– Неужели?
Он так и не опустил руку. Он продолжал касаться ее волос. Пять секунд, десять, пятнадцать. Анна начала смущенно поеживаться.
– Похожа на мать, – сказал Васкес.
– Спасибо.
– Любишь школу?
Анна кивнула. Ей явно была неприятна чужая рука, но она не знала, как от нее избавиться. Рассчитывая на помощь, дочь посмотрела на меня.
– Давай-ка… – начал я.
– Вы что-то сказали? – повернулся ко мне Васкес.
– Иди-ка ты наверх делать уроки, Анна, – закончил я.
– Беги, дорогая, – согласилась Диана.
– Хорошо, – ответила дочь.
Однако рука Васкеса продолжала лежать у нее на голове, и Анна взглянула на меня уже с мольбой.
– Хорошо, – сказал Васкес, но не шелохнулся.
В комнате повисла неловкая тишина. Так бывает, когда друг дома, подвыпив, целует жену хозяина более страстно, чем позволяют приличия, и хозяин не знает, как поступить: то ли сделать вид, что не заметил, то ли затеять с приятелем драку.
– Мне надо делать уроки, – прошептала Анна.
– Уроки? Ай-ай-ай… Такие симпатичные девочки не должны делать уроки. Пусть за них делают уроки мальчики.
Я обязан был что-то предпринять. Сказать, например: «Будьте добры, уберите свою грязную руку с головы моей дочери, потому что ей чертовски неудобно и она желает уйти. Вы понимаете по-английски, черт вас побери?»
Тишина стала такой, что казалось, лопнут барабанные перепонки.
И вдруг раздался голос Дианы.
– Ей нравится делать уроки самой, – заявила она и прекратила пытку, втиснувшись между дочерью и Васкесом, вытолкнув Анну из круга зла.
Убегая, дочь обернулась на меня. И я прочитал упрек в ее глазах: мол, от такого отца помощи не дождешься. Или мне показалось?
Девичьи ноги застучали по лестнице вдвое быстрее обычного.
Снова воцарилась тишина.
Диана прокашлялась.
– Так что мы решили? Может быть, ты хочешь все обдумать, дорогой? – Впервые ей попался столь антипатичный наемный работник.
– Я быстро управлюсь, – заверил меня Васкес. – Вы же не хотите рисковать жизнями своих близких?
Я почувствовал, как внутри поднялось нечто едкое – одновременно холодное, будто лед, и обжигающее, словно кипяток. Я испугался, что меня вырвет.
– Нет, не хочу. И скоро с вами свяжусь.
– Отлично. Скоро вы со мной свяжетесь.
– Да.
– Чарлз, проводи Рауля, – предложила Диана, явно желая поскорее избавиться от нашего гостя.
Я довел Васкеса до двери, и он, все еще играя роль благодушного трубочиста, протянул мне руку.
– Знаешь, чему меня научили в армии? – прошептал он. – Пока из нее не вытурили?
– Чему?
И Васкес показал.
Одну руку он по-прежнему тянул в дружеском жесте, а другой ухватил меня за яйца. И стиснул пальцы.
У меня подкосились ноги.
– Нам говорили: хватай за яйца. Тогда ум и сердце – твои.
Я попытался выдавить хоть слово, но не смог. И закричать было нельзя: в двадцати футах за моей спиной находилась Диана, не подозревавшая, какую несусветную боль я испытываю.
– Мне нужны деньги, Чарлз.
Глаза мои наполнились слезами.
– Я…
– Что? Не слышу.
– Я…
– Больше никогда не будешь бросать трубку? Это хорошо – извинения приняты. Только помни: мне нужны твои гребаные деньги.
– Я не могу дышать…
– Сто тысяч долларов. Понял?
– Я…
– Что еще?
– Пожалуйста…
– Сто тысяч долларов и забирай обратно свои яйца.
– Я… пожа…
Он сжалился надо мной. По крайней мере, на время. Разжал пальцы, и я сполз по дверному косяку на пол.
– Дорогой! – крикнула Диана из кухни. – Ты не вынесешь мусорное ведро?

Сошедший с рельсов. 20

Я изучал смету рекламы аспирина.
Считал это чем-то вроде отвлекающей терапии. Мол, если буду заниматься расходами на ролик, не стану задавать себе вопросы: «Что теперь делать?» и «Как все это пережить?»
Вот почему я занимался сметой.
Внимательно прочитывал статьи. Что-то было в них не так, но я не мог понять, что именно.
Стратегия отвлечения срабатывала только частично.
Я вглядывался в аккуратно напечатанные цифры и то и дело представлял Васкеса, держащего руку на голове моей дочери.
Если он не получит сто тысяч долларов, то снова заявится ко мне домой.
Я подумывал, не рассказать ли обо всем Диане.
Но сколько ни пытался себе внушить: «Она меня простит. Непременно», сколько ни убеждал себя: «Она меня любит, ее любовь сильнее моей глупости», сколько ни теоретизировал: мол, любой брак переживает взлеты и падения, и, хотя теперешний кризис, надо согласиться, чрезвычайно глубок, за мукой и примирением последует новый взлет, сколько ни пережевывал одни и те же мысли, не мог себя убедить, что хотя бы минуту выдержу затравленный взгляд Дианы. То выражение глаз, которое появится, как только она поймет, что к чему.
Я уже видел этот взгляд. Утром в приемном покое больницы, когда Анне поставили диагноз. Взгляд человека, жестоко и безнадежно преданного. Осознав сказанное, Диана вцепилась в меня, как пловец, утаскиваемый в море откатной волной.
Больше я такого не вынесу.
Я вновь углубился в перечень расходов на рекламу.
Гонорар режиссера – пятнадцать тысяч долларов ежедневно. Так и полагалось режиссеру категории Б. Категория А получала от двадцати до двадцати пяти тысяч.
Стоимость декораций – сорок пять тысяч. Столько обычно уходило на воссоздание пригородной кухни на нью-йоркской сцене.
Что же здесь не так?
Редактирование. Перевод изображения с целлулоидной пленки на магнитную. Цветокоррекция. Озвучивание. И наконец – музыка. Студия «Ти энд ди». Сорок пять тысяч. Большой оркестр, студийная запись, микширование. На первый взгляд все нормально.
Я позвонил Дэвиду Френкелу.
– Слушаю, – ответил тот.
– Это Чарлз.
– Я понял. Вижу цифры на определителе.
– Отлично. Я пытался позвонить в музыкальную студию, но не сумел найти номер.
– Какую музыкальную студию?
– «Ти энд ди».
– А зачем туда звонить?
– Зачем? Хотел обсудить наш ролик.
– А почему бы не обсудить его со мной? Я продюсер.
– Я никогда не слышал о музыкальной студии «Ти энд ди», – сообщил я.
– Вы никогда не слышали о музыкальной студии «Ти энд ди»?
– Нет.
– К чему этот разговор! – вздохнул Дэвид. – Вы ведь общались с Томом?
– В каком смысле?
– Послушайте, какую вы хотите музыку? Скажите мне, и все дела.
– Я бы предпочел переговорить с исполнителем.
– Зачем?
– Чтобы непосредственно передать мои ощущения.
– Превосходно.
– Что «превосходно»?
– Можете передавать свои ощущения непосредственно.
– Так дайте мне номер.
Новый вздох, который ясно показал, что моему собеседнику приходится иметь дело с идиотом, полным и законченным придурком.
– Я вам перезвоню, – сказал Дэвид.
Я хотел спросить, для чего перезванивать, если все, что я прошу, – это телефон музыкальной студии. И почему он обращается со мной так, будто я умственно ущербный. Хотел напомнить, что в функции продюсера входит любое обеспечение, в том числе таким пустяком, как телефонный номер организации, нужной режиссеру.
Но Дэвид уже дал отбой.
И тогда я услышал в ухе знакомый шепоток: «Ну, так что ты, гм… собираешься делать, Чарлз?» И понял, что в самом деле немного повредился умом, если так медленно шевелю мозгами.
Музыкальная студия «Ти энд ди».
Том и Дэвид.
Музыкальная студия Тома и Дэвида.
Ну конечно! Как я сразу не понял?

* * *

Я шел за Уинстоном пять или шесть кварталов при минусовой температуре.
Уинстон курил сигарету. Уинстон пялился на витрину до пресноты джулианизированного Мэр Нью-Йорка Р. Джулиани прославился тем, что вел непримиримую борьбу с засильем эротической видеопродукции.

магазина видеофильмов, где некогда плакаты с тремя иксами сулили восторг плоти, а теперь плакаты кунг-фу обещали размазать ту же плоть по стенке. Уинстон косился на парочку девочек-подростков в мини-юбках и толстых шерстяных гольфах.
Я не собирался следить за Уинстоном. Я хотел прямо подойти к нему в конце рабочего дня и предложить ударить по пивку. Но не решился.
Одно дело дважды в день позубоскалить с человеком, который приносит корреспонденцию, спросить, кто из бейсболистов-левшей на сегодня лучший, и совсем другое – идти с ним в пивнушку. Я не был уверен, что Уинстон захочет со мной пить.
Впрочем, разве между нами не существовало откровенности? Во всяком случае, с его стороны? Теперь был готов открыться и я. Но именно поэтому у меня не хватило мужества просто так к нему подойти и пригласить на стаканчик пива.
Уинстон дул на руки. Танцевал меж машин на мостовой – едва увернулся от такси, явно рискуя получить увечье. Остановился у продавца соленых крендельков и спросил, сколько стоит.
Я был близок к тому, чтобы его окликнуть. Хотел, чтобы он оглянулся и заметил меня: еще несколько кварталов – и я замерзну до смерти.
Через мостовую располагалась католическая миссия; библейское высказывание на ней я помнил с тех пор, как посещал воскресную школу: «Господи, море так огромно, а моя утлая лодчонка так мала».
«Совершенно справедливо», – подумал я, вернулся взглядом к Уинстону и – не обнаружил его. Я кинулся к торговцу крендельками и спросил, куда девался последний покупатель.
– Э? – не понял тот.
– Высокий парень, которому вы только что продали кренделек.
– Э?
Продавец был, наверное, ливийцем. Или иранцем.
Или иракцем. Какая разница! Он не понимал по-английски.
– Одна доллар, – сказал он.
Я извинился и пошел прочь. Ничего, поговорю с Уинстоном завтра. А может, передумаю и вообще не стану с ним откровенничать.
Кто-то схватил меня за руку. Я было начал говорить, что мне не нужен кренделек.
– Слушай, Чарлз, – перебил меня Уинстон, – какого дьявола ты за мной следишь?

Сошедший с рельсов. 21

В сочельник я напился.
Всему виной фирменный коктейль моей тещи – яйца, взбитые с двумя третями рома. Прикончив полтора стакана, я позвал Анну:
– Иди к папочке.
Но эта идея ей не понравилась.
– Ты, папочка, назюзюкался.
– Опьянел? – удивилась Диана.
– Ни в коем разе, – возразил я.
Миссис Уильямс обладала пианино, которому было не меньше семидесяти лет. Училась Диана на нем играть до десяти лет, потом взбунтовалась и заявила: «Довольно. Больше никаких „Сердец и душ“». Миссис Уильямс ее так до конца и не простила. В наказание она сама барабанила рождественские песни и заставляла нас подпевать – например, «Внимаем пению ангелов». Ни Диана, ни я не считали себя особенно набожными. Но в окопах атеистов не водится, и я исправно подтягивал «Грешники примирятся с Господом…», словно от этого зависела моя жизнь, хотя и слегка фальшивил благодаря ромовой пене.
– Папа, ты пьяный? – кисло спросила Анна. Она любила пение с бабушкой не больше, чем уколы инсулина.
– Не говори так с отцом, – прервалась на полутакте Диана. Моя защитница и покровительница.
– Я не пьяный, слышите вы обе, – отозвался я. – Хотите пройду по прямой?
Этого явно никто не хотел.
– Долго мы еще будем петь? – тоскливо поинтересовалась Анна.
– «…в Вифлееме…» – вытягивал я, сосредоточив внимание на звезде, украшавшей верхушку елки.
Звезда выцвела от старости. Раньше во время наших песнопений я поднимал Анну на руки, чтобы дочь ее хорошенько рассмотрела. Потускневшая звезда; вовсе даже не звезда, а поделка из папье-маше.
– Прекрасно получилось, – заметила миссис Уильямс, когда мы закончили, и, поскольку никто не ответил, спросила: – Согласны?
– Конечно, – ответил я. – Давайте споем еще.
– Ну, надрался, – обронила дочь.
– Что это значит? – нахмурился я.
– Это значит, она отказывается, – объяснила жена.
– Так я и подумал, – буркнул я. – Только решил проверить.
– Вам больше никаких коктейлей, – объявила миссис Уильямс.
– Но я люблю коктейли.
– Слишком любите. Кто поведет машину домой?
– Я, – успокоила мать Диана.
– Мы скоро поедем? – обрадовалась Анна.
После ужина мы открыли подарки, приготовленные для миссис Уильямс. Анна развернет свои завтра утром: два новых диска – «Эминем» и «Банана рипаблик» – и сотовый телефон. В наши дни человек без мобильника, как без рук. И то, поди угадай, кому потребуется звонить – подружке, приятелю или «Скорой помощи».
Миссис Уильямс получила прелестный свитер из «Сакса» «Сакс, Пятая авеню» – универсальный магазин одежды. Расположен на углу Пятой авеню и Сорок девятой улицы. Крупнейший в одноименной сети. Известен высоким качеством модных товаров.

и принялась исправно нас благодарить, хотя я, например, ни сном ни духом не знал, что будет извлечено из коробки.
– У меня есть тост, – заявил я.
– Я убрала твой стакан, – возразила Диана.
– Я заметил и поэтому хочу предложить тост.
– Фу, Чарлз, что это в тебя сегодня вселилось?
– Известно что, – хмыкнула миссис Уильямс. – Мой яичный коктейль.
– Чертовски вкусный, – похвалил я тещу.
– Чарлз! – Диана сделала сердитое лицо, а Анна хихикнула.
– Папа сказал «чертовски». Звони скорее в полицию.
– Не надо в полицию, – промычал я. – Это плохая идея.
– Что?
– Шучу.
Миссис Уильямс заварила кофе:
– Кто желает?
– Чарлз, – мгновенно откликнулась Диана.
Я же не хотел никакого кофе. Они явно сговорились меня протрезвить. Анна прошептала на ухо Диане что-то насчет дома. «Я веду себя хорошо», – услышал я. И, опустившись на диван в гостиной, углубился в размышления, сумею ли подняться, когда пробьет урочный час.
– Как ваш нос, Чарлз? – спросила миссис Уильямс.
– Все еще при мне. – Я показал пальцем на лицо. – Видите?
– О, Чарлз…
Теша настроила телевизор на канал с рождественским костром. Я смотрел на пламя и чувствовал, что плыву. Сначала было тепло и приятно, но потом я начал погружаться в опасные воды. И отрадное чувство ушло. Холодный угол улиц.
Чарлз, подогретый праздничным спиртным, закричал на меня, сидящего у него внутри, чтобы я об этом не думал.
Но что я мог поделать?
Я не хотел кренделек.
Я хотел нечто иное.

* * *

Слушай, Чарлз, какого дьявола ты за мной следишь?
Уинстон небрежно обнял меня за плечи, но я почувствовал, какая сила таится в его руке. Мало того, мне показалось, что он как раз и хотел показать эту силу.
– Я за тобой не следил, – соврал я. Ведь и правда, я не столько за ним следил, сколько оттягивал свое признание.
– Нет, следил, – возразил Уинстон. – Не забывай, в Синг-Синге у меня прорезались на затылке глаза.
– Я просто собирался пригласить тебя выпить пива. Честное слово.
– Почему? Наконец выяснил, у каких игроков одиннадцать букв в фамилии?
– Нет, продолжаю над этим работать. – Я не очень понимал, как мне следует себя вести.
– Ну, если тебе так не терпелось глотнуть пивка, почему не подошел и не сказал прямо?
– Заметил, что ты шагаешь впереди, и попытался догнать.
– Хорошо, – сказал Уинстон. – Давай выпьем пива.
И улыбнулся.
Мы нырнули в забегаловку, которая называлась «У О'Малли» и выглядела соответствующим образом. У задней стены стол для игры в пул, в углу мишень для метания стрел и телевизор, транслировавший футбольный матч из Австралии. Присутствовали два завсегдатая. Я решил, что они частые гости заведения, поскольку один спал, уронив голову на стойку, и бармен не собирался его будить, а другого знал Уинстон, потому что, проходя, бросил ему: «Привет, приятель» – и легонько хлопнул ладонью по спине.
– С чего начнем? – спросил Уинстон, когда мы расположились за стойкой.
– Выпивка за мой счет, – предупредил я.
– С чего бы? – удивился он. – Помнится, это ты оказал мне услугу.
Я не забыл. И полагал, что имею право на ответную услугу.
– Светлое пиво, – предложил я.
Уинстон заказал на двоих и вернулся ко мне.
– Все в порядке? – спросил он. – В прошлый раз ты выглядел неважнецки. Девочка заболела или что?
Я никогда не рассказывал ему про Анну, но, видимо, слушок ходил по нашей конторе.
– Дело не в этом.
Уинстон кивнул. Бармен поставил перед нами пенящиеся стаканы.
– У меня проблема, – сказал я, находя в последнем слове некоторое утешение. В конце концов, проблема – это нечто такое, с чем всегда можно справиться. Сначала она возникает, затем разрешается.
– Угрызения совести по поводу того вечера? Забудь. Я пообещал, что не буду больше заниматься компьютерами, и держу слово.
– Я знаю.
– Тогда о чем речь?
Уинстон сделал большой глоток пива. А я к своему не притронулся. Лужица воды под стаканом растеклась, и стойка потемнела, будто от запекшейся крови.
– Я совершил глупость, – начал я. – Крыша поехала. Из-за женщины.
Уинстон посмотрел на меня с легким недоумением. С чего бы это человек, которого трудно назвать другом в строгом смысле слова, вдруг надумал перед ним исповедоваться?
– Влюбился или что-то еще?
– Что-то еще.
– Ну-ну. А теперь как?
– Все кончено.
– И в чем проблема? Маешься чувством вины? Хочешь снять с души груз? Не волнуйся, в нашей конторе все заводят интрижки. Даже друг с другом. Как по-твоему, о чем мы треплемся в экспедиции? Кто, кого и как.
Я вздохнул:
– Дело не в этом.
– Тогда в чем же?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25