– Ирмо, – допив, обратился Манвэ к Владыке Грез, – у тебя курить можно?
Улыбнувшись, Ирмо поднес ему светильник.
– Кстати, ты потом споешь – для меня? – И Повелитель Грез протянул неизвестно откуда взявшуюся мандолину Повелителю Ветров…

Глава 24

Напряжение последних часов как-то резко отпустило Валар и сотворенных. Наверное, и чары Ирмо сделали свое дело: на поляне звучали песни и плескался смех. Мандолина, перекочевав из рук Владыки к Златоокому, а от него – к Мелькору, теперь пела под пальцами черного майа. Нэсса, Вана, Весенний Лист и Эльдин кружились но поляне, сбивая выступившую росу с травы. Кто-то болтал о чем придется, кто-то увлеченно спорил. Аллор, усмехаясь по обыкновению, что-то рассказывал Айо и Златоокому, те, смеясь, покачивали головами чуть ли не в такт порхающей руке недомайа с зажатой в острых пальцах дымящейся пахитоской.
Манвэ тихо беседовал с братом, пока Варда, попутно участвуя в разговоре, сооружала на его голове корону из цветов – золотые лилии неплохо уживались с васильками и звездоцветом.
Ирмо наблюдал за многочисленными посетителями, радуясь почти забытому ощущению покоя, непонятно каким образом соткавшемуся под мерцающими кронами высоких деревьев, окруживших поляну. Казалось, время, прихотливо изогнувшись, как расшалившаяся кошка, поймало свой собственный хвост, вернув собравшихся в далекие, почти счастливые времена – времена посиделок в Альмарэн, по Весне Арды…
Внезапно он услышал зов, скорее даже не зов, а чью-то грусть или горе.. Кто-то тосковал чуть слышно в живом чертоге Лориэн, и заунывная песня горечи вела в глубь Сада, далеко от места сбора.
Ирмо шел на зов, пытаясь представить себе на ходу, о чем же может так горевать валинорский элда, – а кому еще? «Наверное, опять безответная любовь, – думал Владыка Грез. – Ничего, поможем».
Безответная любовь бывала обычно самой тяжкой участью, могущей постичь живущего в Неувядающих землях эльфа. Правда, один раз из-за непредсказуемой цепочки видений и размышлений упала завеса с памяти одного из бывших Эллери Ахэ, и высокий, сильный воин и мастер плакал, не веря в такой кошмар и не имея возможности отрицать реальность воспоминаний. Тогда Ирмо просто восстановил забвение, наложив чары покрепче, и посетитель ушел, думая, что забежал отдохнуть и поразмыслить над незадавшимся чертежом…
Что же сейчас стряслось? Взвинченность последних суток не могла не отразиться на душах чувствительных элдар – наверное, кого-то задело особенно сильно.
Ирмо приблизился к источнику зова и вдруг остановился, словно прилипнув к земле, от страшного ощущения: не было в Саду плачущего эльфа. Никого живого – не было. А был… голос, и теперь он обращался к Ирмо:
– Здравствуй, Лориэн. Сожалею, что пришлось звать тебя таким образом, но там, где вы собрались, все так озлоблены… Особенно Манвэ, который, если бы уловил отголосок беседы, поднял бы снова шум, как он привык за последние сутки. А шум здесь совсем ни к чему – в Садах Отдыха…
Ирмо внутренне сжался в комок – ни предупредить, ни убежать. Он мягко попытался отгородиться от сознания Айо – повторения истории со Златооким не хотелось. Попробовал внушить ученику, что все в порядке, так, очередной посетитель…
– Ничего плохого с твоим сотворенным не произойдет, и ни с кем худого не будет. Вы же дети Мои. Хоть вы и ведете себя порой странно и нелепо, даже выступая против Сотворившего, но Я желаю вам лишь блага. Никому из детей Моих не будет ни больно, ни страшно… если ты, Ирмо, будешь благоразумен.
Владыка Снов, оцепенев, внимал – что потребуют от него? И билось, как жилка у виска, предчувствие. Даже – знание. Он служил уже так – Замыслу. Был – Милосердием Замысла, Милосердием Забвения…
– Да, милосердие, ибо к самым строптивым и заблудшим должно проявлять его – до конца…
Слова, падающие сверху, леденили душу, заключая в прозрачно-твердые оковы. «До конца…»
– Ты добр, Ирмо, добр и понятлив. Я чувствую, ты уже догадываешься, о чем хочу попросить тебя. Полагаю, просьбы Сотворившего тебе достаточно? Видишь сам, время шуток прошло. Манвэ, обуянный гордыней и наученный Мятежником, не внемлет гласу Моему и увещаний не понимает. Ни о ком не думая, он отвращает детей Моих от Света, используя данную Мной власть, поправ дерзко Мое доверие. И хлынет Искажение в мир, и мир рухнет, подобно Нуменорэ. О несчастные дети Нуменорэ, погибшие из-за гордыни владык своих…
– Пощади Арду, Всемогущий Отец!
– Я исправлю ее, если зло вновь поднимет голову. Но Мне жаль живущих, да и сотворенных жаль, даже предателей вроде Мелькора, Манвэ и Варды. Даже к ним еще живет в Моем сердце любовь, и не хочу Я боли для них. Ибо жалки и не ведают, что творят…
«Они не жалки!» – хотел воскликнуть Ирмо, но сдержался.
– Жалки и презренны, в особенности Манвэ, изменивший Мне и склоняющий к тому остальных, заслуживая тем самую суровую кару.
– Он не хотел ссорить с Тобой остальных Валар, не желал, чтобы еще кто-то, кроме него, был наказан. Он просто не счел возможным обманывать других, выдавая свое решение за Твою волю.
– Он лицемерит. Впрочем, полно о нем, хоть и тяжела рана, нанесенная его предательством. Знай же, Ирмо, что даже его гибели и мучений не жажду Я, но и глумления над Замыслом не потерплю. И ты поможешь Мне… и братьям и сестрам своим, ибо тебе дал Я власть над душами… Итак, если не хочешь ты лишних мук для тех, кто дорог тебе, не медли – ибо в своих Садах ты властен над ними и над помыслами их. Понимаю Я в снисхождении Своем, что не пошел ты против братьев твоих, и прощу тебе этот грех соучастия, но должно тебе исправить содеянное: да забудут они своеволие свое и обретут чистые помыслы, достойные Айнур…
– Ты хочешь, чтобы я заставил их забыть – все? – прошептал Ирмо.
– Ты же можешь работать тонко – так, чтобы изгладились из их памяти лишь последние дни…
– А Мелькор? – проговорил Мастер Грез.
– А Мятежник должен отправиться туда, куда был изгнан. Впрочем, если у тебя достанет сил внушить ему благие помыслы…
– Он тоже должен все забыть? И две войны, и оковы, и выжженные глаза?
– Это на твое усмотрение: или – забыть, или изменить к этому отношение, приняв как необходимость и справедливое наказание за преступную гордыню.
– И Манвэ тоже должен принять все как должное?
– Так будет лучше для всех, и для него в первую очередь.
– А я?
– Если пожелаешь – тебе помогу забыть Я. А если не хочешь – то разве ты не способен пожертвовать своим покоем ради блаженства братьев и сестер твоих и их сотворенных?
– Но справлюсь ли я, Всемогущий Отец, с сильнейшими из Айнур – ведь я даже не из Аратар…
– Моя сила и Мое благословение пребудут с тобою. «Как все просто…» – подумалось Ирмо. Нет, не так уж и просто: раскинуть дополнительную успокаивающую пелену над Садами, потом – усыпить гостей, потом… Проникнуть в сознание каждого, разложить по полочкам, нужное – оставить, ненужное – удалить… Размотать клубок памяти, вырезать неподобающие куски, оставшиеся связать, да так, чтобы узелков не осталось. Спокойное сознание, не замутненное горечью, страхом и унижением… Уверенность в себе вместо сомнений и тревог… И так – с каждым, с кем побольше возни, с кем – поменьше. А потом все пойдет по накатанной колее, вернется на круги своя… Манвэ, забыв о своем горьком прозрении, вновь будет ревностно служить Замыслу, а Варда – поддерживать его спокойствие. Тулкас не усомнится, если вновь понадобится расправиться с Мелькором… А остальные? Златоокий забудет казнь, Айо – свое желание уйти…
А Нуменорэ – оставить или пускай его тоже не будет – пусть лишь в Средиземье помнят, а в Амане – позабудут? Кому его помнить? Разве что… Ирмо в ужасе погасил продолжение мысли.
– Ну как, Ирмо, ты согласен?
– Так с какого момента прикажешь стирать память? Со вчерашнего дня? Или, может, сразу – с конца Предначальной Эпохи? Или лучше – с Весны Арды? А если задумаются, почему бы им в Эндорэ не сходить… Ты придумаешь, Отец, подходящее разъяснение? У меня фантазии не хватает. А еще договорись с Намо, чтобы он у себя в Залах души в забвение погрузил, а то они ему лишнего наговорят. Ну и заодно эльфам Валинора надо будет по-внушать, что никакого смерча не было, впрочем, мало ли, почему осенью смерчи бывают… А орлу, с которого Манвэ утром упал, внушить, что Владыка полетать решил, либо просто голову свернуть птичке – смертью больше, смертью меньше, заодно и спишется. И настанет спокойная и радостная жизнь, а меня никто промывателем мозгов не назовет, потому что мозги промою столь основательно, что никто вообще о них не вспомнит. А я только прослежу, чтобы у кого-нибудь что-то липшее не вылезло, а потом Ты, Отец Милосердный, поможешь мне присоединиться к всеобщему ликованию. Ой, чуть не забыл, надо будет еще отменить приказ, разрешающий Нолдор живьем в Валинор возвращаться – только через Мандос, а там сразу чтобы всё забывали тоже…
– Так ты исполнишь, сын Мой? – В голосе Творца мелькнули нетерпение и некая настороженность – уж не издевается ли над Ним сотворенный? – Я жду, время дорого. – Тон сменился на угрожающий, Единый явно сомневался в искренности намерения Ирмо дать забвение собратьям.
Ирмо огляделся по сторонам, словно стараясь получше запомнить собственные Сады, прислушался – до него, несмотря на расстояние, донесся смех. Зазвенели, встречаясь, кубки. Вновь зазвучала мандолина – теперь пела Йаванна. К ней присоединилась Вана, затем – Ниэнна и Вайрэ с Эстэ. Взметнулся над ними ночной птицей глубокий голос Варды…
Владыка Грез заслушался. Вот и хорошо – пусть у Айо останется чувство восхищения и покоя. Как все же красиво… Сейчас или никогда – Ирмо отчаянно потянулся к Манвэ – предупредить, они должны успеть загородиться, дать отпор…
Ирмо показалось, что ему словно колокол надели на голову и ударили сверху молотом. Он упал, и сквозь грохот до него донесся яростный голос:
– Так вот ты как?! Ты не желаешь исполнить просьбу Мою, да еще и насмехаешься?! Я ведь по-хорошему просил! Почему ты не слушаешь голоса Моего?! Думаешь, Я шучу?
Ирмо отрицательно замотал головой, пытаясь подняться.
– Я в последний раз тебя спрашиваю: ты исполнишь Мой приказ?!
– Разумеется, нет. Я вижу души братьев и сестер моих и знаю, что они по доброй воле не променяли бы выстраданную любовь, оплаченную кровью, на невинность непонимания и слепое веселье. Они отдали бы жизнь, если бы могли, за то, чтобы все, что Ты предлагаешь изгладить из их памяти, никогда не существовало в действительности, но они не сочли бы для себя возможным считаться одним целым с Ардой, не помня ее боли – их общей боли!
– Их никто и не спрашивает! И как смеешь ты, орудие в руке Моей, противиться воле Сотворившего?!
– Смею, потому что быть Властителем Душ для меня значит быть хранителем их… А не потрошителем! – из последних сил яростно выдохнул Ирмо.
– Вот как?! Значит, так именуешь ты милосердие Мое?!
– Так. Все эти эпохи я был вот таким милосердием – и видел, как убивает себя день за днем Манвэ, как тускнеют глаза Варды, как плачет, не в силах что-либо изменить, Ниэнна, как замыкается в себе Намо… Видел задыхающегося от презрения к себе Ауле, звереющего Тулкаса, превращающегося в исполнителя Оромэ… А я замазывал щели в прогнившей насквозь штукатурке их душ – пока мог и если дозволяли. Потому что тот же Манвэ, например, которого Ты именуешь предателем и лицемером, не желал ограждать себя от боли, полагая ее справедливой расплатой за кровавые приговоры и не считая себя вправе искать исцеления. Он растоптал свою душу в угоду Замыслу, потому что безгранично верил Тебе! Он считал, что Ты не можешь быть неправым, и во всем винил лишь себя!
– Так Я дам ему исцеление – и ты поможешь Мне в этом!
– Не нужно ни ему, ни остальным такое исцеление, и я в этом Тебе не помощник, ибо не желаю их превращения в слепо счастливые орудия. Не мне лишать их свободы выбора. А свой выбор я сделал, и Ты слышал мои слова. – Последнее Ирмо прошептал, не в силах приподнять гудящую голову. Дохнуло жаром, и сквозь слезы, заливающие глаза, он. казалось, видел искаженное от ярости лицо в обрамлении языков пламени.
– В последний раз спрашиваю: ты согласен помочь Мне добровольно? Или же Я перекрою твое сознание, как Мне угодно, и ты все исполнишь сам с радостью, ибо это вложу Я в мысли твои.
– Пока я – это я, мое решение неизменно. Но коль скоро Ты способен издеваться над теми, кто многократно слабее Тебя, – а я был тому свидетелем, – то поступай, как знаешь. Нам тогда разговаривать не о чем. – Ирмо прикрыл глаза. Возможности послать еще один зов Манвэ не было; словно муха, накрытая стаканом, он был окружен стеной силы, отгородившей его от всего мира.
– Что же, прощай, строптивец, и да возродишься ты исправленным и исцеленным! – прогремело над головой, и словно каменная плита начала опускаться на Валу. Может, Творец ждет, что он в последний миг покается и на все согласится? Ни за что!
В следующее мгновение ужас пронзил Ирмо, он заметался, несмотря на давящую боль – ведь если его исправят, он такое натворит… Вдруг Манвэ ничего не успел почувствовать? Он, Ирмо, не может предоставить себя, свою сущность, свою личность в распоряжение Единому! Лучше исчезнуть – совсем. Но как? И тут сознание словно озарилось холодной вспышкой молнии: Бездна! Тот кошмар, что принес в своей памяти в Валинор странный недомайа! Что же, Эру получит сознание, да еще какое… Главное, вызывать образ Ничто в памяти. Лихорадочно перебирал он картины: Лориэн, бледное лицо Аллора, вот они все вместе вытаскивают недомайа из… Бездна хлынула в мысли, чудовищным потоком заполнила душу, вспенилась яростным валом и, ликуя, обрушилась на Ирмо, увлекая его в свои жадные, ненасытные глубины. Вала расхохотался:
– Вот и разбирайтесь между собой, кому первому есть!
Сознание не исчезало – Ирмо чувствовал, что сущности, во власть которой он швырнул себя, он нужен с полной, ясной памятью, ибо горькие воспоминания – ее пища, и долго способна играть она с жертвой, извлекая все самое гнусное и злое, что есть в каждом, что накопилось в любой душе… Вот и пусть теребит, лучше эта пытка, чем стать радостным инструментом…
Он сливался с Бездной, почувствовав в какой-то миг, как дрогнуло что-то там, вне склизкого кошмара, как дохнуло удивлением и отвращением…
– Что это?! – В бесконечно далеком голосе, явно принадлежащем Единому, послышался страх. – Откуда – это – здесь?! Сгинь! – плеснуло по стылой гнили яростным огнем.
– Побудь здесь, поразмысли… – донеслось из темноты, и словно тысячи стальных нитей опутали Ирмо, подвесив в Ничто. Что-то липко и жгуче касалось его, какие-то голоса нашептывали полузабытое, страшное, постыдное…

* * *

Айо, болтавший со Златооким и Аллором, увидел краем глаза, как Ирмо поднялся и направился в глубь Сада. Вскочил было, чтобы проводить, но услышал в ответ – мол, ничего страшного, просто элда какой-то в грустях забрел, – и успокоился. Впрочем, ненадолго – беспокойство вскоре вновь завладело им: что-то было не так, и пришедшее от Ирмо ощущение безмятежного любования, словно наслаждался Мастер Грез в уединении красотой и прелестью Сада, не успокоило майа. Как-то обманчиво мирно все было. Сидеть спокойно он больше не мог и, улыбнувшись друзьям, откланялся, направляясь в ту сторону, куда около четверти часа назад отправился Ирмо.
Вдруг ему настолько ясна стала причина смутного беспокойства, что он даже остановился. Он не чувствовал Ирмо! Почти. А ведь всегда мог с точностью сказать, где находится сотворивший, увидеть даже. А тут – тень былого присутствия. Он кинулся по смутному следу – нет, видимых следов Мастер Грез не оставлял, но контуры сущности таяли не сразу, – и быстро углубился в Сад.
Внезапно он как на стену наткнулся на что-то невыразимо жуткое. След Ирмо вел туда, но Айо просто не мог заставить себя пойти дальше. Он не сразу вспомнил, что это: память заботливо постаралась закрыть ужасное воспоминание, как тело окружает слоем тканей засевший в нем инородный предмет. Откуда это снова здесь?
– Ирмо! – отчаянно позвал Айо.
Тишина. А потом послышался зов, не зов даже, а полузадушенный стон или шепот:
– Уходи… Здесь опасно… Очень…
Не размышляя больше, Айо бросился вперед.

* * *

Ирмо висел в Ничто, словно растянутый на дыбе, между впившейся в душу, оплетя ее железными холодными щупальцами, всепожирающей Бездной, и огненными клещами Извечного Пламени, пытающимися дотянуться до гудящих висков…
Казалось, сознание больше не принадлежало ему, оно дробилось, терялась связность событий, воспоминания сталкивались, как льдины, крошась и разлетаясь. Он слабо помнил, кто он, – от вспышки до вспышки, когда былое впивалось в него с новой силой, и острые, режущие края очередных видений снова ранили память, а чувства сочились сквозь разрезы, падая в ничто, как редкий дождь над пустыней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63