Это необходимый момент ответственной
работы изобретения: доказать, что я есмь. И тут появляются другие, аудитория,
общение и прочие классические атрибуты риторики.
Конечно, этот факт может дать трещину, может быть обеднен; можно игнорировать
активность и жить одною пассивностью, можно пытаться доказать свое алиби в
бытии, можно быть самозванцем. Можно отказаться от своей долженствующей
единственности. (113)
Т.е. доказывать нужно и алиби в бытии, чем старая риторика успешно и занималась.
Риторика поступка призывает к обратному - доказывать неалиби. В наше время
трудно и то, и другое. Старое как устаревшее уже, новое - как неготовое еще.
Оттого и раскол в поступке.
Ответственный поступок и есть поступок на основе признания долженствующей
единственности. Это утверждение не-алиби в бытии и есть основа
_______
32 Если угодно и против карнавальности в ее неидеальном, неутопическом виде!
107
действительной нудительной данности-заданности жизни. Только неалиби в бытии
превращает пустую возможность в ответственный действительный поступок (через
эмоционально-волевое отнесение к себе как активному). Это живой факт
изначального поступка, впервые создающий ответственный поступок, его
действительную тяжесть, нудительность, основа жизни как поступка, ибо
действительно быть в жизни - значит поступать, быть не индифферентным к
единственному целому. (113-114)
Быть - значит поступать, (а)
Быть - значит общаться диалогически,(в)
Без комментариев.
Утвердить факт своей единственной незаменимой причастности бытию - значит войти
в бытие именно там, где оно не равно себе самому - войти в событие бытия. (114)
Та же игра.
Все содержательно-смысловое: бытие как некоторая содержательная определенность,
ценность как в себе значимая, истина, добро, красота и пр. - все это только
возможности, которые могут стать действительностью только в поступке на основе
признания единственной причастности моей. Изнутри самого смыслового содержания
не возможен переход из возможности в единственную действительность. Мир
смыслового содержания бесконечен и себе довлеет, его в себе значимость делает
меня ненужным, мой поступок для него случаен. Это область бесконечных вопросов,
где возможен и вопрос о том, кто мой ближний. Здесь нельзя начать, всякое начало
будет случайно, оно потонет в мире смысла. Он не имеет
108
центра, он не дает принципа для выбора: все, что есть, могло бы и не быть, и
могло бы быть индивидуальным, если оно просто мыслимо как
содержательно-смысловая определенность. С точки зрения смысла возможны лишь
бесконечность оценки и абсолютная неуспокоенность. С точки зрения отвлеченного
содержания возможной ценности всякий предмет, как бы он ни был хорош, должен
быть лучше, всякое воплощение с точки зрения смысла - дурное и случайное
ограничение. Нужна инициатива поступка по отношению к смыслу, и эта инициатива
не может быть случайной. Ни одна смысловая в себе значимость не может быть
категорической и нудительной, поскольку у меня есть мое алиби в бытии. Только
признание моей единственной причастности с моего единственного места дает
действительный центр исхождения поступка и делает не случайным начало, здесь
существенно нужна инициатива поступка, моя активность становится существенной,
долженствующей активностью. (114)
Последняя фраза начинает переводить общепринципиальный разговор в
архитектоническую, а в терминах риторики в алгоритмическую плоскость:
действительный центр исхождения поступка, начало, инициатива поступка - это все
маркеры риторико-педагогической организации ответственной речи.
Но возможна неинкарнированная мысль, неинкарнированное действие,
неинкарнированная случайная жизнь как пустая возможность; жизнь на молчаливой
[?] основе своего алиби в бытии - отпадает в безразличное, ни в чем не
укорененное бытие. Всякая мысль, не соотнесенная со мной как долженствующе
единственным, есть только пассивная возможность, она могла бы и не быть, могла
бы быть другой, нет
109
нудительности, незаменимости ее бытия в моем сознании; случаен и
эмоционально-волевой тон такой неинкарнированной в ответственности мысли, только
отнесение в единый и единственный контекст бытия-события через действительное
признание моей действительной участности в нем создает из нее мой ответственный
поступок. И таким поступком должно быть все во мне, каждое движение, жест,
переживание, мысль, чувство - только при этом условии я действительно живу, не
отрываю себя от онтологических корней действительного бытия. Я - в мире
безысходной действительности, а не случайной возможности. (114-115)
Риторически невыраженная (неинкарнированная) жизнь возможна только на молчаливой
основе своего алиби в бытии. Речь - не просто слова-слова-слова, это все во мне.
Как выражается Жванецкий, я играю всем телом. Говорящий человек играет всем
телом, каждой клеточкой своего бытия ответственно воплощает свой поступок,
который по природе не может быть неинкарнированным. Попутно замечу, что видеть в
термине инкарнация христианский код бахтинского труда - все равно, что видеть
ревностного христианина в каждом трамвайном пассажире, восклицающем после
очередного толчка "О, господи!" Другое дело, что стилистически Бахтин продолжает
риторику в ее гомилетическом изводе, восстанавливает христианский дух отношения
к слову, которое побывало у Бога и теперь нас причащает действительности. Это
христианство - часть культуры Бахтина, но совсем не Бахтин, маскирующий свою
посвященность, - часть христианства.
Ответственность возможна не за смысл в себе, а за его единственное
утверждение-неутверждение. Ведь можно пройти мимо смысла и можно безответственно
провести смысл мимо бытия. (115)
110
Эта проводка смысла мимо чрезвычайно характерна для современной науки, что
постоянно заставляло Бахтина искать иную, приобщенную жизни науку, науку
страсти-признания.
Отвлеченно-смысловая сторона, не соотнесенная с безысходно-действительной
единственностью, проективна; это какой-то черновик возможного свершения,
документ без подписи, никого и ни к чему не обязывающий. Бытие, отрешенное от
единственного эмоционально-волевого центра ответственности - черновой набросок,
непризнанный возможный вариант единственного бытия; только через эту
причастность единственного поступка можно выйти из бесконечных черновых
вариантов, переписать всю жизнь набело раз и навсегда. (115)
Понятие "черновик" - тоже из риторических штудий и тоже предполагает в
изобретении доминанту общих мест, которые, естественно, можно раскладывать как
пасьянс и не один раз. Однако в расположении это понятие вполне уместно.
"Мысленный черновик" примерно в это же время фигурирует у Л-Якубинского ("О
диалогической речи"), чуть позже появляется у Л.Выготского в "Мышлении и речи".
Категория переживания действительного мира-бытия - как события - есть категория
единственности, переживать предмет - значит иметь его как действительную
единственность, но эта единственность предмета и мира предполагает соотнесение с
моей единственностью. Все общее и смысловое обретает свою тяжесть и
нудительность тоже только в соотнесении с действительной единственностью. (115)
Педалирование единственности в изобретении предмета ответственной речи вполне
понятно. Но здесь скрыто намечается развитие риторического
111
алгоритма: следующий ход как обретение тяжести общего, налипание доказывающего
смысла на стержень ответственности.
Участное мышление и есть эмоционально-волевое понимание бытия как события в
конкретной ответственности на основе не-алиби в бытии, т.е. поступающее
мышление, т.е. отнесенное к себе как к единственному ответственно поступающему
мышление. (115)
Тяжесть общих мест для единственного ответственно поступающего нужна в
расположении изобретенного, в защите, утверждении, социализации своего поступка,
теперь становящегося не своим только, но в необходимой степени и общим. В
расположении нужна вся логика, весь рационализм теоретического мышления.
Но здесь возникает ряд конфликтов с теоретическим мышлением и миром
теоретического мышления. Действительное бытие-событие, данное-заданное в
эмоционально-волевых тонах, соотнесенное с единственным центром ответственности
- в своем событийном, единственно важном, тяжелом, нудительном смысле, в своей
правде определяется не само по себе, а именно в соотнесении с моей
долженствующей единственностью, нудительно действительный лик события
определяется с моего и для меня единственного места. Но ведь отсюда следует, что
сколько индивидуальных центров ответственности, единственных участников события,
а их бесконечное множество, столько разных миров события; если лик события
определяется с единственного места участного, то столько разных ликов, сколько
разных единственных мест, но где же один-единственный и единый лик? Поскольку
мое отношение [?] существенно для мира, действительно в нем его
эмоционально-волевой ценностью - признано [1нрзб],
112
то для меня эта признанная ценность, эмоционально-волевая картина мира одна, для
другого - другая. Или приходится признать своеобразной ценностью сомнение? Да,
мы признаем такой ценностью сомнение, именно оно лежит в основе нашей действенно
поступающей жизни, при этом нисколько не вступает в противоречие с теоретическим
познанием. Эта ценность сомнения нисколько не противоречит единой и единственной
правде, именно она, эта единая и единственная правда мира, его требует.
(115-116)
Если видеть в этом произведении прообраз теории диалога, то как объяснить, что
другие по большому счету появляются только во второй половине его и то только в
связи с рядом конфликтов с теоретическим мышлением? Нет, диалог просто
техническая категория риторики ответственности, правда понятая существенно
по-новому в сравнении с риторической трактовкой диалога старой риторической
традиции, но как раз в отношении этой категории заметна наиболее открытая
преемственность33.
Именно она требует, чтобы я реализовал сполна свою единственную причастность
бытию с моего единственного места. Единство целого обусловливает единственные и
ни в чем не повторимые роли всех участников. Множество неповторимо ценных личных
миров разрушило бы бытие как содержательно определенное, готовое и застывшее, но
оно именно впервые создает единое событие. Событие как себе равное, единое,
могло бы прочесть post factum безучастное, не заинтересованное в нем сознание,
но и тут для него осталась бы недоступной самая событийность события; для
действительного участника свершающегося события все стягивается к
_________
33 См. Р.Лахманн. Риторика и диалогичность в мышлении Бахтина // Риторика. ј3. -
С.72-84.
113
предстоящему единственному действию его, в его совершенно непредопределенном,
конкретном единственном и нудительном долженствовании. Дело в том, что между
ценностными картинами мира каждого участника нет и не должно быть противоречия и
из сознания [?] и просто с единственного места каждого участника. Правда событие
не есть тожественно себе равная содержательная истина, а правая единственная
позиция каждого участника, правда его конкретного действительного
долженствования. Простой пример пояснит сказанное. Я люблю другого, но не могу
любить себя, другой любит меня, но себя не любит;
каждый прав на своем месте, и не субъективно, а ответственно прав. С моего
единственного места только я-для-себя я, а все другие - другие для меня (в
эмоционально-волевом смысле этого слова). Ведь поступок мой (и чувство - как
поступок) ориентируется именно на том, что обусловлено единственностью и
неповторимостью моего места. Другой именно на своем месте в моем
эмоционально-волевом участном сознании, поскольку я его люблю как другого, а не
как себя. Любовь другого ко мне эмоционально совершенно иначе звучит для меня -
в моем личностном контексте, чем эта же любовь ко мне для него самого, и к
совершенно другому обязывает меня и его. Но, конечно, здесь нет противоречия.
Оно могло бы возникнуть для какого-то третьего, неинкарнированного безучастного
сознания. Для того сознания были бы себе равные самоценности - люди, а не я и
другой, принципиально иначе ценностно звучащие. (116-117)
Целое события общения требует единственности ролей всех участников, потому что
участно-причастен ведь не только я но и другой, другие. Событие, собственно
говоря, потому и возникает, что есть
114
асимметрия взглядов друг на друга и на целое нашего единства, единства
единственностей. Речь есть балансир точек зрения, но речь не спонтанная, а
ответственно изобретенная и тем причастная единственному событию-бытию. Речь как
противовес неинкарнированному безучастному сознанию.
Не может возникнуть и противоречие между единственными и утвержденными
ценностными контекстами. Что значит утвержденный контекст ценностей:
совокупность ценностей, ценных не для того или иного индивидуума и в ту или иную
эпоху, а для всего исторического человечества. Но я единственный должен стать в
определенное эмоционально-волевое отношение к историческому человечеству, я
должен утвердить его как относительно ценное для меня, этим самым станет для
меня ценным и все для него ценное. Что значит утверждение, что историческое
человечество признает в своей истории или своей культуре то или иное ценностью,
- пустая содержательная возможность, не более. Что мне до того, что в бытии есть
а, которому ценно b; другое дело, когда я единственно причастен единственному
бытию эмоционально-волевым, утвержденным образом. Поскольку я утверждаю свое
единственное место в едином бытии исторического человечества, поскольку я
не-алиби его, стою к нему в активном эмоционально-волевом отношении, я
становлюсь в эмоционально-волевое отношение к признаваемым им ценностям.
Конечно, когда мы говорим о ценностях исторического человечества, мы интонируем
эти слова, мы не можем отвлечься от определенного эмоционально-волевого
отношения к ним, они не покрываются для нас своим содержательным смыслом, они
соотносятся с единственным участным и загораются светом действительной ценности.
С моего единственного места открыт подход ко всему
115
единственному миру, и для меня только с него. Как развоплощенный дух я теряю мое
должное нудительное отношение к миру, теряю действительность мира. Нет человека
вообще, есть я, есть определенный конкретный другой: мой близкий, мой
современник (социальное человечество), прошлое и будущее действительных людей
(действительного исторического человечества). Все это суть ценностные моменты
бытия, индивидуально значимые и не обобщающие единственное бытие, открывающиеся
[7} для меня с моего единственного места как основы моего неалиби в бытии. А
совокупность общего познания определяет человека вообще (как homo sapiens), то,
например, что он смертен, обретает ценностный смысл лишь с моего единственного
места, поскольку я, близкий, все историческое человечество умирают; и конечно,
ценностный эмоционально-волевой смысл моей смерти, смерти другого, близкого,
факт смерти всякого действительного человека глубоко различны в каждом случае,
ибо все это разные моменты единственного бытия-события. Для развоплощенного
безучастного субъекта могут быть все смерти равны. Но никто не живет в мире, где
все люди ценностно равно смертны (нужно помнить, что жить из себя, со своего
единственного места, отнюдь еще не значит жить только собою, только со своего
единственного места возможно именно жертвовать - моя ответственная центральность
может быть жертвенною центральностью). (117-118)
Homo sapiens как теоретический объект классических гуманитарных наук и
традиционной риторики в первую очередь, когда можно отвлеченно утверждать, что
человек вообще смертен, противопоставляется уже не объекту, и не субъекту, а
частному человеку, который может умереть. Вот этот конкретный я-другой-третий
есть прежде всего человек
116
действующий словом, человек поступающий. Он и объективен и субъективен в одно и
то же время, он не рационален только, он ответственен. Эта ответственность моя
за другого, ибо я сам себе обычно мало интересен и сам перед собой ни за что не
отвечаю, т.к. я сам себе не нужен, другие мне нужны и я надеюсь, что я нужен
другим - отсюда идея жертвенности как крайний случай ответственности.
Себе равной, общезначимой признанной ценности нет, ибо ее признанная значимость
обусловлена не содержанием, отвлеченно взятым, а в соотнесении его с
единственным местом участника, но с этого единственного места могут быть
признаны все ценности и всякий другой человек со всеми своими ценностями, но он
должен быть признан;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18