Тишина. Село словно вымерло. Все разошлись по своим хатам и притаились в молчании.
Еще минуту назад автобус не очень быстро, но упрямо одолевал дорогу, подскакивал на ухабах, и деревья подступали к самой дороге, и ветки гремели по окнам автобуса. И вдруг он встал как вкопанный. Саша подтягивает на плечах рюкзак - там два белых батона, пряники и сахар для Феди с Олей, цветные карандаши и песенник - просил заведующий клубом, три общих тетради просил директор школы; и лекарства, лекарства, много лекарств.
- Есть кто до Ручьевки? - спрашивает Саша. Никто не откликается. Не беда, дорога знакомая, много раз хоженная - и ранним утром, и жарким полднем, и темным, прохладным вечером. Вот она перед ней, безлунная лесная дорога. Потом будет поле, а за полем сразу Ручьевка, дом.
...Идешь лесом и видишь под деревом могилу. Идешь полем, смотришь огорожен пустырь. Тут стояла деревня. Ее спалили. И хаты, и людей. В поле осталось только это огороженное пустое место. И кажется, что деревянная изгородь молча говорит: помни. И люди помнят. И память эта вернула людей на пепелище. И снова выросли села...
Темнота, не видно ни зги, но Саша идет так, словно ярко светит солнце. Дорога сама ведет ее, привычная, знакомая дорога. И вдруг Саша слышит: кто-то идет следом. Не почудилось ли? Но нет, хруст сухих веток под ногами, мерный шорох листьев выдают чей-то осторожный шаг.
Куда идет человек? Если в Ручьевку, почему не откликнулся? Эта дорога только в Ручьевку, если ему в Иолчу, надо было у самого Чернолесья взять влево.
Ночью в лесу лучше идти в одиночку, чем слышать за собой чей-то осторожный шаг. Хоть бы женщина. Нет, женщина давно бы ее окликнула. Боишься? Боюсь. Неуютно. И словно бы еще темнее стало. Иди спокойно, забудь того, кто позади. Думай о чем-нибудь своем. Ведь есть о чем подумать... Читай стихи, вспомни все, какие знаешь... Лучше пропустить его вперед, вся тревога оттого, что он идет следом. Или окликни, спроси: куда идет? Как зовут? Тут люди легко обо всем друг друга спрашивают. А шаги все ближе. И только Саша хочет обернуться, как слышит свист. В ночной тишине Саша узнает первые такты знакомой мелодии. Она идет, не оборачиваясь, и слушает. Первый концерт Чайковского. Уже не страшно. Уже легко, уже весело и как-то бесшабашно на душе. Умолк? Ладно, слушай. И она свистит "Осеннюю песню". А он в ответ... Что же это? Постой, постой, это вокализ
Рахманинова, вот что это такое. Ладно, а теперь слушай ты - и она свистит. "Дорогая моя столица, золотая моя Москва!"
Она слышит смех, оборачивается и бежит навстречу.
- Давайте ваш рюкзак, - говорит Андрей Николаевич. - Кто научил вас свистеть?
- А брат зачем? А Таисия Савва?
- Я уже два дня как в Ручьевке. Мы с Сергеем вспоминаем, вспоминаем и пьем - за Митю, за Федю, за вас, за самих себя. Хотел ехать за вами, да все в один голос говорили, что разминемся. Вот два вечера подряд вас встречаю. Я за Федей.
Саша останавливается.
- Дмитрий Иванович вернулся?
- Нет еще. Но он уже в пути.
- Господи! Какое счастье! Бывает же, бывает такое счастье!
- Так зачем же вы плачете?
- Постойте, но как же, ведь мне так хотелось самой его отдать. Я столько раз видела это во сне. Открывается дверь, он входит... Расскажите все с самого начала: что же было? Письмо? Телеграмма?
- Сначала я узнал в прокуратуре, что его освобождают... За отсутствием состава преступления. Дал ему телеграмму. А навстречу шла его телеграмма мне: еду, мол. Но его поездка - дело долгое, дней десять, не меньше. Я к тому времени привезу Федю.
- Счастье какое! Если бы я была в Москве, мы бы с вами вместе его встретили! Но как же я тут без Феди? А вызвонили нашим перед отъездом?
- Звонил. Дмитрий Александрович в командировке. Девочки заходили, принесли письма и посылку.
- Письма сейчас с собой?
- А если бы и с собой? Как вы собираетесь их читать? И еще они прислали газету со статьей Дмитрия Александровича о барском шофере, который выселил старушку из ее комнаты.
- Я читала. Сильно. И горько. Правда? А Федя вас признал?
- Федя прилип к калитке. Он ждет вас.
- Ну расскажите же мне про девочек! И про все, что делается на свете!
Они шли лесом, и под ногами шуршали мокрые листья. Потом дорога вывела их в печальное ночное поле. Потом замерцал вдали огонек, послышался далекий лай, ни с того ни с сего вскрикнула ночная птица.
А они все шли и говорили обо всем вперемешку, для постороннего уха без смысла и порядка - сразу обо всем: говорили про Федю, девочек, Дмитрия Ивановича. И про все, что делается на свете...
У почты их окликнули.
- Александра Константиновна, - услышала Саша голос Новохатнего, - вам с утра телеграмма лежит.
Она схватила телеграмму и под фонарем прочитала: "Еду. Спасибо. Целую руки. Королев".
Бывает же, бывает такое счастье!
Какое у Новохатнего славное лицо: он стоит под фонарем, и Саша видит это широкое доброе лицо, почему оно прежде казалось ей злорадным?
- Павел Трофимович, - говорит она. - Помните, мы говорили с вами о врачах? Вы читали? Их выпустили. И вот вышел еще один, мой друг, отец Феди.
- Откупились. Бывает.
- Что?!
- А вот то: раз посадили, значит, за дело. А тут вдруг на тебе, выпустили. Ясное дело: сумели откупиться. Они денежный народ, врачи эти...
Почерком Леши: Дорогая Саша! Почерком Тани: Дорогая Саша!
Почерком Леши: Вот мы уже не на Курилах, а на Урале, и мне стыдно сейчас, что я так огорчался, здесь оказалось очень здорово! Жаль, конечно, что не удалось кончить академию, но это, думаю, еще впереди, а? Здесь такая природа, что я просто одурел. Лопухи растут выше человека, в каждый лист можно вполне завернуться.
Почерком Тани: Это, конечно, художественное преувеличение.
Почерком Леши: Ну, пусть преувеличение. Нельзя же совсем ничего не преувеличивать. Нет, Саша, ты себе не представляешь, как здесь хорошо. Леса - вековые, скалы - предвечные. А горы...
Почерком Тани: Смотри "Казаки", повесть Л. Н. Толстого.
Почерком Леши: Нет, Толстой отдельно сказал: "а горы", а я совершенно отдельно. К тому же те горы были Кавказские, а у нас - Уральские, они мрачнее, древнее, угрюмее и, конечно, красивее. Быт у нас тоже ничего. Городок отстраивается, магазины появляются, с продуктами - неплохо. Только пока что вода из кранов не течет. Я уж почти совсем приспособился носить ее ведрами из колодца, но все никак не решу, продевать ли коромысло под погон или сверх погона...
Почерком Тани: Все врет. Просто ему лень переодеваться в гражданское.
Почерком Леши: А еще здесь неподалеку есть чудесное лесное озеро со скальными берегами. В самые жаркие дни в нем даже можно купаться, одна беда - слой теплой воды сверху очень тонкий, а внизу совсем ледяная. Таня в этом тонком слое помещается, а я нет, и очень ругаюсь. Одно утешение, что Таня скоро... (зачеркнуто).
Почерком Тани: Да, Саша, вы еще не знаете, что я поступила работать в школу. Свободных мест совсем не было, и знаете, что мне приходится преподавать? Рукоделие!
Почерком Леши: Чтобы ты поняла, Саша, как это нелепо, вообрази, что тебе предложили бы преподавать бокс. Таня из всех женских рукоделий знает только одно: пришивать пуговицы. Вот она со своими ученицами и пришивает пуговицы целыми уроками куда придется: на занавеску - так на занавеску, на пыльную тряпку - так на тряпку... Потом отпарывают, потом снова пришивают, так и урок проходит...
Почерком Тани: И вовсе нет! Он так говорит из скромности. Раньше я действительно ничего не умела, а теперь почти научилась вязать на спицах. А кто меня научил? Леша! Он сначала сам выучился по книге, а потом начал учить меня и почти выучил.
Почерком Леши: Если ее ученицы будут такие же понятливые, как она, то я ей не завидую... Шутки в сторону, Саша, меня очень интересует, как ты там живешь? Не собираешься ли обратно в Белокаменную? Слухи идут, что времена меняются, я получил письмо от Татьяны Васильевны - помнишь, моя преподавательница математики в академии? И она пишет, что, похоже, меня примут обратно с будущего года. Каково? Это уже признак! Так что, думаю, и для медицинской сестры Саши Поливановой работа в Москве тоже найдется. А? Но все-таки я не жалею, что поехал на Курилы и сюда, - надо было и это повидать в жизни, а то так и умер бы, не повидав океана, не узнав, что такое - Урал.
Целую тебя. Леша
Почерком Тани: И я тоже целую вас и очень надеюсь, что скоро буду писать вам всем вместе: Саше, и Дмитрию Александровичу, и Ане, и моей Кате.
Таня.
Лето. Июнь. За окном вагона - то сквозная березовая роща, то темный еловый лес, то поле, поле, сколько хватает глаз. Небо уже побледнело, скоро сумерки. Одна ночь отделяет Сашу от дома: рано утром - Москва. Завтра двадцать второе июня, самый длинный день в году, день выпускных балов, день ее рождения... И годовщина войны. Странно: двенадцать лет назад, в канун войны, она тоже была в дороге: возвращалась из Калуги домой. На вокзале ее встретил Митя. И первые его слова были внезапны как удар.
- Сашенька, милая, - сказал он, - война...
На этот раз ее никто не встретит, она никому не дала знать о своем приезде. Родители на Урале, поехали проведать Лешу и Таню. Но девочки дома. Нет, не надо жалеть, что не дала телеграмму... Она приедет, когда ее не ждут, - так даже лучше.
Саша лежит на верхней полке и неотрывно смотрит в окно. Стемнело. За окном поля, а за полями дрожат и переливаются россыпи далеких огней. Почти год разлуки. Это мало или много? У нее не было досуга оглянуться, навести в мыслях порядок. Но сейчас она знает: память о доме была с ней неотступно, что бы она ни делала, о чем бы ни думала.
- Спускайтесь чай пить! - окликают снизу.
Там седой майор с молодыми глазами, с молодой, быстрой ухваткой: чуть станция, он первый выскакивает из вагона и возвращается нагруженный покупками - куры, огурцы, черешня. Напротив него - старик без ноги, потерял еще в гражданскую. Он едет в Москву повидать дочку и внуков.
- Мне Москва не нравится, - говорит он, - сильная скученность населения. А скажите, почему вы лицом молодые, а волос у вас седой? Какое у вас было переживание?
Майор смеется в ответ:
- Дед, ну что ты спрашиваешь? У кого же нет переживаний? Найди мне такую жизнь.
- А как вы размышляете... Такой вопрос у меня есть. Как вы на этот счет думаете: большая вина на Берии лежит?
- О, куда метнул! Большая, конечно.
- Ну... А вот еще один вопрос... Как, к примеру, Сталин... Он как, про все эти дела знал?
- Не могу ответить, - говорит майор.
- Вот и я не могу ответить. Но я, к примеру, скажу: вот у меня сын председатель колхоза. Обязан он знать, что у него в колхозе творится? Он про каждую хату может рассказать, что в печи стоит.
- Сравнил! То колхоз! А тут целая страна!
- Товарищ майор, но вот вы - военный, вы должны знать...
- Товарищи попутчицы! - почти с отчаянием восклицает майор. Спускайтесь, смотрите, какую я черешню купил. Будьте хозяйкой которая-нибудь! Ну, что такое, две женщины в купе, и такую волю взяли: верхние полки заняли, да еще пить чай не хотят.
Саша и ее соседка Люся - большеглазая худенькая девушка - спрыгивают вниз. Пьют чай, едят черешню, а старик все донимает майора, у него своя забота:
- Крестьянство - это, может, главное сейчас, главнее - нет.
- Все про себя так говорят. Спроси у шахтеров, они тебе скажут, что без них земля не стоит. Дорогие попутчицы, а вы смотрели "У стен Малапаги"? Вот это фильм так фильм! Там девчонка играет, как настоящая артистка.
- А скажите... - говорит старик.
- Поздно, поздно. Уж давно спать пора. Москва знаете когда будет? В шесть утра. Давайте укладываться. Соседушка, может, все-таки перекочуете на нижнюю полку?
- Нет, спасибо, с детства люблю на верхней. Старик еще долго вздыхает и бормочет что-то. Майор
Лег лицом к стенке и - то ли притворился, то ли в самом деле уснул. А Саша и не пытается спать, все равно не уснуть. Смотрит в непроглядную тьму за окном и думает: "Почти год разлуки... Мало это или много?"
- Вы спите? - шепчет Люся. - Я вот что хочу спросить. Почему такое... почему такое... ухаживает один за мной... И лицом хороший, и характером тихий... А не люблю я его... Вот как получается.
Горит только синяя лампа. У Люси худенькое голубое личико. Она, как и Саша, оперлась лицом на ладони и смотрит в темноту за вагонным окном...
Почему такое, почему... Всех что-то мучает, большое ли, малое... Все спрашивают, думают, маются.
Утренний холодок, высокое, еще бледное небо. Людей много, и кто-то кидается к вагону с цветами, на весь перрон звенит счастливый женский голос: "Я здесь! Я здесь!" Но Саше кажется, что платформа пуста. Зачем она не дала знать о своем приезде? Вот сейчас она уже увидела бы их. Они были бы вместе. Скорее, скорее, метро, троллейбус, еще минута, еще... Саша стоит у своих дверей. "Поливановым - два звонка". Где же ключ, он только что был здесь... Черт с ним! Забывая, что час ранний, она нажимает кнопку: два звонка, и еще два, и опять два!
- Мама, мама, мама! Я прямо не верю, что это ты. Но почему, почему же ты не дала телеграмму? Мы бы тебя встретили! Я так люблю встречать! И Анюта не ушла бы в поход! Не огорчайся, не огорчайся, она непременно вернется сегодня, потому что сегодня выпускной бал у Жени, а она ушла в поход с Жениным классом. А потом сегодня бал и в нашей школе, и Анюте поручили говорить речь. Мама, мама, и папа тоже сегодня вернется, самое позднее завтра, он в Ярославле. Вчера вечером звонил испрашивал, нет ли от тебя писем. Давай пойдем вместе умоемся! И потом вместе позавтракаем! И все время будем вместе!
Они вместе умываются, вместе завтракают. В квартире пусто, тихо: все на даче. В Сашиной комнате появились новые книжные полки, и новое кресло глубокое, покойное. В комнате у девочек все по-прежнему, но Саше кажется, будто что-то изменилось. Нет, просто она отвыкла. Анисья Матвеевна смотрит на Сашу острым, испытующим взглядом, но голос ее звучит буднично, когда она говорит:
- А мы тебя ждем, не знаем, что делать, то ли Катерину в лагерь, то ли правда дачу снимать.
- Я не люблю отдыхать коллективно, - говорит Катя, - и вообще я от мамы никуда не уеду. Мы поедем куда-нибудь вместе. Или вместе пойдем в поход. Или укатим к Леше. Мама! Но ты же не знаешь самой главной новости! У Леши родился сын Андрей! Вот телеграмма!
Наверно, такая же телеграмма полетела в Ручьевку. А Саши там уже нет... Андрей, сын Андрей... Она встает из-за стола, идет к телефону.
- Можно Дмитрия Ивановича? В больнице? Жаль... А Федя в городе?
Но трубку уже положили: частые короткие гудки.
Она стоит глубоко задумавшись, не отнимая руки от телефонной трубки. Катя тихо подходит к ней, заглядывает в глаза.
- Федя на даче. В Раздорах. Мама, а ты знаешь, что я вместе с Андреем Николаевичем встречала доктора Королева? Знаешь, я все держала Федю за руку. Он смирно так стоял и все прижимался ко мне. Дмитрий Иванович вышел из вагона без чемодана. Андрей Николаевич спрашивает: "А где вещи?" А Дмитрий Иванович говорит: "Нет, не разбогател я там". Они не обнялись, не поцеловались, я даже удивилась, только руки пожали. Я толкаю Федю, а он стоит. Дмитрий Иванович подошел к нему и так осторожно его поднял. И мы все стоим и молчим. Потом Андрей Николаевич говорит: "Это Сашина дочка". Тогда он посмотрел на меня, улыбнулся и говорит: "Здравствуй, Катя!" Мама, правда ведь, теперь про все можно говорить, и про то, что было с доктором Королевым, тоже?
До чего же ей хочется жить открыто, без оглядки! Саша слушает ее и все видит: и вагон, и платформу, и смирно стоящего испуганного Федю, и улыбку, с которой Дмитрий Иванович сказал: "Здравствуй, Катя!"
- Мама, - слышит она Катин голос, - а Федя по тебе очень скучает. А ты тоже скучаешь?
- Ладно, скучаешь не скучаешь, расскажи-ка лучше матери, какие у тебя отметки, - говорит Анисья Матвеевна.
- Отметки как отметки. По пению - "пять", и по математике - "пять". А остальное - неважно. Зато у Анюты - похвальная грамота. Одни пятерки, даже в глаза рябит.
- А от тебя в ушах звенит, такая грубиянка стала. Только и знаешь учителям грубить.
- Тетя Анися, ты об этом завтра расскажешь, ведь сегодня у мамы день рождения! Зато Анюте поручили говорить прощальную речь десятиклассницам.
- Ты на Анюту не кивай. Ты лучше расскажи матери, как ты двадцатку загубила на крашеного голубя.
- Ну, чего вспомнила! Мама, мы, наверно, в будущем году будем учиться с мальчишками. И мы бегали смотреть на мальчишек из Пашкиной школы.
- И как? Нравятся?
- Ну что ты! Самые ерундовые, честное слово! Саша смеется. Вот она и дома!
А потом прозвенели два звонка, и в комнату ввалилась Анюта с огромным рюкзаком на спине.
- Мама!
- Анюта!
Анюта... Вот кто изменился. И не то чтобы выросла. И не то чтобы похудела или похорошела. Просто - новая девочка...
- Где Женя? - спрашивает Катя. - Он обещал мне норвежскую марку.
- Мы поссорились, - говорит Анюта.
- Пускай сначала отдаст мне норвежскую марку!
- Я же тебе объясняю: мы поссорились и, может быть, даже навсегда.
Анюта включает утюг, она гладит свой белый передник и школьную форму. Белые ленты в волосах у нее чем-то походят на пропеллеры - вот-вот полетит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33