Для Карсавина, как и для славянофилов И. Киреевского и А. Хомякова, любовь — подлинная тайна бытия. Любовь и есть само познание. «Никто не может любить то, чего не знает», и «всякий, кто знает Бога, уже любишь Его, и не может любить тот, кто не знает». Из «метафизики любви» восходит Карсавин к раскрытию тайны Всеединства. В. Зеньковский отмечает, что через вхождение в «смысл любви открывается прежде всего единство человечества, а затем об этом единстве повествуется, что человечество извечно существует в творческом бытии Божества. Так мы узнаем, что в плотском слиянии создается тело во Христа и в Церковь, повторяется воплощение Логоса в Невесте».
«Дарует мне жизнь Любовь, а с жизнью и знание, знание живое, достоверное единством своим. И раскрывается во мне великая тайна Всеединства, в котором все нераздельно едино, а в то же время отлична от всех и бесконечно ценна и моя, и твоя, и всякая личность, неповторимая и всеми повторяемая Любовь умудряет нездешнею мудростью, связуя в единстве своем».
В том же 1922 году Карсавин публикует две статьи — «О свободе» и «О добре и зле», а также работу «Восток, Запад и русская идея». В опыте русской революции снова вставал вопрос об историческом своеобразии пути России, о национальном призвании русского народа. В центре внимания Карсавина оказалась тема историософская. Нет спору, пишет Карсавин в книге «Восток, Запад и русская идея», препирательства о мировом призвании русского народа, о его вселенском значении, смирении и исконном христианском чувстве весьма интересны и «соблазнительны».
«Но почему я должен верить поэтической интуиции Ал. Блока в его «Двенадцати» а не Н. А. Бердяеву или Вячеславу Иванову? Почему должен предпочесть западничество славянофильству? Поэты и публицисты — народ безответственный, мотивов своей интуиции изъяснять не склонный. В том-то и беда, что все общие высказывания о русской идее, судьбах культуры и т. д. не только привлекательны, а и неизбежны, являясь самим существом жизненного идеала, и что они в истории лишены обоснованности»
На основе сформулированных принципов исторического анализа Карсавин определяет специфическое задание русской культуры, русскую идею. Он показывает, что задача православной или русской культуры и универсальна, и индивидуально-национальна. Она должна раскрыть, актуализировать хранимые с VIII века потенции, но раскрыть их путем приятия в себя созданного культурою жадной (и в этом смысл «европеизации») и восполнения приемлемого своим. «Восполнение» и есть национальное дело, без которого нет и дела вселенского.
Отмечая народный и творческий характер революции и споря с пессимистами, Карсавин говорил: «Ожидает или не ожидает нас, русских, великое будущее? Я-то, в противность компетентному мнению русского писателя А. М.Пешкова, полагаю, что да и что надо его созидать». Созидание это он видел в сотворчестве с Богом. Выпады Карсавина против советской власти не понравились чекистам. «Предвижу скорую для себя неизбежность замолкнуть в нашей печати», — говорит философ в одном из писем летом 1922 года.
Вскоре Карсавина арестовали. Прочитав постановление о предъявлении обвинения в контрреволюции, Карсавин написал на обороте «Настоящее обвинение считаю основанным на недоразумении и противоречащим всей моей общественной деятельности».
В тот же день Карсавин узнал и о решении его участи — изгнании из страны. «Эмиграция. Будущее России не в эмиграции. Часть эмиграции, по моему убеждению, вернется и сольется с Россией (как сменовеховцы), часть рассеется на Западе и станет западной, часть некоторое время будет продолжать все более слабеющую борьбу с Советской Россией».
16 ноября 1922 года от пристани на Васильевском острове отчалил немецкий пароход с изгнанниками на борту. Для большинства из высланных насильственная эмиграция стала страшным ударом. Утешались лишь тем, что Советская власть протянет недолго и тогда можно будет вернуться домой. Карсавин пытался прикрыть горькие чувства самоиронией записал в альбом одной дамы, что изгнание — это Божья кара ему за нарушение седьмой заповеди («не прелюбодействуй»), которую ГПУ «по неопытности» смешало со статьей 57-й Уголовного кодекса.
Вначале он обосновался в Берлине в Штеглице. Здесь в издательстве «Обелиск» у него выходят книги написанная еще в России «Философия истории» (1923), философская биография «Джордано Бруно» (1923), «Диалоги» (1923). В новом изложении появляется метафизика всеединства — «О началах», «Опыт христианской метафизики» (1925). В Берлине Карсавин участвует в деятельности созданной в 1922 году по инициативе эмигрировавших из России философов Религиозно-философской Академии, выступает с лекциями на тему «Средневековье», публикует статью «Путь православия» (1923).
В1926 году Карсавин переезжает в Париж. Как он сам говорит об этом времени — в общение с иностранными учеными кругами не вступал. В этот период он издает книгу «Святые отцы и учители Церкви» (Раскрытие православия в их творениях) (1926), предназначенную в качестве учебника для русской семинарии, «Церковь, личность и государство» (1927), публикует статьи на немецком, итальянском, чешском языках, принимает довольно активное участие в евразийском движении, публикуя статьи в газете «Евразия» (выходила по субботам в Париже в 1928–1929 годах).
Евразийское движение было определено, с одной стороны, задачами и проблемами новой, послереволюционной России, а с другой — «осознанием глубокого кризиса современной европейской культуры. Евразийство призывало все народы мира освободиться от влияния романо-германской культуры. Они призывают к созданию «православной культуры», к возрождению «православного быта», ставят задачу одухотворения ожившей верой и религиозным сознанием глубин народного бытия.
Постепенно в евразийском движении сближались религиозные и политические мотивы, и вскоре оно в значительной степени трансформировалось в весьма жесткую политическую идеологию Причем решающая сила в этой трансформации принадлежала Карсавину, который, прежде не скрывавший своего критического отношения к евразийству, в 1925–1926 годы становится одним из идеологов движения. Во всем его творчестве чувствуется какая-то упрямая, почти сверхчеловеческая сила мысли.
Известно, что из русских философов Карсавин ценил А. Хомякова, Ф. Достоевского и С. Франка, сознательно опирался на святоотеческую традицию, причем не на патристику вообще, а на сочинения св. Григория Нисского и св. Максима Исповедника. Карсавину, как представляется, всегда казались ограниченными ценности политизированной жизни и мысли. Политизированность евразийского движения неизбежно привела к его внутреннему разложению, с 1929 года Карсавин фактически порывает с ним.
Соборность — центральная проблема главного труда Карсавина «О личности» (1929). Личность всегда соборна. Человек — образ и подобие Святой Троицы. В индивидуальной личности заключено определенное триединство. Личность предстает как самоединство, саморазъединение и самовоссоединение. Тварный образ Божьего Триединства — семья. Мать соответствует определенному первоединству («Отцу» в Божьем Триединстве), отец соответствует разъединяющему («Сыну» Пресвятой Троицы), дитя их воссоединяет. Триипостасное остается одной личностью, как Триипостасный Бог — один Бог.
Итак, подлинная личность соборна. Карсавин называет ее также симфонической личностью (симфония и соборность для него — тождественные понятия). Сюда входит и самая малая социальная группа, и все человечество. Коль скоро индивид не подлинная личность, смерти нет, есть умирание. «Эмпирическая смерть не перерыв личного существования, а только глубокий его надрыв, несовершенный предел, поставленный внутри дурной бесконечности умирания». Это твердое убеждение Карсавина.
«Трагедия несовершенной личности заключается как раз в ее бессмертии. Ибо это бессмертие хуже в нем нет смерти совершенной, а потому нет совершенной жизни, но — одно только умирание». Карсавин написал специальный трактат о смерти, где изобразил ужасы «полураспада» покойника. Это диалог с самим собой, аргументы «за» и «против» умирания тела.
«Ты не можешь представить себе, что умрешь. Никто не может себе этого представить Тем не менее все умирают». Я вовсе не утверждаю, что не умру тою смертию, которую умирают все люди. Такую смерть я легко могу вообразить. Не могу лишь представить себе, чтобы при этом не было меня. Конечно, и я умру, как все. Но это еще не полная, не окончательная смерть. «Значит, останется душа». Нет, не душа, а замирающая и беспредельно мучительная жизнь моего тела, сначала неодолимо недвижного, а потом неудержимо разлагающегося. Холодным трупом лежу я в тесном гробу. Сизый дым ладана. Но ладан не заглушает сладковатой вони разлагающегося трупа. Мозг уже превратился в скользкую жидковатую массу, в гнойник, и в сознании моем вихрем проносятся какие-то ужасные, нелепые образы.
В мозгу уверенно шевелятся и с наслаждением его сосут толстые, мне почему-то кажется, красные черви. Разгорается огонь тления, не могу его остановить, не могу пошевельнуться, но все чувствую. «Можно сократить время твоих адских мучений — сжечь твое тело»- А есть ли в аду такое время? Если же нет, — лучше ли вечный огонь? Посмотри в окошечко крематория от страшного жара сразу вздымается труп и, корчась, превращается в прах. Хорошо ли придумал человеческий разум? «Можно сделать из тебя мумию»? Легче ли мне, если, по земному счислению, мое тело будет гнить не пять, а тысячу лет7 Вечности моей этим не сократишь. И чем мерзкая крыса, которая шлепая хвостом по моим губам, будет грызть кончик моего мумифицированного носа, лучше могильного червя? Быть мощами — особенная мука. Кто знает, легче ли она, чем тление в земле или вечный огонь?
«Кончается жизнь тела на земле. Кончатся и посмертные муки». В том-то и дело, что ничего не кончается. Вот почему и страшно умереть. Смерть не конец жизни, а начало бесконечной адской муки. В смерти все умершее оживает, но как бы только для того, чтобы не исчезло мое сознание, чтобы всецело и подлинно переживал я вечное мое умирание в бесконечном умирании мира. Разверзается пучина адская, и в ней, как маленькая капля в океане, растворяется бедная моя земная жизнь».
За границей Красавин пройдет типичный для русского эмигранта тяжкий путь — неустроенности, одиночества, безденежья. Однажды пробовал даже наняться статистом на киностудию — способности были наследственные как-никак сын актера, родной брат знаменитой балерины Тамары Карсавиной, — и режиссер, посмотрев на него, сразу же предложил роль… профессора философии, единственную роль, которую он мог играть в жизни.
Но несмотря на все лишения он непрерывно работает, одну за другой пишет книги, в которых развивает свои взгляды, сводит их в стройную систему. Карсавин внимательно следит за событиями на родине. Он не может смириться с изгнанием: «История России совершается там, а не здесь…»
По свидетельству П. П. Сувчинского (мужа средней дочери Карсавина — Марианны Львовны), в 1927 году Карсавин получил приглашение в Оксфорд, но, к огорчению всей семьи, этого приглашения не принял. Он был призван в Каунасский университет на кафедру всеобщей истории. Семья осталась в Париже. Здесь он издает три философских сочинения: «Пери архон» (Идеи христианской метафизики) (1928), «О личности» (1929) и «Поэма о смерти» (1932). Быстро выучив литовский, Карсавин читает лекции на этом языке, целиком отдается занятиям историческими вопросами. Уже в 1929 году выходят его работы, написанные по-литовски. С 1931 года Карсавин начинает издавать шеститомное сочинение «История европейской культуры» на национальном языке.
В 1940 году вместе с университетом Карсавин переселяется в Вильнюс, а после включения Литвы в Советский Союз его отстраняют от преподавания. Он временно занимает место директора Вильнюсского художественного музея. Еще раньше Карсавин привез свою семью из Франции в Литву и поселился в Вильнюсе всем домом. Его даже прозвали «литовским Платоном». В эти годы Карсавин поставил себе задачу написать всемирную историю, понятую в свете христианской метафизики, однако этот замысел остался до конца не осуществленным.
Карсавина арестовали в июле 1949 года и приговорили к десяти годам лишения свободы. За то, что «являлся одним из идеологов и руководителей белоэмигрантской организации «Евразия», ставившей своей целью свержение Советской власти». Евразийство, как его понимал Карсавин, ставило перед собой задачу перебросить мост от эмиграции на родину, найти общий язык с коммунистами. Перед советской властью Карсавин никакой вины не чувствовал, именно поэтому он оставался в Литве, занятой советскими войсками в 1940 и в 1944 годах.
Карсавин был этапирован в Абезь. Абезь — это железнодорожная станция и поселок неподалеку от Северного полярного круга в автономной республике Коми. Там находился лагерь для заключенных, предназначенный для тех, кто по возрасту или по состоянию здоровья был непригоден для работы в каменноугольных шахтах Инты.
В лагере философ пережил необычайный духовный и творческий подъем. В этой связи вспоминаются его слова: «Тогда мысль и развивается, тогда и становится свободною, когда ее всемерно угнетают и преследуют» (1929). Здесь в 1951–1952 годах он пишет целый ряд религиозно-философских сочинений, включая «Венок сонетов» и «Терцины», в которых находит поэтическое выражение его метафизика, а также несколько статей: «О Молитве Господней», «О бессмертии души», «Апогей человечества», «Об искусстве», «По поводу рефлексологии» и еще на литовском языке: «Дух и тело» и «О совершенстве».
Карсавин говорил, что только в непосредственном общении с Богом человек из раба становится свободным. Прошла молва о лагерном мудреце, многие незнакомые ему люди приходили для беседы. Именно заключенные спасли его рукописи и рассказали о его последних днях в 1952 году. Л. П. Карсавин умер 20 июля 1952 года в лагерной больнице.
Среди собеседников Карсавина были очень интеллигентные люди: искусствовед Пунин, инженер Ванеев, считавший себя учеником Карсавина, литовский врач Шимкунас. По просьбе последнего Ванеев сделал скорбную эпитафию скончавшемуся мудрецу: «Лев Платонович Карсавин, историк и религиозный мыслитель. В 1882 г. родился в Петербурге. В 1952 г., находясь в заключении в режимном лагере, умер от милиарного туберкулеза. Л. П. Карсавин говорил и писал о Тройственно-едином Боге, который в непостижимости Своей открывает нам Себя, дабы мы через Христа познали в Творце рождающего нас Отца. И в том, что Бог, любовью превозмогая Себя, с нами и в нас страдает нашими страданиями, дабы и мы были в Нем и в единстве Сына Божия обладали полнотой любви и свободы. И о том, что само несовершенство наше и бремя нашей судьбы мы должны опознать как абсолютную цель. Постигая же это, мы уже имеем часть в победе над смертью чрез смерть. Прощайте, дорогой учитель. Скорбь разлуки с Вами не вмещается в слова. Но и мы ожидаем свой час в надежде «быть там, где скорбь преображена в вечную радость». Шимкунас одобрил текст, свернул лист в трубку и вложил в флакон с плотной крышкой.
Лев Платонович Карсавин был похоронен в приполярной тундре, среди множества безымянных холмиков. На груди его лежали два креста: один, свинцовый, — православной веры, данной с рождения, и другой — черный, с миниатюрным распятием, его подарил перед смертью католический священник. Это был символ: Восток и Запад в Карсавине соединились в единой вере. Исполнилось заветное желание Христа на Тайной вечере: «Да будет все едино». Любимое выражение Карсавина — «спирали мысли». Они, эти виртуозные «спирали», уводили его от сухой схоластики. Удивляя своими парадоксами, он писал помимо научных трудов и философских трактатов и лирические книги-медитации о любви и смерти, и стихи, мучился всеми проблемами современности. Особенно волновала его судьба России.
ПАВЕЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ ФЛОРЕНСКИЙ
(1882–1937)
Русский религиозный философ, ученый, священник и богослов, последователь Вл. С. Соловьева. Центральные вопросы его главной работы «Столп и утверждение Истины» (1914) — идущая от Соловьева концепция всеединства и учение о Софии, а также обоснование православной догматики, особенно триединства, аскетизма и почитания икон. Основные произведения: «Смысл идеализма» (1914), «Около Хомякова» (1916), «Первые шаги философии» (1917), «Иконостас» (1918), «Мнимости в геометрии» (1922).
Павел Александрович Флоренский был человеком великих дарований и уникальной трагической судьбы.
Выдающийся математик, философ, богослов, искусствовед, прозаик, инженер, лингвист, государственный мыслитель родился 9 января 1882 года близ местечка Евлах Елизаветпольской губернии (ныне Азербайджан) в семье инженера-путейца, строившего Закавказскую железную дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123