Он так знал каждое слово, которое она скажет, что почти перестал слышать. Но это только так кажется, будто все предвидишь и знаешь наперед. Нельзя знать другого человека, как себя, потому что и себя не всегда до конца понимаешь. И вдруг из потока ее раскаленных слов, в которых слышались слезы, вырвалось одно железное, твердое:
- Уйди, - услышал он.
Под ударом этого слова он поднял голову и встал. И увидел ее ненавидящее лицо.
"15 февраля 1953 года.
Дорогая мамочка!
Со мной произошел такой случай! Иду я из школы, и подходит ко мне Пашка Соколов и держит в руках очень красивую птицу, у нее желтые, красные и зеленые перья. Я даже загляделась. А Пашка помолчал и говорит: "Хочешь, продам тебе этого попугая?"
Мне очень захотелось его купить. Я спросила: "Что же ты держишь его на морозе? Ведь он привык к жарким странам".
А Пашка отвечает: "Этот попугай закаленный".
Я спрашиваю: "А он умеет говорить?" - "Конечно, умеет. И не отдельные слова, а целые фразы. Это порода такая особая. Бразильский. Так по рукам?"
Я говорю: "У меня накоплено двадцать рублей. Но это на подарок маме к Международному женскому дню".
А он говорит: "Вот и подаришь попугая".
Я подумала, что это будет очень интересно: поеду к тебе летом и привезу такую красивую птицу. Ладно, говорю, по рукам. Зайдем ко мне, я отдам тебе деньги. Нет, говорит, я к вам не пойду, я не люблю вашу Анисью. Она у вас чересчур горластая. (Мама, ты этого тете Анисе не рассказывай!)
Ну, зашла я домой, взяла деньги и вынесла их Пашке. И получила взамен попугая. Взяла его в руки и думаю: какой странный все-таки попугай. Попугаи худенькие и вертикальные, а этот круглый, толстый и горизонтальный. Пашка говорит: "Чего смотришь?" А сам убегает.
Ну, ты, верно, уже догадалась: это был голубь. Самый обыкновенный, только раскрашенный. Тетя Анися сказала мне, что я натуральная дура. Папа сказал: "Этот Пашка далеко пойдет". Аня сказала: "Не реви".
Дедушке и бабушке я не стала рассказывать, они огорчились бы. Я тебе пишу потому, что я обещала писать тебе про все. Я по тебе очень скучаю и каждый день вычеркиваю из календаря одну клеточку. Лак только кончатся занятия, мы сразу к тебе. А лучше - ты к нам. Целую тебя и Федю.
Катя.
Пашку я с тех пор видела два раза. Он смотрит с любопытством, а я отворачиваюсь. Но ничего ему не говорю.
Катя".
"Мамочка!
На днях Митю вызвали в школу насчет Кати. Вместо него пошла я. Классная руководительница говорит: "Ваша Катя ведет себя безобразно. Привязала косу своей соседки к парте. Потом смеялась на арифметике, болтала на истории. А потом крикнула учительнице: не правда!"
Я спросила: "По какому поводу она так крикнула?" Прасковья Павловна ответила: "Это не важно. Важно, что она ответила учителю грубо".
Дома я спросила у Кати, зачем она ответила Прасковье Павловне так грубо?
- Прасковья Павловна сказала, что Галя списывала, а она никогда не списывает,
- А ты не могла сказать вежливо?
- Аня, ну как я могу сказать человеку вежливо, что он врет?
- Она не врала, она ошиблась. Она просто так подумала, ивы с Галей должны были по-человечески ей объяснить.
Тогда Катя говорит: "Ладно, я сказала грубо. Если ты велишь, я извинюсь. Но я думаю, и она должна перед Галей извиниться. Ведь она ее тоже оскорбила".
Тут очень рассердилась тетя Анися. Она сказала: "Много на себя берешь. Она взрослая, а вы девчонки и дуры".
А Катя ей отвечает: "Мы девчонки, и, может, мы дуры, но. мы тоже люди, и мы не списываем".
Я с ней согласна. Я понимаю, что говорить ей этого нельзя, но я с ней согласна.
Теперь я расскажу про себя. Занимаюсь с утра до вечера. Бабушка и дедушка здоровы, только очень скучают по тебе Леше. Мы с Катей часто ходим в Серебряный, чтобы они не тосковали.
Митя целыми вечерами играет с Катей в шахматы, а я этой игре никак не могу научиться. Ходы знаю, а играть не могу. Очень надо с тобой поговорить, вопросов обо всем на свете накопилось - гора. А писать трудно. Летом наговоримся, Целую тебя.
Анюта".
ПЕРВОЕ НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
Саша, я все не пишу тебе, точно жду твоего звонка, а ты где-то там, и тебе там плохо. Не знаю, захочешь ли ты читать мое письмо, но мне его надо написать. Я пишу не для тебя, а для себя. Так я все время поступал: все у меня было не для тебя, а для себя.
Саша, милая, это письмо - не в оправдание, потому что оправдываться бесцельно. И не для того, чтобы сказать тебе, что я не могу без тебя жить: это было бы вранье, я жил раньше без тебя, проживу и теперь без тебя как-нибудь: человек - существо живучее. Удивительно, как он может жить без всего, и все-таки живет. Вот и ты вычеркнула меня и живешь сама по себе, и тебе плохо, а все-таки, видно, лучше, чем со мной.
Я много передумал за это время и, кажется, понимаю свою вину даже лучше, чем ты ее понимаешь. Не в том я себя виню, что, как это говорится, изменил тебе. Да я и знаю, что не этот грех ты мне ставишь в вину, и не в этом на самом деле моя действительная вина.
Из скорлупы, куда меня загнала моя судьба неудачника, я редко выходил, чтобы облегчить твою жизнь, твои заботы, твои огорчения, твою неуверенность в себе - весь груз нелегкого прошлого и все грубые толчки настоящего. Уже тогда, и по моей вине, мы не были ни "единой плотью", ни единой душою. А ты все-таки прощала мне мой эгоизм и прощала меня.
А что же такое, как не тот же мой эгоизм, была и вся история с Мариной? Я могу сказать о ней только хорошее. Когда мне было трудно, она подала мне руку. Поверила в мои силы и тем самым дала мне веру в себя (опять в себя!). Рядом со мной была ты - настоящий друг, человек, который тоже верил в меня и в мои силы, - но ты, Саша, была для эгоиста так привычна. И к тому же ты была свидетельницей моих неудач, видела меня в неприглядном виде, - а нашему брату нужно иметь перед кем явиться в полном параде, распустив павлиний хвост. И постепенно она стала для меня необходимостью. Но не она сама по себе. Не с ней я изменял тебе, а с самим собой, как делал и все эти годы. Душевной измены, той самой, из-за которой как будто ты ушла от меня, - не было. Для меня во всей этой истории был только я сам: не ее я любил, а себя.
Это не оправдание, совсем напротив. Но ведь таким, сосредоточенным только на себе, я был не только в этой истории, и ты прощала мне. Прости и теперь.
Я не прошу тебя вернуться ко мне, если ты не можешь. Чтобы не видеть меня, ты оставила даже детей. Я Катю люблю больше жизни, и Аня тоже давно стала частью моей души. Но я отдам тебе детей, если ты велишь мне, и исчезну из твоей и из их жизни. Я знаю, сейчас без них ты не живешь, это не называется жизнью. А теперь наконец твое счастье - или хотя бы душевное спокойствие - мне стало дороже меня самого. Приезжай к Ане и Кате, они истосковались без тебя. А если можешь - тогда возьми к себе вместе с ними и меня. Ангелом я не стал. Но, кажется, стал умнее. Если же не можешь - скажи.
Твой Митя.
ВТОРОЕ НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
Помнишь, ты учила меня писать мою первую статью? Ты уверяла, что это очень просто - надо вообразить, что я пишу письмо тебе. Это было единственное письмо, которое я тебе написал за последние десять лет. И то потом пришлось убрать "Дорогая Саша". По твоему же приказанию.
Вот эти зачеркнутые слова я бы писал и писал теперь. Дорогая Саша. Дорогая Саша. Дорогая Саша.
Я не умею писать писем. Я не Тургенев. Но мысленно я пишу тебе все время. Каждую минуту моей жизни. Наверно, когда я сплю, я все равно продолжаю писать тебе. И письмо это такое: дорогая Саша...
ОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
Дорогая Саша! Дома все благополучно. Это значит: нянька ворчит, я работаю, Катя задает вопросы, Аня сидит над книгами и решает для себя какие-то сверхтрудные задачи. В этой четверти она меня удивила: оставила свой табель у меня на столе, словно бы ненароком. Посылаю его тебе. Как видишь, все довольно однообразно: "пять", "пять", "пять"... Только по-английски "четыре". Я - за такое однообразие. Может, это Женино влияние? Он ходит часто, по мнению няни, даже слишком часто. Сейчас он ушел. Дочки спят. А я пишу тебе. Если можешь, напиши мне.
Целую тебя.
Митя."
Вытянув ноги, Поливанов сидел за столом в пустой комнате. Зазвонил телефон.
- Да? - сказал Поливанов.
В трубке дребезжал старческий голос:
- Старушка у нас. Выселили. Незаконно...
- Редакция жилищными делами не занимается, - ответил Поливанов и положил трубку.
Через секунду звонок раздался вновь, и тот же голос задребезжал:
- Товарищ, послушайте, дело то незаконное. Старушку у нас...
- Я же сказал вам русским языком: газета жилищными делами не занимается!
Едва трубка легла на место, раздался новый звонок. Услышав: "Старушку... незаконно...", Поливанов молча брякнул трубку на рычаг и вышел из комнаты. Вслед ему тотчас полетел новый пронзительный звонок. Он забыл о настырном старике. Просто он зашел перед уходом в секретариат, чтоб проститься с Савицким.
Там надрывался телефон. Поливанов снял трубку.
- Да что вы - не люди? - услышал он дребезжащий голос. - Есть у вас совесть?
- Где она живет, ваша старушка? - свирепо спросил Поливанов. - Я записываю адрес.
Старушка жила в густонаселенной квартире: двери, двери, закоулки, снова двери - ее дверь в самом дальнем углу длинного коридора со множеством поворотов.
Ей восемьдесят, она слепая, и, видимо, у нее какой-то нервный тик: руки все время в движении. Кажется, что она учится плавать или делает зарядку: сводит руки, резко разводит их. Они у нее ходуном ходят: подняла руку поправить косынку на голове, а рука рванулась вбок и ударилась о стенку.
- Вот такая я танцорка, уж вы простите, - говорит старушка. - В войну после бомбежки такое со мной случилось. Ноги не ходят, руки танцуют, глаза не видят. Веселье!
Она жила в пятнадцатиметровой комнате в другом конце коридора. Жила с внуком, он ее не обижал, напротив, с получки всегда приносил ей из буфета сладкий сырок и рулет. Фруктовый рулет - его и без зубов есть можно. А потом внук пошел в армию. Осталась она одна, живет на пенсии. Она до войны преподавала вышивание в школе для умственно отсталых детей, и вот теперь получает пенсию сто двадцать рублей. Конечно, на такие деньги не проживешь. За комнату надо платить? Есть-пить надо? А лекарство? Пипетки, которыми в глаза капать, - по сорок пять копеек штука, а она каждый день теряет пипетку. Ну и в полгода раз чулчишки какие-никакие нужны?
- А мой "капрон" стоит восемь рублей пара. Вот и посчитайте. Спасибо, соседи хорошие. Заходят, спрашивают, как, мол, и что. Иной раз доктора зовут.
Поливанов слушает терпеливо, но, дождавшись в рассказе заминки, спрашивает:
- Ас комнатой, с комнатой что произошло?
Ах, с комнатой? Очень просто. Ночью пришла соседка со своим гостем, подняла с постели и привела ее сюда, в свою восьмиметровую, а сама поселилась в большой. Тебе, говорит, бабка, все равно помирать.
- Вещи все аккуратно собрали, ничего не скажешь, все сюда снесли. Только шкаф не поместился и диванчик. Стоит в коридоре шкаф-то? А диванчик с кожаной такой обивкой стоит?
Она бы ничего, ей и правда скоро помирать. Но как же внук-то? Вася как? Ведь он отслужит, вернется. Он, может, жениться захочет. Ей в этой восьмиметровой тоже не больно хорошо - она тут сослепу ничего не разберет, там она все наизусть знала, где что, а тут то и дело спотыкается, стол не там стоит, непривычно. Но это бы ничего. А вот Вася как же? Внук, Вася?
Она попросила Поливанова открыть кованый сундучок ("под кроватью, под кроватью, ну, нашел?") и вынуть оттуда пакетик, перевязанный ленточкой. Пляшущими своими руками она кое-как развязала узелок и рассыпала перед Митей желтые, поблекшие от времени бумажки: "Дано сие в том...", "крестьянская дочь Гореванова Варвара Герасимовна..." Тут же Васина карточка - бравый паренек в пилотке набекрень. Поливанов снова сложил справки, трудовую книжку и карточку в один пакет, снова перевязал розовой ленточкой. И пошел искать комнату, в которой Варвара Герасимовна жила прежде.
- Входите, входите. Я уж видела, как вы прошествовали к нашей старушке. Ну, как она там?
У зеркала, спиной к Поливанову, стояла женщина и красила губы. Она не повернулась к нему, он в зеркале видел ее розовое лицо и крупный перманент. Женщина подмазывала рот, отставляла руку с помадой в сторону, потом, прищурясь, смотрела, хорошо ли?
Задохнувшись от бешенства, Поливанов гаркнул:
- На каком основании...
Женщина быстро и легко повернулась к нему.
- А на таком, соколик мой, что мне эта комната нравится. Окна, понимаете, выходят на восток: смерть люблю встать пораньше и любоваться зарей. Опять же метраж. Бабке помирать, а мне - жить и жить.
Говоря так, она обернула шею пестрым шелковым шарфиком, и надела голубую вязаную жакетку, и сняла с вешалки пальто.
- Приглашена в ресторан, - сказала она ласково. - Не хотите составить компанию? Люблю сходить в "Арагви" и поесть купаты.
- Где вы работаете? - спросил Поливанов.
- Нигде, товарищ журналист. Зачем молодой женщине работать? Пускай мужчины работают. У меня друг. Шофер. Прилично зарабатывает. Проявляет внимание, вот помог комнатушку получить. Ну как, идете со мной? Я встречаюсь у телеграфа. Он не будет против, если мы вместе придем.
Она то и дело произносила слово "люблю". Он узнал, что кроме утренней зари она любит купаты, шашлыки, танцы, рестораны, Сандуновские бани, коньяк, Сочи, Гагры, а южный берег Крыма - нет.
- Вот что, - сказал Поливанов, - завтра я приду в эту комнату к Варваре Герасимовне. Чтоб все стояло на месте. Не забудьте взять из коридора шкаф и кожаный диванчик с валиком. Честь имею кланяться.
Она ласково засмеялась вслед и сказала:
- Легкий хлеб у вас, товарищ журналист. Пришли, велели, раз-раз, и думаете, дело в шляпе? Как бы не оступиться...
Дело было очень простое. Зарвавшаяся баба со своим шофером вообразили, что им все сойдет с рук, что за одинокую старуху никто не вступится. Как бы не так! Но писать статью не стоило. Это значило бы стрелять из пушек по воробьям.
Поливанов позвонил в райсовет. С ним мгновенно согласились:
- Да, безобразие. Проверим. Исправим. И не исправили.
Поливанов пошел в районное отделение милиции. С ним согласились с полуслова:
- Безобразие! Наведем порядок. И не напели.
Непостижимая история: всюду, куда бы он ни приходил, он слышал: да, конечно, беззаконие, безобразие.
Но на следующий день те же самые люди отводили глаза, обещали подумать, узнать, проверить.
- Да что проверять? О чем думать? Я был там, я видел. Пойдемте со мной.
С ним никто не шел. Нет, ни у кого не было желания идти с ним к Варваре Герасимовне.
Вот это уже статья. Да, райсовет и районная милиция, не желающие вмешаться, когда речь идет о явном беззаконии, - вот это уже статья!
Всякий раз, как ему случалось наведаться к Варваре Герасимовне, кто-либо из жильцов непременно ловил его в коридоре:
- Если нужен будет свидетель - надейтесь на меня, - сказал ему высокий парнишка лет восемнадцати, ярко загоревший на зимнем солнце. - Нет, не потому, что Васька мне дружок. А потому, что незаконно. Слышу, ночью волокут чего-то по коридору. Выхожу: здрасте, мебель волокут, бабушку Варю переселяют. Я им сказанул...
- Я этого дела так не оставлю, - дребезжал старик-бухгалтер, недавно вышедший на пенсию. - Ваша газета не поможет, я в Верховный Совет пойду, а правды добьюсь.
Он был маленький, сутулый, с блеклыми голубыми глазами. Но решительные слова "я этого дела так не оставлю" не звучали в его устах смешно и не казались жалкими.
- Ну как? - спрашивал он. - Будете писать статью или как иначе добьетесь правды?
- Буду писать, - сказал Поливанов.
...Он сидел за своей статьей, когда Анисья Матвеевна окликнула его:
- Встречай гостей!
На пороге стоял Петрович.
- Раздевайся, - обрадовано сказал Поливанов, - садись, пообедаем.
- Нет, я накоротке, машина с курьером внизу, мы в редакцию. Так вот, Митя, кончай эту волынку со старухой. Кончай скорее.
- Что так?
- А ты знаешь, с кем связался? Ты понимаешь, что он шофер, да не какой-нибудь. Как говорится - Федот, да не тот.
- Догадываюсь.
- Так что же ты лезешь на рожон? Ты знаешь, чью он машину водит? Он мне сам сказал: "Передай своему журналисту, чтоб убирался подобру-поздорову. Чтоб убирался, пока цел, понятно?"
В комнату вошла Анисья Матвеевна, и Петрович тотчас же переменил пластинку:
- Ну и теща у меня! Вот послушайте, мамаша, рассудите нас: купишь ей подарок на Восьмое марта - деньги не жалеешь, беззаботный. Не купишь обида: все зятья своих тещ одарили, один ты не одарил. Не теща, а прямо клевета на советскую власть!
Он не остался обедать. И, прощаясь, снова шепнул:
- Кончай! Не связывайся, потом не расхлебаешь.
- Ты бы мне так же посоветовал, если бы твою сестру переселили? По совести?
- Так же! Вот те крест! И сам не полез бы в петлю, и ни у кого заступы не стал бы просить. Хочешь - верь, хочешь - не верь.
Поливанов верил. К вечеру он кончил статью, и на другой день она легла на редакционный стол.
Он слонялся по комнатам, зашел в секретариат, в библиотеку - совсем как в тот день, когда была написана статья о Сереже Кононове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33