за весь праздничный вечер Владислав Иосифович едва ли выпил полстакана сухого вина.У сегодняшнего праздничного ужина есть ещё одна особенность: для нас, сезонников, он прощальный. «Обь» уже на подходе, наши чемоданы сложены, в Мирном мы гости.И в кают-компании — смешанная с весёлостью грусть, как всегда бывает на полярных станциях, когда одни возвращаются домой, а другие остаются зимовать.Общее внимание обращено на Зимина и его «адских водителей». Больше года прожили они в Антарктиде и преодолели в двух походах на Восток и обратно шесть тысяч километров труднейшей на земле дороги. Вчера мы встречали походников, обросших бородами, худых и исступлённо мечтающих о бане «с наждаком и рашпилем».А сегодня, отоспавшиеся, бритые и чистые, в ослепительно белых рубашках с галстуками, они сидят рядом с нами, чокаются и смеются — «держат марку»: смотрите, мол, всего сутки отдохнули, а можем посидеть в компании не хуже людей. Рыжебородый инженер-механик Лева Черепов подтрунивает над Юрой Шевченко, врачом, который в целях личной гигиены и для закалки не раз выскакивал из балка босым и бегал по снегу.— Доктор Шевченко: «Босиком по Антарктиде!» — ораторствует Лева, — Или нет, это недостаточно научно для докторской диссертации. Лучше озаглавить так: «Мытьё ног в Антарктиде путём пробегания босиком при температуре минус пятьдесят градусов».Шевченко, как всегда, невозмутим и не реагирует на насмешки, хотя они могут вывести из себя даже святого. Стоит доктору выйти из дому, как первый встречный считает своим долгом сделать до крайности удивлённый вид: «Что с тобой, Юра? Почему ты… в сапогах?»Лева Черепов острит, не подозревая о том, что через год, во время следующего санно-гусеничного похода на Восток, сам вместе с тем же Шевченко и Геной Басовым затеет совершенно уже невиданное в условиях похода мероприятие. Эти отчаянные ребята, намылившись в балке, выскакивали нагишом на лютый мороз и обливали друг друга горячей водой, стараясь не мешкать ни секунды, ибо мыло едва ли не мгновенно прикипало к телу. Походники до сих пор не могут себе простить, что не догадались заснять этих борцов за санитарию и гигиену на цветную плёнку.Слышу знакомое: «Вот черти, мошенники! Ну и стиляги!» — и с удовольствием смотрю на Ивана Тимофеевича Зырянова, которого Сидоров с огромным и нескрываемым сожалением отпустил с Востока лишь в самый последний день. Тимофеич сидит в окружении Фисенко, Зеленцова и Сироты, до неузнаваемости похудевших, но соорудивших на Востоке буровую вышку. Фисенко рассказывает о механиках Славе Виноградове и Феде Львове. Медлительный, флегматичный теоретик Слава и пылкий практик Львов спорили по десять раз в день, заставляя восточников хохотать до слез. Слава брал лист бумаги и размеренно, вдумчиво начинал объяснять, по какой схеме должна действовать дизельная.ФЕДЯ (яростно жестикулируя), Чепуханичегоневыйдет!СЛАВА (спокойно и даже ласково, словно ребёнку). Все получится отлично. Достаточно взглянуть на схему.ФЕДЯ (с растущим возбуждением). Ничегокчертунеполучается!Подождав, пока пе стихнет хохот, Валера продолжает:— А Ваня Луговой, постоянный ночной механик Востока, как самолёты прилетали, ревел во все горло: «Па-адъем! Хванеру привезлы!» Или: «Па-адъем! На завтрак сосыски, яышныца» Встаём, а на столе манная каша…Походники, Тимофеич, Фисенко со всей группой, Арнаутов и Терехов, лётный отряд — все они будут моими попутчиками на «Оби». А вот Юл остаётся в Мирном, ему ждать возвращения домой ещё целый год. Грустно расставаться с Юлом, но сам он полон оптимизма и заражает своим оптимизмом других.— Ничего, недолго осталось терпеть, — успокаивает Юя слегка обескураженного Мишу Полосатова, — через несколько дней мы избавимсн и от Арнаутова, и от некоторых других кошмарных клиентов. И тогда, Миша, ты ещё увидишь небо в алмазах!Юл кривит душой: инициатором розыгрыша был он, а не Арнаутов, который корчится от смеха и делает вид, что хочет залезть под стол. Дело было так. В медпункте зашёл — разговор о подарках, и Гена припомнил, что скоро, кажется, должен быть день рождения… (Гена назвал фамилию уважаемого в Мирном человека.) Миша тут же всполошился: перед этим человеком он чувствовал себя виноватым.— Давайте ему что-нибудь подарим, — предложил он.— Разумное предложение, — незаметно подмигнув нам, поддержал Юл. — Он любит делать зарядку с гирями. Я знаю тут по соседству одну беспризорную гирю, малость подкачавшую по форме, но зато двухпудовую по содержанию. Если взять наждак…Тут же договорились, что драить гирю будет Миша, я придумаю надпись. Юл её выгравирует, а Гена добудет подходящую цепь, чтобы преподнести гирю как медальон.И Юл приволок и вручил Мише до омерзения ржавую и грязную гирю.Для Арнаутова эти несколько дней были праздником. Входя в медпункт, он замирал и с наслаждением слушал доносящиеся из коридора звуки: «ж-ж-ж-ж, ж-ж, ж-ж». Это Миша драил наждаком гирю, драил часами, с необыкновенным упорством и добросовестностью.— Музыка! — тихо, чтобы не услышал Миша, стонал Арнаутов. — Шопен!И лишь несколько минут назад из случайного разговора Миша узнал, что день рождения, к которому он так усиленно готовился, наступит месяцев через десять и что он, Миша Полосатов, стал жертвой возмутительного розыгрыша…Мы едим, пьём, шутим, смеёмся, произносим многочисленные тосты, весёлые и торжественные (на каждый тост — глоток вина), но на нашем застолье лежит печать скорого расставания. Вчера я до глубокой ночи беседовал с Гербовичем. Это был, наверное, прощальный разговор. С подходом «Оби» у начальника экспедиции не будет ни одной свободной минуты. Впрочем, не только у него: все миряне раскреплены по отрядам, каждый точно знает, где и когда он будет занят. Прирождённый организатор, Владислав Иосифович совершенно не выносит бездельников; если человек не очень любит работать, ему лучше держаться подальше от экспедиции, которую возглавляет Гербович. Чрезвычайно скупой на похвалы капитан Купри говорил мне, что ему особенно импонирует чёткость и деловитость, с которыми действуют в самые ответственные моменты разгрузки кораблей люди Гербовича. В устах капитана, возглавлявшего «Обь» в шести антарктических экспедициях, это высокая оценка.В ту ночь мы говорили о качествах, которыми должен обладать полярник.— Об одном из них почему-то вспоминают редко, — размышлял Владислав Иосифович, — а я считаю его очень и очень важным. Полярник должен уметь ждать! Это, между прочим, далеко не простое дело. Уметь ждать — значит уметь отдать себя делу и товарищам. Не целиком, нет, полярник — прежде всего человек, с вполне понятными и простительными слабостями, но Антарктида мало подходящее место для того, чтобы проделывать «двадцать тысяч лье вокруг самого себя». Если бы вы остались с нами на год, то увидели бы, как полярники умеют ждать… Теоретически это выглядит так. Месяцев семь-восемь проходят более или менее спокойно, потому что где-то в глубине сознания каждого из нас таится совершенное убеждение в том, что никакая сила в мире не поможет тебе покинуть Антарктиду. Но вот наступает момент, когда из Ленинграда к нашим берегам уходит корабль и полярника покидает спокойствие. Ведь корабль идёт за ним, чтобы забрать его домой! Полярник работает, как и раньше, ест и спит, но по десять, пятьдесят, сто раз а день думает о том, что с каждым часом к нему приближается долгожданный, священный миг возвращения… Всех волнует, с какой скоростью идёт корабль, не случится ли какой непредвиденной задержки в промежуточном порту… Но вот корабль швартуется, и люди, терпеливо ждавшие его целый год, уже не в состоянии заставить себя прождать спокойно два-три часа: ведь пришли письма от родных! Наконец письма розданы, проглочены, прочитаны от корки до корки и выучены наизусть, и лишь самые волевые и благоразумные растягивают наслаждение: читают по одному письму в день, испытывая непередаваемое счастье обладания ещё одним нераспечатанным письмом, таящим и себе неведомые тайны. Потом корабль уходит на Родину, путешествие это долгое, и полярник считает сначала дни, потом часы и минуты… Впрочем, все это произойдёт на ваших глазах, увидите, что будет твориться на корабле за час и за одну минуту до выхода на причал…Я вспоминаю этот разговор, смотрю на товарищей, до отказа заполнивших кают-компанию, и гадаю про себя, кто из них и в какой степени обладает этим ценнейшим качеством — умением ждать. Ну Силин, Большаков, Семочкин, Евграфов — эти не в счёт, они уже видели все, и их ничем не удивишь. А вот молодёжь, впервые попавшая в Антарктиду, как поведёт себя она, когда уйдёт последний корабль и за ним солнце? Да, очень жаль, что я этого не увижу своими главами. Но для себя решаю так: кто пошёл в Антарктиду из т щ е с л а в и я, пошёл для того, чтобы ошеломить человечество шикарным фактом из биографии, — с теми хлопот будет больше всего. Таких всю зимовку будет угнетать сознание того, что они заплатили за свою прихоть слишком дорогую цену. Возвратившись, они долго будут приводить в порядок расшатанные нервы и навсегда прекратят флиртовать с высокими широтами. Впрочем, работники они настолько посредственные, что высокие широты скучать по ним не станут.Плохо ждать тому, кто смотрит на часы, для него секунды идут вдвое медленнее. Поэтому самые нетерпеливые люди — это влюблённые и транзитные пассажиры. И поэтому же нет для полярника лучшего успокоителя, чем всепоглощающая работа. Ничто так смертельно не ранит скуку, как работа.Я смотрю на мирян, остающихся на долгую зимовку, и мысленно желаю им: «Пусть год грядущий проходит как месяц, месяц как неделя, а неделя как один день!» И, поколдовав, веселею.Между прочим, из всех членов экспедиции, возвращающихся домой, я сегодня, пожалуй, наиболее озадаченный человек. Ибо я попал в положение Буриданова осла: передо мной две равноценные охапки сена, и я не знаю, на какую из них наброситься. Мне предоставлена возможность добраться до Молодёжной либо по морю, либо по воздуху. Либо… В том-то и дело, что мне до зарезу нужно и то и другое!За Молодёжной, в нескольких стах милях западнее, расположена японская станция Сева. Так вот, поблизости от этой станции попал в тяжёлые льды и поломал винт японский ледокол «Фудзи». И «Обь», разгрузившись в Мирном, полным ходом отправится выручать «Фудзи». Ну могу ли я упустить такой случай?Погодите выносить своё решение.Если я полечу самолётом, то, во-первых, на целую неделю больше пробуду в Молодёжной и, во-вторых, сброшу посылку австралийцам. Эта посылка сейчас плывёт к нам на «Оби». Когда «Обь» находилась в Австралии, капитану Купри доложили, что у него испрашивает аудиенцию пожилая дама. Разумеется, Купри её принял, и дама обратилась к нему с трогательной просьбой: передать посылку сыну, который зимует в Антарктиде на станции Дейвиса. Дама знает, что «Обь» идёт в Мирный, а в Мирном у русских есть самолёты, которые, может быть, пролетают мимо станции, где живёт её мальчик. Растроганный Купри, конечно, взял посылку, хотя и не стал ручаться за её доставку, так как планов лётчиков он не знал. Но дама сказала, что никаких претензий она не имеет, горячо поблагодарила и ушла. И что же? Материнская любовь победила: лётчики, узнав об этой истории, согласились сделать крюк, чтобы сбросить посылку, в которую Гербович затем добавил от нашей экспедиции банку икры и коробку шоколадных конфет Когда самолёт Евгения Русакова начал делать круги над австралийской станцией, из домиков выбежали полярники и приветствовали наш экипаж подъёмом советского флага. Посылка была сброшена австралийцам на парашюте.

…Я мучительно колеблюсь, но советоваться с товарищами но решаюсь, так как боюсь, что ответят что-нибудь вроде: «Мне бы ваши заботы, господин учитель!»Ночью я увидел во сне «Фудзи» и, проснувшись, сразу же решил: «Ухожу на „Оби“. И, сняв с себя бремя ответственности, вздохнул с огромным облегчением.А днём пришла «Обь», огромная, могучая в заласканная глазами сотен полярников, которые любят её больше всех других кораблей.«Обь» с ходу врубилась в барьер, и в море полетели тонны материкового снега и льда. С бака бросили концы, и наша швартовая команда надела их на мертвяки.До боли грустно было смотреть на людей, остающихся на берегу. А каково им провожать последний корабль, обрывать последнюю живую нить?На Мирный спускались сумерки, но десятки ракет освещали берег, и я ещё долго смотрел в бинокль на тех, кто ступит на родную землю через бесконечно долгий год. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Лиха беда начало Так началось возвращение домой.Пятнадцать тысяч километров, отделяющих нас от Ленинграда, реактивный самолёт может преодолеть за сутки. «Обь», возьми она курс на Ленинград, прошла бы это расстояние за месяц с небольшим.Но наше возвращение таило в себе парадокс: мы возвращались домой, с каждой милей удаляясь от дома.Сначала мы пойдём вдоль антарктического побережья в Молодёжную и две недели будем там разгружаться. Потом нас ждут станции Новолазаревская и Беллинсгаузена. В результате мы окажемся уже в семнадцати тысячах километров от Ленинграда.От момента выхода из Мирного до швартовки в Ленинградском порту по плану пройдёт восемьдесят пять дней. А может быть, даже и больше.Чтобы разгрузиться в Молодёжной, нам необходимо подойти к барьеру, а для этого пробиться через припай, что бывает далеко не так просто. Несколько лет назад «Обь» целый месяц штурмовала двадцать один километр тяжёлого припайного льда у Молодёжной, пробилась наконец к барьеру, и… в тот же день припай унесло! Если и с нами Антарктида сыграет такую же шутку, то восемьдесят пять дней превратятся в сто пятнадцать. Перспектива, о которой и подумать страшно! А кто знает, какую встречу «Оби» запланировала природа в районах Новолазаревской и Беллинсгаузена?По плану мы должны вернуться домой 25 мая. Мы можем вернуться домой в середине, а то и в конце июня. Поэтому сейчас дни лучще не считать. Лишь тогда, когда мы простимся с островом Ватерлоо и выйдем в пролив Дрейка, когда будем в бинокли смотреть с кормы на последний айсберг, лишь тогда можно подойти к капитану и с этакой небрежностью, словно это тебя нисколько не волнует, между прочим, спросить: «Да, кстати, когда по расчёту мы приходим домой?»Задавать же такие вопросы сейчас — бестактность, дурной тон. Потому что главная задача ныне — благополучно пройти вдоль доброй половины всего антарктического побережья, разгрузиться на трех станциях и сберечь корабль от опасностей, подстерегающих его на каждой миле пути. И ещё — выручить из ледового плена «Фудзи», до которого больше тысячи миль и к которому мы идём полным ходом.И всё-таки, несмотря ни на что, мы возвращаемся домой!Первую ночь я не спал. И не только потому, что остро переживал расставание с Мирным, хотя, конечно, это имело место. Просто меня ещё болтало, как горошину в кастрюле.Насчёт полного хода, с которым мы шли, я малость преувеличил: «Обь» попала в шторм. Девять баллов — это волнение моря, силу ветра синоптики определили в одиннадцать баллов. Ураган!Век живи — век сдавай экзамены. Шестибалльный шторм, в который я попал когда-то, поставил мне за поведение четвёрку. Ночью, о которой идёт речь, я с грехом пополам натянул на тройку. Самого позорного со мной не произошло: обед и ужин я сумел сохранить в себе и обратить на благо своему организму, но зато телу моему досталось так, словно я поработал спарринг-партнёром с боксёром тяжёлого веса. Больше всего меня злило, что на нижней койке спокойно и даже, как мне показалось, с ухмылкой похрапывал Дима Колобов, или Димдимыч, как его называли друзья. Я бил себя коленями в подбородок и высекал из него искры, а Димдимыч, лучезарно улыбаясь, переворачивался на другой бок. Я выламывал головой переборку каюты, а Димдимыч умиротворённо сопел, нежно обнимая подушку. Я со страшной силой рубанул ногой по потолку и взвыл от боли, а Димдимыч, потеряв стыд и совесть, даже не шелохнулся. Даже когда меня сбросило вниз и я распластался на полу, как беспомощная лягушка, Димдимыч не соблагоизволил открыть глаза. Он только пробормотал что-то вроде «Разбудите меня к завтраку», сочувственно причмокнул губами и всхрапнул, оставив меня в состоянии тихого бешенства.Оставался один выход: лечь на диван, расположенный перпендикулярно килю корабля. Качка была килевая, и теоретически на диване перенести её будет легче. Я взял с койки бельё и устроился на диване, рассчитав, что если я буду падать, то всё-таки с первого, а не со второго этажа. Но здесь меня подкарауливала другая неожиданность. Димдимыч по специальности был геологом и, следовательно, влюблённым в разные камни человеком. Этих самых камней он набрал в Антарктиде столько, что ими можно было бы замостить средней длины просёлочную дорогу. Они гремели в ящиках стола, под диваном и, главное, на полке, которая висела над моей головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44