлостиках, чтобы сыграл не хуже нам на потеху. Так-то, чтоб знал!
Но Фердик, хоть бы что, так и остался стоять с разинутым ртом, не отводя глаз от окна, и только прутиком ритмично размахивал в такт мелодии.
По каменным, уже установленным внизу ступеням Лен спускался за Маречеком.
Внизу шел возбужденный разговор, в котором выделялся голос Липрцая. Непонятно было, о чем там, в кружке рабочих, вещает старик в своем грубом, колом стоящем на нем фартуке, но его всегда слушали.
— Ондрей, Ондре-е-ей! — ораторствовал старикан.— Выздоровел, Ондреюшка! Ай да молодчина!
И старик с чувством потряс руку рослому, сильному мужчине с болезненно-одутловатым лицом, который даже слегка качнулся от рукопожатия тщедушного Липрцая. Бедняга только улыбался да головой кивал, растерянно переводя взгляд с одного лица на другое. По-видимому, ему неловко было стоять среди толпы любопытных, готовых в понедельничном расположении духа хоть кого поднять на смех.
Незнакомец кашлянул от смущения и сделал шаг в сторону. Его сильно качнуло, и маленький дед-курилка, сам едва державшийся на ногах, хотел подстраховать его трясущимися, оплетенными лиловыми жилами руками — рот у него от усердия скривился, трубка подскочила вверх... Все это, должно быть, выглядело очень смешно, если ваше дело сторона.
Каменщики и впрямь прыснули со смеху, не удержался и Маречек.
— Над чем смеетесь, братцы,— тоном проповедника завел Липрцай.— Не до смеху, когда пальцы обморозишь. Ондрей-то еще в прошлом году стоял здесь на лесах, порядочный был каменщик, кто знает, может, и сейчас бы работал с нами, если б не беда такая. Вы гляньте на него, бедолагу, ведь это ж муки-то все какие!
Воодушевленный тем, что его слушают, дед-курилка продолжал бы и дальше в том же духе, но интерес у весельчаков поубавился, как только стало ясно, что незнакомец — такой же каменщик, как они. Те, кто хохотал громче всех, первыми же и замолчали, поняв, что, и верно, не до смеху. Народ побрел обедать. А старый Липрцай в разоблачительном запале тыкал им вслед трубкой:
— Эх, мужики! Ведь с каждым может случиться... Последний каменщик обернулся и, склонившись к
деду, стоявшему за фартуком, как за щитом, сказал ему с расстановкой:
— Поди-ка ты, дед... сядь себе где-нибудь и сиди... Сам ты обмороженный, с головы до пят!
Чтобы глуховатый Липрцай лучше понял его, рабочий сунул себе в ноздри два пальца и пошевелил кончиком носа прямо у дедова лица.
Обидная шутка на стройке была понятна всем без слов.
Остальные уже поспешали на обед быстрее обычного, чертыхаясь про себя, что так неловко вышло с калекой; совестно было им, здоровенным детинам, что оплошали с убогим. Толпа отошла уже далеко от стройки, но слово ни у кого не шло с языка. Многие думали о своем будущем, тяжкие это были думы. Рабочие-трудяги вообще с неохотой смотрят на то, что напоминает им о старости и немощи. Потому-то вовсе не по грубости нрава осмеяли они Липрцая, разрядив здоровый организм; потому-то и торопились уйти, узрев такого каменщика.
Кашпар Лен не сводил с него глаз.
Теперь он заметил, что незнакомец приволок за собой плетеную детскую коляску. Опираясь о ее кузов, он тяжело переступал с ноги на ногу, будто увязая в болоте. Коротышка Липрцай что-то ласково бормотал ему, то и дело махал рукой вслед «бестолочам», но хромому было не до этого.
Тогда Липрцай, чтобы сохранить достоинство, еще раз дружески потряс его руку, выбил трубку, хотя в той не было даже пепла, и, неловко, сплюнув — так, что пришлось еще и утереться,— потрусил за уходящими.
Незнакомец остался один, и Лен перехватил его страдальческий взгляд, устремленный куда-то под леса. То, что Лен там увидел, заставило его подойти поближе к окну первого этажа, куда и смотрел незнакомец.
Первое, что бросилось Лену в глаза, были большие, темные, сверкающие глазища, зыркнувшие на него так хищно и сердито, что он даже испугался. Из полумрака за кучей цемента на него глядела женщина, которую он прежде не видал на стройке. Впрочем, Лен тотчас догадался, что это новенькая работница, только сегодня принятая и приставленная к бочкам на замес раствора.
На руках у нее возлежали два младенца, сосущих налитые, безо всякого стеснения выставленные наружу груди. Черноволосые сосунки жадно тянули молоко из живительных источников, и мать чуть не ежеминутно отрывала от груди их цепкие, больно впившиеся пальчики.
У нее была необыкновенно нежная кожа и черные как смоль волосы, выбивавшиеся из-под съехавшего на затылок платка. И на волосах, и на сросшихся, толщиной в палец, бровях лежала известковая пудра; покрывала она и все лицо женщины, которое от этого было белее, чем ее обнаженная грудь. Известкой были припорошены и ресницы.
Жестким, укоризненным взглядом женщина ответила на вопросительно-жалобный взгляд мужчины. Раздраженно завертела головой, возможно, оттого, что платок, сползая, тер ей шею, а потом и вовсе отвернулась с недовольным видом.
Мужчина, вероятно, не понял ее.
Он склонился над коляской, приподнял с одного краю детское одеяльце и начал было отвязывать от прутьев кузова большой кувшин.
— Оставь ты,— рассердилась кормящая.— Я сама потом поем.
Конечно же, темой их диалога были два обеда — матери и двойняшек, и в роли кухарки выступал отец семейства. На слова жены он хотел было что-то ответить, поднял руку, но она безвольно упала, и он лишь грустно покачал головой.
— Все одно разлил бы,— продолжала женщина совсем тихо, чтобы не услышал ненароком кто чужой.— На что ты теперь годен, бедолага... Вот уж не думала, что люди здесь такие злые... Хорошо еще, не сожрали нас с потрохами... Вот беда-то!.. Корми теперь твоих детей с калекой в придачу... О господи! — Голос у нее дрогнул, но от плача она удержалась.
Каждое ее слово больно ранило мужа, замершего возле коляски.
А она, в раздражении дробя слова на слоги, продолжала:
— Ну нет, хватит! Девчонок от груди отнимаю — перебьетесь дома на укропной воде. И нечего тебе ходить сюда больше, сраму не оберешься!
Тут она осеклась и испуганно, беспомощно уставилась прямо перед собою, голову втянула в плечи, рот широко раскрыла, показав ослепительно белые зубы, задергала подбородком, пытаясь спустить платок на обнаженную грудь.
Перед ней стоял сам пан Конопик.
Лен был в ужасе — он оказался совсем рядом и хорошо видел глазки торговца, сощуренные за темными стеклами очков, капельки пота на его висках. Он все ниже склонялся над работницей, а она все больше сжималась в комок, и Лен заметил, что двойной подбородок Конопика отвис вместе с дряблыми щеками и толстыми губами, будто в них жир с затылка перетек.
— Так, так... Бог в помощь,— проблеял Конопик.— А то я никак не пойму — сколько у вас деток, один ли, двое... Издали я не больно-то вижу...
— Благодарствуйте, хозяин! — ответила работница, нахохлившись под известковой пудрой.
— Вы, стало быть, и есть Кабоуркова? — блеял Конопик.— Сразу, значит, втроем прибыли к нам на стройку... Слава господу, у вас есть чем кормить ваших букашечек! Смотрите только, не простудитесь. В теньке-то по нынешним временам уже холодновато...
Конопик потянулся к ней руками, от простуды уберечь хотел, что ли, но Кабоуркова, все это время сидевшая сгорбившись, уперлась ногами в землю и резко отодвинулась назад вместе с детьми, лежавшими у нее на коленях.
С конусовидной крышки бочки просыпалось немного цемента, не больше, чем умещается на лопате, но Конопик так испугался, что отпрянул шага на два. Ермолка слетела у него с головы, и он сослепу не мог понять, куда.
Стал шарить чуть не по земле.
От резкого движения матери сосок выскользнул из ротика одной малышки, и она громко заверещала, а вслед за ней вторая, да еще надсадней.
— Ах ты, черт! — бормотал Конопик в. поисках ермолки, но в следующую минуту ему подал ее Лен. Толстяк распрямился и, спустив окуляры на кончик носа, приблизил глаза аккурат к подбородку долговязого Лена, глядя на него из-под очков.
Второй раз Кашпар так близко видел двустволку водянистых, мутных, жалких глаз этого мерзавца. Минуты не прошло, как Конопик взял у Лена шапку, но Кашпару это время показалось вечностью. Он видел свое: сквозь редкие, слипшиеся волосики Коно-пика, зачесанные кверху, светилась зарубка от удара раскаленным солнечным лучом...
Конопик, на ходу поправляя очки, бросил взгляд на хромого Кабоурека. Через минуту-другую над дверью дома звякнул колокольчик, и торговец скрылся в лавке.
Лен почувствовал облегчение, пальцы правой руки, сжимавшие отвес в нагрудном кармане, распрямились. Но голова все еще кружилась, и Лен знал, что произошло бы, задержись Конопик хоть на мгновенье...
— Ух, бабонька, имеется у вас, чем их попотчевать! А этот, гляди-кось, стоит, слюни распустил!
Голос, прозвучавший прямо над головой Лена, привел его в чувство. На лесах сидел рыжий поденщик и жевал с набитым ртом.
— Ха,— добавил рыжий, избегая взгляда Лена.— Если б он один, а то, мамашка дорогая, их таких пруд пруди, которые б вас одними зенками сожрали!
Лену казалось, его окатили помоями.
— У тебя, мамашка, своя правда,— продолжал остряк.— Да только закрой свой буфетик до следующего раза... А не то сейчас упаду и разобьюсь. Ой, держите меня! Ха-ха!
Смех у рыжего был деланный, он скорее выговорил свое «ха-ха», чем засмеялся.
Тем временем Лен обошел большую кучу песка, сваленную на углу, и, оказавшись на солнечной ее стороне, рухнул на нее как подкошенный, чтобы вздремнуть часок вместо обеда. Ел он теперь только вечером.
«Эй, добрый малый...» — ему показалось, откуда-то издалека слышит он прозвище, приставшее к нему в первый же день с легкой руки старика Липрцая.
Развеселая песенка скрипача о синеокой девчонке долетала со стороны притихшей стройплощадки. И только-только горе его задремало вместе с ним, как далекая веселая музыка разбудила прежнюю муку.
Солнце било в лицо; октябрьские денечки стояли ясные, чистые, «что воротничок священника», как говорил дед-курилка; песок под Леном был влажный, теплый, лежишь себе как на печи...
...И снится Лену, что он в Роверето... Воскресным днем он, солдатик, гуляет по городу... Останавливается перед красным полотнищем палатки торговки фруктами... Та продает одни арбузы, и все до единого разрезаны на аппетитные алые дольки... Голодный Лен жадно рассматривает красные срезы, точно усыпанные крупным сахаром, сверкающим на сочной мякоти... В кармане у Лена целых двадцать три золотых, но... это уже не его деньги... А до чего ж хочется отведать арбуза!
Вдруг — что за напасть! — прямо перед ним черные, страшные глаза торговки. «А этот, гляди-кось, стоит, слюни распустил!» — визжит она...
Задремавший было Лен приподнялся на локтях.
Огляделся, очнувшись: всюду тихо, даже скрипка умолкла. Разве что где-то позади, по другую сторону кучи, слышны приглушенные шаги, да прямо перед ним мягко падают на землю капли с хлипкого стыка временного водопровода.
Все спокойно...
Лену хорошо знакомо такое вот внезапное пробуждение из полудремы; днем ли, ночью ли — мысль о том, что он уже вернулся со службы в Прагу, неизменно будила его.
Лен снова опускается на песок и почти сразу засыпает. Последнее, что мелькает перед погружением в полную тьму,— широко раскрытый рот Кабоурковой и ее красивые, белые как сахар зубы, когда она, суетливо двигая подбородком, пытается прикрыть грудь платком...
Проснулся Лен уже стоя на ногах — так быстро пришлось вскочить: кто-то больно ударил его по голени. У Лена аж дыханье сперло от неожиданности. Ученик Ферда, неловко перепрыгнув через него, бежал куда-то, рыдая так громко, будто его поколотили.
— Кто это тебя, Ферда? — крикнул Лен, но тут же поправился: — Что случилось?
— Господи! — вопил Ферда, захлебываясь слезами,— дед-курилка с лесов свалился, помрет теперь, наверное!
Он прокричал еще что-то про доктора и исчез. Под лесами у дверного проема чернела толпа. Пестрые пальто, куртки валили с улицы; покрытая известковой пылью серая спецовка с трудом протиснулась между ними, бойко отвоевывая свои хозяйские права. В разноголосом шуме выделялись крики мастера. Заметив Лена, он пробасил:
— А вы где были? Ведь вы тут и сторожем тоже, чтоб вас...
— Да, уж, конечно, он бы его поймал. Прямо к себе в объятья! — таким же зычным голосом ответил за Лена один из рабочих.— А то, что там на этаже всего-то три достки, и они перекочевывают с этажа на этаж — это вам, видно, невдомек!
Мастер орал скорее от ужаса, нежели в сердцах — заорешь тут, когда такая беда. Прибежавшие с улицы зеваки, жаждя кровавого зрелища, точно голодный зверь добычи, крутили головами, тянули шеи, лихорадочно стараясь просунуться между впереди стоящими.
Их праздное любопытство возмутило Лена; не привыкший держать в себе злость, он не стал дожидаться указки мастера и, не долго думая, с ходу пошел на толпу. Схватил за шиворот одного, отшвырнул второго, третьего... Многие бросились бежать, так и не увидев главного.
Один из зевак, щеголь в цилиндре, на голову превосходивший других ростом, никак не мог оторваться от зрелища, открывавшегося на земле в центре толпы. Лена, соображавшего не слишком быстро, этот с иголочки одетый пан, жадно ловивший взглядом происходившее на земле, раздражал особенно сильно.
Лен решительно схватил франта за руку и оттолкнул в сторону, так, что тот ударился о сваю лесов. Цилиндр слетел у него с головы.
На какое-то мгновение Лен растерялся при виде поверженной элегантности: напомаженные волосы растрепались, нарумяненное лицо побледнело. Этого мига франту хватило, чтобы собраться с духом; но когда, нацепив на нос пенсне, он увидел перед собой такого громилу, как Лен, безграничная ярость на его лице сразу уступила место холодному высокомерию.
— Ну?..— шепотом спросил чуть оробевший Лен. Но вид у Кашпара, судя по всему, был по-прежнему внушительный, и молодой щеголь, не спеша стряхнув пыль с цилиндра, водрузил его на голову и проговорил непередаваемо надменным тоном:
— Вот те ну — баранки гну... А что, если я врач, а?.. И ушел.
Лену некогда было вникать в суть бестолковой реплики; надо было браться за работу и не думать, что происходит сейчас там, за спинами каменщиков. Лен страх как боялся увидеть то, что отражалось на посеревших лицах рабочих. Ему, конечно, было невыносимо жаль деда-курилку, однако охотнее всего он сейчас убежал бы куда-нибудь подальше.
С улицы донеслось еще несколько ругательств, кто-то без злого умысла, просто в знак протеста, кинул камень — наверное, какой-нибудь наглый зевака из тех, что способны помочь делу разве что зырканьем и всегда вызывают подозрение у сторожей. Терпение Лена лопнуло.
Но только он рванулся, чтобы поймать хулигана, как в лавке напротив звякнул колокольчик, и хозяин тихим, вкрадчивым шагом вышел на тротуар. Ну уж нет, разбитую голову деда-курилки и то не так тошно видеть, как этот череп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Но Лен не слышал. Словно прикованный к лестнице, он глядел вниз, минуя перекладины лестницы, пролеты двух этажей, щели между балками и досками. Взгляд шел за пучком ярких солнечных лучей, до самого низу пронзивших леса. Сияющая линейка нижним концом упиралась в предмет, блестящий, точно отполированная слоновая кость, обозначив полоску, по которой его следовало рассечь. Хозяин вытер лысину платком, прикрыл от Лена светлую черту, на миг она засветилась снова и исчезла совсем.
— Ей-богу, ведь наступлю!..— повторил Маречек и шутки ради, конечно, легонько коснулся ногой макушки Лена.
Лен вздрогнул и спрыгнул с лестницы на леса. Испуганный, побледневший, закрыл глаза от ужаса, схватился рукой за голову там, где к ней прикоснулась подошва.
— Ты уж не серчай, кто бы подумал, что у тебя на лесах голова закружится,— винился Маречек.— С чего это у тебя? С перепою, что ли, с недосыпу, с брюха пустого, а может, от всего вместе?
— Да ладно...— забурчал Лен,— чего там...
Но шапку все же снял и прижал ладонь к темени, будто его и правда невесть как стукнули. И только потом открыл глаза и глубоко вздохнул.
— Двигай давай вниз! Под ручки тебя, что ли, вести? — засмеялся снизу каменщик, который первым заговорил с ним с тех пор, как Лен пошел в сторожа. Сверху Лен не сразу его разглядел.
Он собрался с силами, чтобы и в самом деле не опозориться, не закачаться. Маречек, конечно же, не мог знать, что произошло с Леном, когда он коснулся ногой его головы как раз в том месте, которое солнечный лучик высветил на черепе пана Конопика.
— Фердик, куда, паршивец, лезешь? — крикнул обомлевший Маречек краснощекому крепышу-ученику, норовившему с лесов заглянуть в окно скрипача, откуда доносились флажолеты и пиццикато «Девицы синеокой».
Схватив паренька за уши, Маречек потряс его как следует, приговаривая:
— Запоминай, как он выводит, вот на масленицу соберем оркестр в Хлостиках, чтобы сыграл не хуже нам на потеху. Так-то, чтоб знал!
Но Фердик, хоть бы что, так и остался стоять с разинутым ртом, не отводя глаз от окна, и только прутиком ритмично размахивал в такт мелодии.
По каменным, уже установленным внизу ступеням Лен спускался за Маречеком.
Внизу шел возбужденный разговор, в котором выделялся голос Липрцая. Непонятно было, о чем там, в кружке рабочих, вещает старик в своем грубом, колом стоящем на нем фартуке, но его всегда слушали.
— Ондрей, Ондре-е-ей! — ораторствовал старикан.— Выздоровел, Ондреюшка! Ай да молодчина!
И старик с чувством потряс руку рослому, сильному мужчине с болезненно-одутловатым лицом, который даже слегка качнулся от рукопожатия тщедушного Липрцая. Бедняга только улыбался да головой кивал, растерянно переводя взгляд с одного лица на другое. По-видимому, ему неловко было стоять среди толпы любопытных, готовых в понедельничном расположении духа хоть кого поднять на смех.
Незнакомец кашлянул от смущения и сделал шаг в сторону. Его сильно качнуло, и маленький дед-курилка, сам едва державшийся на ногах, хотел подстраховать его трясущимися, оплетенными лиловыми жилами руками — рот у него от усердия скривился, трубка подскочила вверх... Все это, должно быть, выглядело очень смешно, если ваше дело сторона.
Каменщики и впрямь прыснули со смеху, не удержался и Маречек.
— Над чем смеетесь, братцы,— тоном проповедника завел Липрцай.— Не до смеху, когда пальцы обморозишь. Ондрей-то еще в прошлом году стоял здесь на лесах, порядочный был каменщик, кто знает, может, и сейчас бы работал с нами, если б не беда такая. Вы гляньте на него, бедолагу, ведь это ж муки-то все какие!
Воодушевленный тем, что его слушают, дед-курилка продолжал бы и дальше в том же духе, но интерес у весельчаков поубавился, как только стало ясно, что незнакомец — такой же каменщик, как они. Те, кто хохотал громче всех, первыми же и замолчали, поняв, что, и верно, не до смеху. Народ побрел обедать. А старый Липрцай в разоблачительном запале тыкал им вслед трубкой:
— Эх, мужики! Ведь с каждым может случиться... Последний каменщик обернулся и, склонившись к
деду, стоявшему за фартуком, как за щитом, сказал ему с расстановкой:
— Поди-ка ты, дед... сядь себе где-нибудь и сиди... Сам ты обмороженный, с головы до пят!
Чтобы глуховатый Липрцай лучше понял его, рабочий сунул себе в ноздри два пальца и пошевелил кончиком носа прямо у дедова лица.
Обидная шутка на стройке была понятна всем без слов.
Остальные уже поспешали на обед быстрее обычного, чертыхаясь про себя, что так неловко вышло с калекой; совестно было им, здоровенным детинам, что оплошали с убогим. Толпа отошла уже далеко от стройки, но слово ни у кого не шло с языка. Многие думали о своем будущем, тяжкие это были думы. Рабочие-трудяги вообще с неохотой смотрят на то, что напоминает им о старости и немощи. Потому-то вовсе не по грубости нрава осмеяли они Липрцая, разрядив здоровый организм; потому-то и торопились уйти, узрев такого каменщика.
Кашпар Лен не сводил с него глаз.
Теперь он заметил, что незнакомец приволок за собой плетеную детскую коляску. Опираясь о ее кузов, он тяжело переступал с ноги на ногу, будто увязая в болоте. Коротышка Липрцай что-то ласково бормотал ему, то и дело махал рукой вслед «бестолочам», но хромому было не до этого.
Тогда Липрцай, чтобы сохранить достоинство, еще раз дружески потряс его руку, выбил трубку, хотя в той не было даже пепла, и, неловко, сплюнув — так, что пришлось еще и утереться,— потрусил за уходящими.
Незнакомец остался один, и Лен перехватил его страдальческий взгляд, устремленный куда-то под леса. То, что Лен там увидел, заставило его подойти поближе к окну первого этажа, куда и смотрел незнакомец.
Первое, что бросилось Лену в глаза, были большие, темные, сверкающие глазища, зыркнувшие на него так хищно и сердито, что он даже испугался. Из полумрака за кучей цемента на него глядела женщина, которую он прежде не видал на стройке. Впрочем, Лен тотчас догадался, что это новенькая работница, только сегодня принятая и приставленная к бочкам на замес раствора.
На руках у нее возлежали два младенца, сосущих налитые, безо всякого стеснения выставленные наружу груди. Черноволосые сосунки жадно тянули молоко из живительных источников, и мать чуть не ежеминутно отрывала от груди их цепкие, больно впившиеся пальчики.
У нее была необыкновенно нежная кожа и черные как смоль волосы, выбивавшиеся из-под съехавшего на затылок платка. И на волосах, и на сросшихся, толщиной в палец, бровях лежала известковая пудра; покрывала она и все лицо женщины, которое от этого было белее, чем ее обнаженная грудь. Известкой были припорошены и ресницы.
Жестким, укоризненным взглядом женщина ответила на вопросительно-жалобный взгляд мужчины. Раздраженно завертела головой, возможно, оттого, что платок, сползая, тер ей шею, а потом и вовсе отвернулась с недовольным видом.
Мужчина, вероятно, не понял ее.
Он склонился над коляской, приподнял с одного краю детское одеяльце и начал было отвязывать от прутьев кузова большой кувшин.
— Оставь ты,— рассердилась кормящая.— Я сама потом поем.
Конечно же, темой их диалога были два обеда — матери и двойняшек, и в роли кухарки выступал отец семейства. На слова жены он хотел было что-то ответить, поднял руку, но она безвольно упала, и он лишь грустно покачал головой.
— Все одно разлил бы,— продолжала женщина совсем тихо, чтобы не услышал ненароком кто чужой.— На что ты теперь годен, бедолага... Вот уж не думала, что люди здесь такие злые... Хорошо еще, не сожрали нас с потрохами... Вот беда-то!.. Корми теперь твоих детей с калекой в придачу... О господи! — Голос у нее дрогнул, но от плача она удержалась.
Каждое ее слово больно ранило мужа, замершего возле коляски.
А она, в раздражении дробя слова на слоги, продолжала:
— Ну нет, хватит! Девчонок от груди отнимаю — перебьетесь дома на укропной воде. И нечего тебе ходить сюда больше, сраму не оберешься!
Тут она осеклась и испуганно, беспомощно уставилась прямо перед собою, голову втянула в плечи, рот широко раскрыла, показав ослепительно белые зубы, задергала подбородком, пытаясь спустить платок на обнаженную грудь.
Перед ней стоял сам пан Конопик.
Лен был в ужасе — он оказался совсем рядом и хорошо видел глазки торговца, сощуренные за темными стеклами очков, капельки пота на его висках. Он все ниже склонялся над работницей, а она все больше сжималась в комок, и Лен заметил, что двойной подбородок Конопика отвис вместе с дряблыми щеками и толстыми губами, будто в них жир с затылка перетек.
— Так, так... Бог в помощь,— проблеял Конопик.— А то я никак не пойму — сколько у вас деток, один ли, двое... Издали я не больно-то вижу...
— Благодарствуйте, хозяин! — ответила работница, нахохлившись под известковой пудрой.
— Вы, стало быть, и есть Кабоуркова? — блеял Конопик.— Сразу, значит, втроем прибыли к нам на стройку... Слава господу, у вас есть чем кормить ваших букашечек! Смотрите только, не простудитесь. В теньке-то по нынешним временам уже холодновато...
Конопик потянулся к ней руками, от простуды уберечь хотел, что ли, но Кабоуркова, все это время сидевшая сгорбившись, уперлась ногами в землю и резко отодвинулась назад вместе с детьми, лежавшими у нее на коленях.
С конусовидной крышки бочки просыпалось немного цемента, не больше, чем умещается на лопате, но Конопик так испугался, что отпрянул шага на два. Ермолка слетела у него с головы, и он сослепу не мог понять, куда.
Стал шарить чуть не по земле.
От резкого движения матери сосок выскользнул из ротика одной малышки, и она громко заверещала, а вслед за ней вторая, да еще надсадней.
— Ах ты, черт! — бормотал Конопик в. поисках ермолки, но в следующую минуту ему подал ее Лен. Толстяк распрямился и, спустив окуляры на кончик носа, приблизил глаза аккурат к подбородку долговязого Лена, глядя на него из-под очков.
Второй раз Кашпар так близко видел двустволку водянистых, мутных, жалких глаз этого мерзавца. Минуты не прошло, как Конопик взял у Лена шапку, но Кашпару это время показалось вечностью. Он видел свое: сквозь редкие, слипшиеся волосики Коно-пика, зачесанные кверху, светилась зарубка от удара раскаленным солнечным лучом...
Конопик, на ходу поправляя очки, бросил взгляд на хромого Кабоурека. Через минуту-другую над дверью дома звякнул колокольчик, и торговец скрылся в лавке.
Лен почувствовал облегчение, пальцы правой руки, сжимавшие отвес в нагрудном кармане, распрямились. Но голова все еще кружилась, и Лен знал, что произошло бы, задержись Конопик хоть на мгновенье...
— Ух, бабонька, имеется у вас, чем их попотчевать! А этот, гляди-кось, стоит, слюни распустил!
Голос, прозвучавший прямо над головой Лена, привел его в чувство. На лесах сидел рыжий поденщик и жевал с набитым ртом.
— Ха,— добавил рыжий, избегая взгляда Лена.— Если б он один, а то, мамашка дорогая, их таких пруд пруди, которые б вас одними зенками сожрали!
Лену казалось, его окатили помоями.
— У тебя, мамашка, своя правда,— продолжал остряк.— Да только закрой свой буфетик до следующего раза... А не то сейчас упаду и разобьюсь. Ой, держите меня! Ха-ха!
Смех у рыжего был деланный, он скорее выговорил свое «ха-ха», чем засмеялся.
Тем временем Лен обошел большую кучу песка, сваленную на углу, и, оказавшись на солнечной ее стороне, рухнул на нее как подкошенный, чтобы вздремнуть часок вместо обеда. Ел он теперь только вечером.
«Эй, добрый малый...» — ему показалось, откуда-то издалека слышит он прозвище, приставшее к нему в первый же день с легкой руки старика Липрцая.
Развеселая песенка скрипача о синеокой девчонке долетала со стороны притихшей стройплощадки. И только-только горе его задремало вместе с ним, как далекая веселая музыка разбудила прежнюю муку.
Солнце било в лицо; октябрьские денечки стояли ясные, чистые, «что воротничок священника», как говорил дед-курилка; песок под Леном был влажный, теплый, лежишь себе как на печи...
...И снится Лену, что он в Роверето... Воскресным днем он, солдатик, гуляет по городу... Останавливается перед красным полотнищем палатки торговки фруктами... Та продает одни арбузы, и все до единого разрезаны на аппетитные алые дольки... Голодный Лен жадно рассматривает красные срезы, точно усыпанные крупным сахаром, сверкающим на сочной мякоти... В кармане у Лена целых двадцать три золотых, но... это уже не его деньги... А до чего ж хочется отведать арбуза!
Вдруг — что за напасть! — прямо перед ним черные, страшные глаза торговки. «А этот, гляди-кось, стоит, слюни распустил!» — визжит она...
Задремавший было Лен приподнялся на локтях.
Огляделся, очнувшись: всюду тихо, даже скрипка умолкла. Разве что где-то позади, по другую сторону кучи, слышны приглушенные шаги, да прямо перед ним мягко падают на землю капли с хлипкого стыка временного водопровода.
Все спокойно...
Лену хорошо знакомо такое вот внезапное пробуждение из полудремы; днем ли, ночью ли — мысль о том, что он уже вернулся со службы в Прагу, неизменно будила его.
Лен снова опускается на песок и почти сразу засыпает. Последнее, что мелькает перед погружением в полную тьму,— широко раскрытый рот Кабоурковой и ее красивые, белые как сахар зубы, когда она, суетливо двигая подбородком, пытается прикрыть грудь платком...
Проснулся Лен уже стоя на ногах — так быстро пришлось вскочить: кто-то больно ударил его по голени. У Лена аж дыханье сперло от неожиданности. Ученик Ферда, неловко перепрыгнув через него, бежал куда-то, рыдая так громко, будто его поколотили.
— Кто это тебя, Ферда? — крикнул Лен, но тут же поправился: — Что случилось?
— Господи! — вопил Ферда, захлебываясь слезами,— дед-курилка с лесов свалился, помрет теперь, наверное!
Он прокричал еще что-то про доктора и исчез. Под лесами у дверного проема чернела толпа. Пестрые пальто, куртки валили с улицы; покрытая известковой пылью серая спецовка с трудом протиснулась между ними, бойко отвоевывая свои хозяйские права. В разноголосом шуме выделялись крики мастера. Заметив Лена, он пробасил:
— А вы где были? Ведь вы тут и сторожем тоже, чтоб вас...
— Да, уж, конечно, он бы его поймал. Прямо к себе в объятья! — таким же зычным голосом ответил за Лена один из рабочих.— А то, что там на этаже всего-то три достки, и они перекочевывают с этажа на этаж — это вам, видно, невдомек!
Мастер орал скорее от ужаса, нежели в сердцах — заорешь тут, когда такая беда. Прибежавшие с улицы зеваки, жаждя кровавого зрелища, точно голодный зверь добычи, крутили головами, тянули шеи, лихорадочно стараясь просунуться между впереди стоящими.
Их праздное любопытство возмутило Лена; не привыкший держать в себе злость, он не стал дожидаться указки мастера и, не долго думая, с ходу пошел на толпу. Схватил за шиворот одного, отшвырнул второго, третьего... Многие бросились бежать, так и не увидев главного.
Один из зевак, щеголь в цилиндре, на голову превосходивший других ростом, никак не мог оторваться от зрелища, открывавшегося на земле в центре толпы. Лена, соображавшего не слишком быстро, этот с иголочки одетый пан, жадно ловивший взглядом происходившее на земле, раздражал особенно сильно.
Лен решительно схватил франта за руку и оттолкнул в сторону, так, что тот ударился о сваю лесов. Цилиндр слетел у него с головы.
На какое-то мгновение Лен растерялся при виде поверженной элегантности: напомаженные волосы растрепались, нарумяненное лицо побледнело. Этого мига франту хватило, чтобы собраться с духом; но когда, нацепив на нос пенсне, он увидел перед собой такого громилу, как Лен, безграничная ярость на его лице сразу уступила место холодному высокомерию.
— Ну?..— шепотом спросил чуть оробевший Лен. Но вид у Кашпара, судя по всему, был по-прежнему внушительный, и молодой щеголь, не спеша стряхнув пыль с цилиндра, водрузил его на голову и проговорил непередаваемо надменным тоном:
— Вот те ну — баранки гну... А что, если я врач, а?.. И ушел.
Лену некогда было вникать в суть бестолковой реплики; надо было браться за работу и не думать, что происходит сейчас там, за спинами каменщиков. Лен страх как боялся увидеть то, что отражалось на посеревших лицах рабочих. Ему, конечно, было невыносимо жаль деда-курилку, однако охотнее всего он сейчас убежал бы куда-нибудь подальше.
С улицы донеслось еще несколько ругательств, кто-то без злого умысла, просто в знак протеста, кинул камень — наверное, какой-нибудь наглый зевака из тех, что способны помочь делу разве что зырканьем и всегда вызывают подозрение у сторожей. Терпение Лена лопнуло.
Но только он рванулся, чтобы поймать хулигана, как в лавке напротив звякнул колокольчик, и хозяин тихим, вкрадчивым шагом вышел на тротуар. Ну уж нет, разбитую голову деда-курилки и то не так тошно видеть, как этот череп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20