Женщина принялась скрести кастрюлю, муж убавил огонь в лампе без стекла; а снаружи дождь барабанил по брусчатке двора.
— Где они теперь живут,— возобновил разговор хозяин,— этого мы сказать не можем... в Праге они или нет...
На сей раз огонь показался ему слишком мал, и он так выкрутил фитиль, что тот зачадил.
— Старики выезжали со скандалом этак полгода назад,— добавила хозяйка.— Что-то у них вышло с домовладельцем, скорее всего из-за платы.
Говоря это, она торопливо выкладывала виноград в миску, словно опасалась, что Лен, услышав неприятные новости, отберет подарок.
— Старики, то есть родители,— отозвался Лен,— а девушка?..
— Она ушла еще раньше...
— В услужение?..
— Мы сюда переехали, когда Гавелу исполнился годик,— затараторила женщина.— Да, да. Ровно полгода прошло с тех пор!
— А кто вы им, этим Криштофам, будете? Сын, знакомый, приятель? — поинтересовался хозяин.
— Посторонний. Снимал у них угол.
— Ну, тогда можно сказать. Дочка Криштофов действительно в услужении... Вот только... у многих господ,— вырвалось у «хозяюшки».
— Ха! — принужденно хохотнул Лен.— И у меня было много господ. Не в солдаты же она пошла?
— И солдат среди них, верно, тоже хватает. Казармы рядышком...
Лен сухо шмыгнул носом и, опустив голову, стал теребить пальцами жиденький кончик светлого уса хмуро прочел хозяин название одной из размокших от винограда и испещренных красными пятнами газет, которыми чемоданчик был выложен изнутри.
— Вот оно, значит, как,— помолчав, сказал Лен с деланным равнодушием, чтобы не подумали лишнего.
Наступила неловкая пауза. Наконец рассыльный, прервав затянувшееся изучение газет, в которых он, конечно, не понимал ни слова, снял пенсне, и два огонька, игравшие на его лице, задрожали теперь под стеклами на натруженной, мозолистой руке с большущими узловатыми пальцами.
— Газетки-то из Италии,— сказал он, но, увидев выражение лица Лена, тотчас изменил тон и продолжил:
— Мы сказали вам, что знаем, хотя, может, этого не следовало делать! Огорошили вас, но вы же сами спросили. Никто не вправе судить ближнего, у каждого своя судьба, каждому свое на роду написано. Я, знаете ли, сплетен не собираю, это дело бабье, мы с ними соседствовали недолго, на девчонку я как-то внимания не обращал, а в этакие места не хожу...
Он, вероятно, продолжал бы говорить в том же духе, но Лен перебил:
— Не буду вас задерживать, время позднее.
— Ну, спасибо за виноград! — остановила его сладким, вкрадчивым голоском мать семейства.— Не гневайтесь, ежели сболтнула лишнее. Вы все равно узнали бы об этом.
— Прощайте! — вырвалось из пересохшего горла Лена, и он тронул было ручку двери, но решил, что этого маловато, откашлялся и прибавил:
— Спокойной ночи!
Хозяин с лампой в руках проводил его до самой лестницы, и тут Лен обернулся:
— Не беспокойтесь, я ведь ходил здесь впотьмах в любое время...
С минуту они молча стояли друг против друга, и рассыльный, разглядывая Лена через пенсне, повисшее у него на кончике носа, заметил, что молодой резервист смущен.
Лен покопался за отворотом солдатской шапки и достал две толстые, набитые темным табаком сигареты. Одну предложил хозяину, другую прикурил от огня лампы.
— Ага, из Риволи,— со знанием дела произнес хозяин.— Там все еще промышляют контрабандой?
Дымя так, что лицо его и разглядеть было трудно, Лен торопливо и как бы доверительно произнес:
— Чтоб все было ясно, я вам объясню. У Криштофов остались кое-какие мои инструменты, поэтому мне все же хотелось бы узнать, где они теперь живут, а сообщить их адрес может ведь только... только та девушка...
— А, черт возьми, инструмент, строительный инструмент, голова у меня никудышная... Конечно, они здесь оставили его. Можете посмотреть хоть сейчас. Как это я сразу не сообразил!
С этими словами он толкнул локтем дверь пустой комнаты и, когда та со скрипом отворилась, посветил Лену, держа лампу над головой. Там, в углу, действительно лежали инструменты: мастерки, молоток, отвес, уровень, миска для цемента и несколько длинных, перевязанных бечевкой линеек, какими пользуются штукатуры.
— Я бы отдал вам их безо всякого,— сказал неожиданный приятель, хотя Лен вовсе не походил на человека, порывающегося сейчас же забрать свою собственность.— Но, сами понимаете, без дворника нельзя. Приходите лучше завтра.
Лен, однако, все стоял столбом и дымил, как паровоз.
Рассыльный внимательно посмотрел на Лена; в глазах его мелькнула искра понимания, и он сказал шепотом: цейхгауз, сразу за углом, на Красной улице...
Лен от растерянности опять сунул пальцы за отворот шапки и подал ему еще одну толстую сигарету. Срывающимся голосом он второй раз сказал:
— Прощайте! —и быстро ушел.
— С чемоданчиком-то как быть? — крикнул вдогонку рассыльный, но Лен давно уже был на дворе.
Оказавшись у ворот, Лен в сотый раз с той минуты, как снял солдатскую форму, попробовал привести цивильное, снятое три года назад платье в соответствие со своей фигурой, однако ему так и не удалось полностью закрыть кургузой жилеткой впалый живот, да и из рукавов пиджака высовывались чуть не до локтя его худые, жилистые руки.
Щуря глаза от едкого дыма грошовой итальянской сигареты, Лен читал надпись на освещенной красной сигнальной лампочкой табличке, что висела напротив:
«Строительство дома Индржиха Конопика.,.»
Съежившись от дождя, Лен уставился на мокрую дощечку, отсвечивающую красным. В Праге после благодатного Тренто его все время познабливало.
— Индржиха Конопика,— прошептал он, и это имя заставило его двинуться с места. Отойдя немного от ворот, он опять увидел то же имя на непомерно большой вывеске ярко освещенного магазинчика.
«Индржих Конопик, торговец колониальным товаром...»
— Ей-богу, это он! Гляди-ка, купил как раз напротив! — сам себе сказал Лен.— Выходит, можно прямо сейчас спросить насчет работы.
Он несколько раз прошел мимо лавки. Ему было не по себе.
«Это не по-нашему, говорить с владельцем, а не с мастером; мне ведь так и так придется прийти сюда завтра; да и голодный я, как собака».
Прежде чем отправиться дальше, он внимательно оглядел магазинчик. У самой стеклянной двери, склонившись над прилавком, перебирал счета мужчина. Судя по его лысому, белому, как слоновая кость, черепу, он был уже немолод.
«Ай-яй-яй, пан Конопик,— подумал Лен,— плохо же вы ухаживали эти три года за своей шевелюрой».
Ему стало смешно, но почти сразу же он ощутил в душе его прорвался волдырь от ожога. Причину Лен знал.
Он шел вдаль самых стен, чтобы уберечься, насколько возможно, от дождя, крупными каплями гулко барабанившего по стеклам фонарей, внутри которых, точно пришпиленные бабочки, трепетали языки горящего газа. Ветер, проносясь улицей, по очереди хлестал дребезжащие фонари.
Лен шел долго, то и дело одергивая куцую жилетку, пока не остановился возле захудалой колбасной лавки. И, как это бывает у всех работяг, в ту же минуту желудок его разгадал, что пришел час еды, и у Лена засосало под ложечкой. Он нащупал в карманчике жилетки три золотых и немного мелочи.
Из лавки Лен вышел с большущим свертком чего-то, видимо, аппетитного, сунул голову в газету, откуда вожделенный кус чернел, как пласт земли, и впился в него зубами. Он так увлекся едой, что вышел на проезжую часть дороги, где и завершил свой пир, расправившись с изрядной краюхой хлеба, пережевывая куски размером чуть ли не с кулак.
Почерневшую от жирных пятен газету он нес теперь в опущенной руке, зажав ее двумя пальцами и дожевывая свой ужин, пока от хлеба не остался обглоданный мякиш. Ломоть был небольшой, но хотя до сих пор Лен ел с жадностью, он уже ни за что на свете не согласился бы впихнуть себе в рот этот окусок.
Продолжая идти по мостовой, он, не торопясь, завернул хлеб в газету, смял и через несколько шагов бросил на землю.
Лен шел все медленнее, пока наконец не свернул в узкую кривую улочку, где тут же спустился в подвал погребка, витрина которого, как угасающий очаг, светила вдаль рубиновыми, зелеными, желтыми бутылками.
ГЛАВА 2
Было уже за полночь когда Лен, минуя цейхгауз, отсалютовал часовым, как положено, выпятив грудь колесом и чеканя шаг. Но за углом тотчас же ссутулился, сник, и в его фигуре не осталось ничего от бравого солдата, каким он вернулся из Тироля в Прагу.
Жгучий напиток, выпитый им внизу, в погребке, словно образовал внутри у него пустоту, и нужно было согнуться, чтобы ее заполнить. Теперь ему не было надобности одергивать жилетку.
Лен шел по темной, как ущелье, улочке. Где-то на другом ее конце невидимый за углом фонарь выдавал себя слабым отсветом.
Касаясь локтем шероховатой стены, Лен медленно продвигался вперед, и шаги его становились тем неувереннее, чем ближе он подходил к цели, которая должна была находиться где-то там, где в отсвете фонаря поблескивал булыжник мокрой мостовой.
Кто-то кашлянул и шаркнул башмачком о каменную ступеньку; Лен, прислонившийся к стене дома напротив, не видел, кто это,— свет был за второй, застекленной дверью, что была несколькими ступенями выше. В грязном прямоугольнике стекла появился темный контур круглой женской головы, обрамленной буйными завитками; голова наклонилась, и в рассеянном свете лампы за стеклом на шее обозначились выпуклости позвонков.
...Возглас донесся из маленькой входной двери, что словно вырастала из-под тротуара, как, впрочем, все двери и ворота на этой улочке.
— Эхма! — или что-то вроде того выдохнула молодая женщина, с наигранной веселостью спрыгнув на обе ноги, и тут стало видно, что она невысокая и коренастая. Лен, разглядев, что у нее волосы очень светлые, резким движением своей худой, жилистой руки схватил ее чуть пониже широкого белого плеча, выступающего из лифа без рукавов.
От его железной хватки девушка выгнулась и застонала:
— Проваливай, мерзавец, я с пьяными не хожу! Но Лен не разжимал пальцев.
— Реветь не буду, не дождешься! — шипела она, пытаясь высвободить руку из тисков Лена.— Вот тебе! — сдавленным голосом крикнула она и изо всей силы влепила Лену по впалой щеке.
Удар был таким неожиданным, что плечо ее высвободилось из руки Лена, и она прыгнула на верхнюю ступеньку.
— Боже, Лен! — ужаснулась она и изо всей силы рванулась к дверям, распахнув их настежь.
Лен успел проскочить за ней, прежде чем они захлопнулись. Сразу за входной дверью был маленький, с пятачок, дворик; девушка промахнула его в два прыжка и взбежала по лестнице. Лен — за ней. Ступеньки мелькнули у него перед глазами, и не успел он опомниться, как она толкнула стеклянную, побеленною изнутри дверь. Прижав створку, девушка дважды щелкнула ключом, провернувшимся вхолостую: между створками двери застряли пальцы левой руки Лена. Он стиснул зубы и, навалившись плечом, открыл дверь, хотя и видел, что под нее попала приставленная для упора нога девушки.
— О боже, моя нога! — тихо вскрикнула она, опустившись на пол.— Господи, го-спо-ди! — стенала бедняжка все тише и неожиданно смолкла.
На лестнице раздались тяжелые шаги, и чей-то хриплый голос, в котором с трудом можно было признать голос женщины, пробурчал:
— Что там такое? Может, разбудить старого? Девушка поднялась с пола и, ступая на пятку,
захромала к приоткрытой двери, раздраженно выкрикнув:
— Эй, вы там, заткнитесь! У меня гость! Ворчанье стало еще злее, но Маринка Криштофова — а это была она — захлопнула дверь и дважды повернула ключ в замке.
Тут же, однако, она опять села на пол и, обхватив руками прищемленную ногу, застонала:
— Господи, до чего же больно...
Она вжала голову в колени и так тяжело вздыхала, что подрагивал смешной хохолок на макушке.
Лен видел, что на самом деле она не плачет. Щеки его горели, особенно правая — припекала пощечина, полученная от Маринки.
Забыв про все на свете, Лен смотрел на тугие завитки ее волос. Оттого, что голову она с силой засунула между колен, затейливая прическа растрепалась, и Лен увидел, что сверху волосы у нее очень светлые, а у корней гораздо более темные, прямо чуть ли не черные; и такие густые, что нигде не видно кожи. Таким же двухцветным был хохолок на макушке.
Лена охватила страшная, дотоле неведомая ему жалость. Губы его плотно сжались, но слезы, которых он не мог выплакать, заставили дрожать его ноздри, в висках стучало.
Глядя на эту светлую, утыканную прозрачными гребешками и шпильками, кудрявую, низко опущенную голову, Лен вспомнил, как он увидел ее впервые — тогда вместо этого вульгарного нагромождения локонов голову Маринки украшала обычная детская, наскоро заплетенная косичка, двухцветный хвостик, белокурый и темно-русый.
Грудь у Лена сжалась, ему стало трудно дышать.
...Случилось это на стройке, когда Маринка принесла отцу обед.
Гроза с ливнем, начавшаяся еще ночью, кончилась перед самым обедом. Так что каменщики, которые пошли было работать, накрыв спины холщовыми мешками, бежали со своих мест и просидели до обеда под лесами. А потом солнышко улыбнулось, и сразу стало веселее слушать звуки капели, падающей с досок лесов. От бликов яркого, ослепительно вспыхивающего света, заигравшего на поверхности большой, но мелкой лужи, рябило в глазах. В воде искрилось солнце, а стоило прижмурить ослепленные глаза, на водной глади появлялись сине-серебряные солнечные шары. На небе за дождевыми громадами рваных облаков, которые мощные порывы ветра отбрасывали за горизонт, гнался темный обрывок тучи.
Было радостно, молчавшие все утро каменщики снова завели разговоры. Дым из трубки Лена сделался сизым и, уносимый ветром, бросал на землю тень такую четкую, что в ней были различимы волны дымных струек. А сияние все росло, росло, будто само солнце низринулось с неба, и округа, умытая дождем, сверкала, а на огромную лужу посреди строительной площадки было невозможно смотреть; предметы, расположенные против солнца, казались черными, и тут на другом конце лужи, уже впитывающейся в песчаную почву,— прямо между огненными кругами, которые остались у Лена в глазах от отраженных водой лучей, встала черная кругленькая фигурка.
Юбочка толстушки едва прикрывала колени, а сумка с обедом почти касалась земли. Это была первая «полудница». Она стояла озадаченная — привычная дорога на стройку была затоплена. Поразмыслив, девчушка отправилась по кромке лужи. Но ей не повезло — она дошла только до штабеля кирпичей, где сухая кромка была не шире ступни, и оказалась в луже. Подмытая земля оползла вместе с ней.
Постигшее девчушку несчастье было встречено дружным весельем; а когда обед начал вываливаться из горшков прямехонько в грязь, рабочие просто покатились со смеху.
Веселье публики достигло апогея, когда девочка, стоя по щиколотку в луже, с проворством и ловкостью заправской хозяйки, начала вылавливать ложкой гущу назад в горшки. Первым делом мясо, потом картошку. Бедняжка не обращала внимания ни на замечания и насмешки, ни на добрые советы, и то, что можно было спасти, то спасла. Выбравшись из лужи, она расставила посуду в сумке и медленно-медленно двинулась дальше.
— Баранина с приправкой! — крикнул кто-то.— Ну и задал бы я тебе, принеси ты мне такое!
— Ты и жижи туда подлей! — предложил другой.— Будет супчик с клецками!
Тут девчушка заревела во все горло, как делают дети, сознающие свою вину и то, что их ждет трепка, подходя к родителям и пытаясь их разжалобить,— трогательное притворство!
Шаги ее становились все короче и короче, пока не затихли окончательно рядом с Леном перед суровым стариком, который сидел на земле в сухой кирпичной пыли и все это время курил с таким невозмутимым спокойствием, будто дело совершенно его не касалось. Вот уж Лен не предполагал, что это опрокинулся обед старого Криштофа, с которым он черпал раствор из одной бочки.
Нельзя было удержаться от смеха, когда девочка в мокрой юбке, размазывая одной рукой по щекам грязные слезы, другой протягивала сидящему перед ней отцу сумку с выловленной из лужи едой, а отец, не принимая сумки, с которой капала грязь, и даже не пошевелившись, продолжал спокойно покуривать, хоть дочка ревела все громче.
Люди от души наслаждались этим бесплатным и уморительным зрелищем. Наконец Криштоф докурил трубку, невозмутимо выбил ее, сунул за фартук, встал и, нарочно желая показать, как по-мужски действуют отцы вроде него, занес руку для грозного удара.
Девочка заверещала, словно ее уже били, хотя отцовский кулак, не достигнув цели, был перехвачен Леном.
— Не дурите, старый! — сказал Лен, дернув на себя сжатую кисть с такой силой, что Криштоф поневоле придвинулся к нему.
— А вы чего встреваете? Я наказываю дочь за провинность! — злобно огрызнулся Криштоф, приблизив свое побледневшее лицо к самым глазам Лена.
Но неожиданно присмирев, ко всеобщему удивлению, он опять спокойно сел в пыль под лесами, принял сумку с обедом и со смаком начал есть мясо и картошку, будто они не были выловлены из грязи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20