некоторые же части конструкции лежали, на верстаке и на полу одна от другой отдельно. Внимательно к ним присмотревшись, можно было бы сообразить, что каждая напоминает собою какое-нибудь природное устройство, и даже не в силу прямого сходства, а благодаря некоторому органическому принципу, насколько ему следует изобретатель. Подобно сопрягающимся в суставе костям, сопрягающиеся части этих частей будто бы отражают одна другую, однако в кривом зеркале, так как совпадают не полностью и чтобы возможны были движения по произвольным орбитам, отличающимся от круговой, как это в действительности происходит в суставах человека или других животных. Так опытность анатома приносит пользу изобретателю, когда, учась у природы и продвигаясь за нею след в след, он затем, можно сказать, ее же походкою движется далее самостоятельно. При этом каждое решительное действие он подготавливает и оснащает с большой осмотрительностью; так, расплетая тесьму, стягивающую суставную сумку, он разнимает самый сустав, протирая его изнутри промасленной тряпкой, или наждачною пастой снимает незначительный, препятствующий вращению слой дерева с его округлых поверхностей, а сколько именно снять, он определяет до этого внимательнейшим прослушиванием, когда прикладывает ухо к суставу и одновременно его пошатывает и по-разному двигает: полностью пригодный сустав должен работать без задержки и скрипа, с едва уловимым шелестом. И хотя это тончайшее занятие – такая подгонка, со стороны может казаться, что Мастер отлынивает от более важного дела, сосредоточиваясь на несущественных мелочах исключительно ради удовольствия. И уж совсем это выглядит забавою или даже детской игрой, когда Мастер из бумаги вырезывает ножницами птицу. Получившуюся первоначально плоскую симметричную фигуру он складывает вдвое, снизу склеивает, а оставшиеся свободными крылья расправляет, как у парящей птицы. При этом видно, что не впервые он так развлекается, поскольку действует с необыкновенным проворством.
Леонардо подождал, покуда клей высох, а затем накинул плащ, взял бумажную птицу за киль и через отверстие в потолке выбрался на площадку под звонницей. Разогнав облака в течение ночи, ветер изменил состояние и теплоту воздуха, и если кто накануне засыпал, продрогнувши от зимнего холода, пробуждался он как бы в южной стране. На уровне верхней площадки звонницы святого Готтарда, направляясь к востоку, откуда всходило солнце, пролетали вороны, и Леонардо слышал шорох крыльев, скользивших по воздуху и отталкивавшихся от него, частично пропуская сквозь перья.
Вглядываясь в проясняющиеся очертания города, Мастер помедлил; затем, сбросив плащ, принял позицию копьеметателя и, покачавши несколько бумажную птицу и так приноравливаясь, с силою направил ее в воздушное пространство. Взобравшись по недоступной зрению волне и достигнувши гребня, птица клюнула носом и отчасти застопорилась, а после того, быстро увеличивая скорость скольжения, двинулась под гору. В нижней точке траектории движения птица вновь задрала клюв, чтобы забраться на гребень волны, оказавшейся не настолько высокой, как предыдущая; после этого снова скользнула в пространство между волнами и опять забралась в высоту – и так далее, покуда не исчезла из виду.
Тем временем утренняя синь оседала между домами, и черепица выказывала свою красноту. Сверху стало отчетливо видно концентрическое устройство Милана, когда внутреннее кольцо образовано отчасти разрушенными древними стенами и другими оборонительными сооружениями и наибольшее внешнее – руслом капала, которое от показавшегося из тумана солнца внезапно засветилось, как бы налитое не грязной водой, но расплавленным золотом.
Бессовестные льстецы, каких достаточно между придворными, утверждают, что городские водоемы пополняется из Кастальского ключа, служащего, по мнению древних, источником поэтического вдохновения, и, дескать, кто утолит жажду их влагою, тот станет с легкостью сочинять стихи. При этом свое действительное назначение вода из-за разницы уровней исполняет, приводя в движение колеса, которые затем передают его мельницам, лесопильным рамам, кузнечным мехам и громаднейшему молоту на Оружейном дворе, ухающему, как лесной филин. Находящемуся на возвышении наблюдателю кольцо Большого канала с его отводами, сужениями и плотинами кажется разнообразно движущимся механическим устройством наподобие громадных часов: обливаясь водою, которая, как ни грязна, в брызгах уподобляется рассыпающемуся жемчугу, вращаются мельничные колеса; как две ладони, принимающие дары, медленно раздвигаются шлюзы; а старинные конхи поднимаются, как будто бы зубастая пасть какого-нибудь морского животного, заглатывая баржи, нагруженные лесом, зерном, скотиною для миланских боен и мрамором. Добытый в верховьях Адды в Высоких Альпах мрамор сваливают на пристани у церкви св. Стефана, на Озерце, а затем телегами доставляют к Собору: возле него находятся мастерские скульпторов и каменотесов, в сухую погоду большею частью работающих под открытым небом. В теплое время года сюда собираются миланские граждане и, горячась, обсуждают достоинства и недостатки мраморных фигур и способы их воздвижения на определенные архитекторами места снаружи и внутри строящегося здания.
Урбинец Донато Браманте, имея привычку порицать предприятия, если он почему-либо не принимает в них участия, сравнивал Миланский собор с тощей фараоновой коровой, пожравшей тучную корову и оттого безобразно раздавшейся в ширину. Хотя такое сравнение отчасти справедливо, высота здания никому не покажется недостаточной: над вошедшим в его тень прохожим оно нависает подобно скале, которую не охватить взглядом. И здесь холодно как в погребе, поскольку ни за день, ни за лето самое жаркое солнце не прогревает лишенное правильных пропорций сооружение с острым хребтом и треугольным ломбардским фасадом.
Шутке этого урбинца можно приписать еще и другой смысл: за сто лет, с тех пор как прозванный Строителем герцог Джовангалеаццо Висконти заложил первый камень Собора, строение, словно корова на водопое, вбирает в себя городские доходы, поскольку герцог задумывает и исполняет, а гражданам достается оплачивать. И конца этому не видно, зато изнутри хорошо видно небо, так как на месте, где должен быть купол, зияет дыра, и только громаднейшая высота ограждает молящихся от непогоды: осадки успевают рассеиваться и возвращаются кверху в виде испарения. Джовангалеаццо Строитель заложил также Чертозу, знаменитую обитель кармелитов близ Павии, и это его великолепное детище вынуждены были поить и кормить его подданные, и их наследники, и наследники этих наследников. С другой стороны, едва ли полезнее для государства, если деньги граждан плесневеют в их сундуках; ведь кто негодует и ропщет, он же затем и радуется прекрасным произведениям и забывает лишения, какие терпел из-за громадных расходов на строительство вместе с жестокостями и преступлениями повелителя. Скажем, Джовангалеаццо Висконти бессовестно заточил своего дядю и узурпировал власть, но разве Чертоза не привлекает паломников со всего света?
МИЛАН. 1482-1493
13
Если ты хочешь заставить казаться естественным вымышленное животное, возьми для него голову овчарки или легавой собаки, присоедини к ней кошачьи глаза, уши филина, нос борзой, брови льва, виски старого петуха и шею водяной черепахи.
Когда в погоне за истиной Мастера настигали уныние или усталость, он себя подбадривал, говоря: «Бог продает все блага ценою усилия». Имея в виду вместо истины власть, то же мог бы сказать родоначальник фамилии Сфорца, что по-итальянски означает усилие или даже насилие. Молодой Аттендоло из Котиньолы, которому неаполитанский король позднее дал это прозвище, окапывал деревья в саду, когда селением проходили солдаты. Пораженный их видом и поведением, Аттендоло забросил кирку в ветви яблони и, присоединившись к отряду, пошел с ним дорогою, приведшей его впоследствии к славе, и он сделался советником королей. Для этого на нужны ли усилия большие, чем при окапывании фруктовых деревьев?
Нынешний регент Милана, внук Аттендоло и третий сын герцога Франческо Великого Сфорца, скорее хитер и коварен, нежели силен и жесток. Добиваясь полной, неограниченной власти, он действует с громадным искусством, а где искусство, там сила и власть. Что касается отдельно присвоенного регенту прозвания Моро, оно означает «мавр» и возникло из-за смуглого цвета его кожи, хотя поэты, надеясь заслужить похвалу, выводили его из свойств шелковичного дерева, также моро по-итальянски. В древние времена под ветвями шелковицы погибли несчастные влюбленные Тисба и Пирам и цветы этого дерева внезапно окрасились как бы их кровью. С тех пор шелковичное дерево подготавливает свое цветение незаметно для глаза, а затем это неожиданно случается. Также-де и регент Миланский: умело и ловко обхаживая противника, он затем тайно подкрадывается и хватает внезапно. Но притом что поэтическое вдохновение здесь больше служит корысти, чем истине, подобная замысловатая выдумка верно показывает обычаи и способы Моро.
Унаследовавший власть от Франческо Великого его старший сын, Галеаццо Мария, насиловал родных сестер да еще и похвалялся своим преступлением – эдакая простодушная откровенность чужда была нынешнему миланскому регенту. Поэтому никому не известно, отчего после гибели Галеаццо Марии случилась скоропостижная смерть следующего за ним по старшинству Оттавиано: только, подобный тончайшему аромату шелковицы, носится слух, что он был отравлен. Наиболее предательским образом Моро, по-видимому, сумел повредить вдовствующей герцогине, принявшей опекунство над малолетним Джангалеаццо, прямым законным наследником Галеаццо Марии: Моро за деньги нанял людей, чтобы на него совершили покушение, под пыткою же захваченные преступники ложно указали, будто подкуплены герцогиней и ее канцлером. Миланцы и прежде не одобряли поведение герцогини Боны, решавшейся показываться народу, сидя в седле позади своего берейтора и обнимая его за плечи. Всего вместе оказалось достаточным, чтобы вынудить ее уступить опекунство шурину. Тот с показным огорчением принял дары, которых всячески добивался, а спустя время удалил малолетнего Джангалеаццо в Павию под предлогом, что климат Милана ему вреден, хотя в окруженной болотами древней столице воздух не здоровее. Одновременно Моро стал насаждать мнение некоторых юристов, будто бы младшие сыновья герцога Франческо имеют преимущественные права на Милан, поскольку старший, Галеаццо Мария, рожден, когда Франческо не имел еще настолько высокого титула, но служил городу как кондотьер. Поэтому, дескать, есть основания миновать при наследовании неспособного Джангалеаццо и за смертью Оттавиано Сфорца предпочесть ему Моро.
Когда в 1482 году Леонардо да Винчи приехал в Милан, герцог Джангалеаццо Сфорца достиг возраста четырнадцати лет, и не только его доброжелатели, но и сам он должен был считать себя несчастнейшим из людей, поскольку не властью обладал, данной ему его саном, но одной только видимостью. Впрочем, при его болезненном состоянии, которое также человека не радует, герцог расстраивался меньше того, что можно было ожидать, так как другое его отвлекало: охота и женщины – и Моро всячески это поощрял.
Леонардо, намеренный выступить соискателем одной из наград в музыкальном соревновании, устраиваемом под покровительством регента, прибыл в Милан тридцатилетним, или в том возрасте, в котором, как говорят, покойники однажды встанут для Страшного суда избавленными от телесных недостатков и крепостью против болезней превосходящими Моисея; здоровье флорентийца не оставляло желать лучшего, а сложением и красивой окладистой бородой он как раз походил на библейского праотца.
Отчасти ввиду определенной направленности воображения, а еще потому, что другие не могли ему этого подсказать, в мыслях герцога внешность и повадки приезжего из Флоренции музыканта вовсе не связывались с некой замечательной вещью, которая вот уже восемь лет как находилась в павийском дворце, так или иначе свидетельствуя о ее авторе. Дело в том, что Галеаццо Мария, предпочитавший украшать свои комнаты произведениями необыкновенными или ужасными, уплатив триста дукатов, однажды приобрел у заезжих купцов круглый щит из фигового дерева, Ротелло ди фико, с превосходной живописью, если можно так выразиться, имея в виду изображение чудовища, составленного из частей всевозможных летающих, скачущих, ползающих и пресмыкающихся гадов, способное напугать впечатлительного человека до умопомрачения и принадлежащее кисти Леонардо да Винчи, о чем участвовавшие в сделке не имели понятия. Впрочем, и сам автор не знал, где находится указанная вещь, предназначавшаяся первоначально для других целей и исчезнувшая затем из его поля зрения.
Играющих на лире было тогда в Италии множество, в числе их музыканты, способные вытянуть душу печальными мелодиями или, напротив, огорченного и плачущего человека заставить плясать; но Леонардо мало кому уступал. Правда, он музицировал стоя, твердо опираясь на одну ногу, и выставив бедро и наклоняясь иной раз чуть не до полу, в то время как гордящиеся правильной манерой ученые музыканты такую излишнюю подвижность порицали как непристойную. Его инструмент, не достигая размера, принятого для лиры да гамба, полустолетием позже превратившейся в виолончель, для лиры ди браччо, которую играющий упирает в плечо, казался велик, хотя отчасти отсюда ее необычайной силы и яркости звук, в басах подобный реву быка или флейте Папиния Стация, а на верхах раздающийся как скрип оси при вращении небесных сфер. Ломбардские музыканты не достигали такого звучания, и здесь больше оценивались чистота и беглость. Но и в этом Леонардо был опытен и ловок и когда дотрагивался до струн пиччикато, щипками, быстрота его пальцев оказывалась так велика, что они, подобно спицам вращающегося колеса, сливались в один неясный и смутный образ. Когда же пиччикато взбиралось к верхам, то будто бы ангел взбегал по небесной лестнице. Если же из-за явления резонанса трепетали так называемые бурдонные струны, которых пальцы исполнителя не достигают, возникало звучание низкое и грозное. Между тем прикрепленный к нижней деке инструмента серебряный щит в виде черепа лошади, образуя дополнительную пустоту или полость, каждый звук – безразлично, высокий или низкий, – еще намного усиливал. И все это в целом вызывало изумление слушателей.
После выступления соло Леонардо вместе с двумя его товарищами, прибывшими с ним из Флоренции, исполнил кантату, превозносившую до небес герцога и династию Сфорца, а больше всего регента Моро. Младший из трех исполнителей – лет шестнадцати на вид, с лицом нежным и красивым – пел низким голосом; другой, старший возрастом, с всклокоченными волосами, непривлекательный и хмурый, имел голос повыше. Леонардо же брал настолько высокие ноты, что при его сложении и статности могло показаться, будто поет другой человек, где-то скрывающийся, а этот лишь делает вид, или музыканты незаметным образом обменялись устройствами, производящими звуки голоса, как, бывает, обмениваются музыкальными инструментами. И тут собравшееся общество показало себя достойным новизны, которую ему преподносили: пренебрегая неудовольствием нескольких считающих себя наиболее опытными, другие оказались единодушны, полагая флорентийца заслуживающим награды. В свою очередь, тот, воспользовавшись обстановкою доброжелательства, передал регенту Моро письмо, которым рекомендовался знающим конструктором военных орудий, опытным в фортификации: тут мы видим, что человек как раз является наилучшим примером животного, которое желает казаться естественным, придумывая самого себя, и это ему удается, даже если его деятельность и как бы он сам составлены из разнородных несоединимых частей.
Пресветлейший государь мой! Увидев и рассмотрев в достаточной мере попытки тех, кто почитает себя мастерами и конструкторами военных орудий, и найдя, что устройство и действие названных орудий ничем не отличается от общепринятого, попытаюсь я, без желания повредить кому-нибудь другому, представиться Вашей Светлости, открыв ей свои секреты, и их затем по Вашему усмотрению, когда позволит время, осуществить с успехом в отношении того, что вкратце, частично поименовано будет ниже.
Милан в союзе с Феррарой тогда воевал против Венеции, и следующие девять пунктов письма, где Мастер, говоря его словами, обязывался проектировать бесчисленные средства нападения и защиты, должны были представиться регенту как нельзя больше уместными и своевременными. Однако суть дела, кажется, не затронула воображения регента, если, прочитавши их, он сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Леонардо подождал, покуда клей высох, а затем накинул плащ, взял бумажную птицу за киль и через отверстие в потолке выбрался на площадку под звонницей. Разогнав облака в течение ночи, ветер изменил состояние и теплоту воздуха, и если кто накануне засыпал, продрогнувши от зимнего холода, пробуждался он как бы в южной стране. На уровне верхней площадки звонницы святого Готтарда, направляясь к востоку, откуда всходило солнце, пролетали вороны, и Леонардо слышал шорох крыльев, скользивших по воздуху и отталкивавшихся от него, частично пропуская сквозь перья.
Вглядываясь в проясняющиеся очертания города, Мастер помедлил; затем, сбросив плащ, принял позицию копьеметателя и, покачавши несколько бумажную птицу и так приноравливаясь, с силою направил ее в воздушное пространство. Взобравшись по недоступной зрению волне и достигнувши гребня, птица клюнула носом и отчасти застопорилась, а после того, быстро увеличивая скорость скольжения, двинулась под гору. В нижней точке траектории движения птица вновь задрала клюв, чтобы забраться на гребень волны, оказавшейся не настолько высокой, как предыдущая; после этого снова скользнула в пространство между волнами и опять забралась в высоту – и так далее, покуда не исчезла из виду.
Тем временем утренняя синь оседала между домами, и черепица выказывала свою красноту. Сверху стало отчетливо видно концентрическое устройство Милана, когда внутреннее кольцо образовано отчасти разрушенными древними стенами и другими оборонительными сооружениями и наибольшее внешнее – руслом капала, которое от показавшегося из тумана солнца внезапно засветилось, как бы налитое не грязной водой, но расплавленным золотом.
Бессовестные льстецы, каких достаточно между придворными, утверждают, что городские водоемы пополняется из Кастальского ключа, служащего, по мнению древних, источником поэтического вдохновения, и, дескать, кто утолит жажду их влагою, тот станет с легкостью сочинять стихи. При этом свое действительное назначение вода из-за разницы уровней исполняет, приводя в движение колеса, которые затем передают его мельницам, лесопильным рамам, кузнечным мехам и громаднейшему молоту на Оружейном дворе, ухающему, как лесной филин. Находящемуся на возвышении наблюдателю кольцо Большого канала с его отводами, сужениями и плотинами кажется разнообразно движущимся механическим устройством наподобие громадных часов: обливаясь водою, которая, как ни грязна, в брызгах уподобляется рассыпающемуся жемчугу, вращаются мельничные колеса; как две ладони, принимающие дары, медленно раздвигаются шлюзы; а старинные конхи поднимаются, как будто бы зубастая пасть какого-нибудь морского животного, заглатывая баржи, нагруженные лесом, зерном, скотиною для миланских боен и мрамором. Добытый в верховьях Адды в Высоких Альпах мрамор сваливают на пристани у церкви св. Стефана, на Озерце, а затем телегами доставляют к Собору: возле него находятся мастерские скульпторов и каменотесов, в сухую погоду большею частью работающих под открытым небом. В теплое время года сюда собираются миланские граждане и, горячась, обсуждают достоинства и недостатки мраморных фигур и способы их воздвижения на определенные архитекторами места снаружи и внутри строящегося здания.
Урбинец Донато Браманте, имея привычку порицать предприятия, если он почему-либо не принимает в них участия, сравнивал Миланский собор с тощей фараоновой коровой, пожравшей тучную корову и оттого безобразно раздавшейся в ширину. Хотя такое сравнение отчасти справедливо, высота здания никому не покажется недостаточной: над вошедшим в его тень прохожим оно нависает подобно скале, которую не охватить взглядом. И здесь холодно как в погребе, поскольку ни за день, ни за лето самое жаркое солнце не прогревает лишенное правильных пропорций сооружение с острым хребтом и треугольным ломбардским фасадом.
Шутке этого урбинца можно приписать еще и другой смысл: за сто лет, с тех пор как прозванный Строителем герцог Джовангалеаццо Висконти заложил первый камень Собора, строение, словно корова на водопое, вбирает в себя городские доходы, поскольку герцог задумывает и исполняет, а гражданам достается оплачивать. И конца этому не видно, зато изнутри хорошо видно небо, так как на месте, где должен быть купол, зияет дыра, и только громаднейшая высота ограждает молящихся от непогоды: осадки успевают рассеиваться и возвращаются кверху в виде испарения. Джовангалеаццо Строитель заложил также Чертозу, знаменитую обитель кармелитов близ Павии, и это его великолепное детище вынуждены были поить и кормить его подданные, и их наследники, и наследники этих наследников. С другой стороны, едва ли полезнее для государства, если деньги граждан плесневеют в их сундуках; ведь кто негодует и ропщет, он же затем и радуется прекрасным произведениям и забывает лишения, какие терпел из-за громадных расходов на строительство вместе с жестокостями и преступлениями повелителя. Скажем, Джовангалеаццо Висконти бессовестно заточил своего дядю и узурпировал власть, но разве Чертоза не привлекает паломников со всего света?
МИЛАН. 1482-1493
13
Если ты хочешь заставить казаться естественным вымышленное животное, возьми для него голову овчарки или легавой собаки, присоедини к ней кошачьи глаза, уши филина, нос борзой, брови льва, виски старого петуха и шею водяной черепахи.
Когда в погоне за истиной Мастера настигали уныние или усталость, он себя подбадривал, говоря: «Бог продает все блага ценою усилия». Имея в виду вместо истины власть, то же мог бы сказать родоначальник фамилии Сфорца, что по-итальянски означает усилие или даже насилие. Молодой Аттендоло из Котиньолы, которому неаполитанский король позднее дал это прозвище, окапывал деревья в саду, когда селением проходили солдаты. Пораженный их видом и поведением, Аттендоло забросил кирку в ветви яблони и, присоединившись к отряду, пошел с ним дорогою, приведшей его впоследствии к славе, и он сделался советником королей. Для этого на нужны ли усилия большие, чем при окапывании фруктовых деревьев?
Нынешний регент Милана, внук Аттендоло и третий сын герцога Франческо Великого Сфорца, скорее хитер и коварен, нежели силен и жесток. Добиваясь полной, неограниченной власти, он действует с громадным искусством, а где искусство, там сила и власть. Что касается отдельно присвоенного регенту прозвания Моро, оно означает «мавр» и возникло из-за смуглого цвета его кожи, хотя поэты, надеясь заслужить похвалу, выводили его из свойств шелковичного дерева, также моро по-итальянски. В древние времена под ветвями шелковицы погибли несчастные влюбленные Тисба и Пирам и цветы этого дерева внезапно окрасились как бы их кровью. С тех пор шелковичное дерево подготавливает свое цветение незаметно для глаза, а затем это неожиданно случается. Также-де и регент Миланский: умело и ловко обхаживая противника, он затем тайно подкрадывается и хватает внезапно. Но притом что поэтическое вдохновение здесь больше служит корысти, чем истине, подобная замысловатая выдумка верно показывает обычаи и способы Моро.
Унаследовавший власть от Франческо Великого его старший сын, Галеаццо Мария, насиловал родных сестер да еще и похвалялся своим преступлением – эдакая простодушная откровенность чужда была нынешнему миланскому регенту. Поэтому никому не известно, отчего после гибели Галеаццо Марии случилась скоропостижная смерть следующего за ним по старшинству Оттавиано: только, подобный тончайшему аромату шелковицы, носится слух, что он был отравлен. Наиболее предательским образом Моро, по-видимому, сумел повредить вдовствующей герцогине, принявшей опекунство над малолетним Джангалеаццо, прямым законным наследником Галеаццо Марии: Моро за деньги нанял людей, чтобы на него совершили покушение, под пыткою же захваченные преступники ложно указали, будто подкуплены герцогиней и ее канцлером. Миланцы и прежде не одобряли поведение герцогини Боны, решавшейся показываться народу, сидя в седле позади своего берейтора и обнимая его за плечи. Всего вместе оказалось достаточным, чтобы вынудить ее уступить опекунство шурину. Тот с показным огорчением принял дары, которых всячески добивался, а спустя время удалил малолетнего Джангалеаццо в Павию под предлогом, что климат Милана ему вреден, хотя в окруженной болотами древней столице воздух не здоровее. Одновременно Моро стал насаждать мнение некоторых юристов, будто бы младшие сыновья герцога Франческо имеют преимущественные права на Милан, поскольку старший, Галеаццо Мария, рожден, когда Франческо не имел еще настолько высокого титула, но служил городу как кондотьер. Поэтому, дескать, есть основания миновать при наследовании неспособного Джангалеаццо и за смертью Оттавиано Сфорца предпочесть ему Моро.
Когда в 1482 году Леонардо да Винчи приехал в Милан, герцог Джангалеаццо Сфорца достиг возраста четырнадцати лет, и не только его доброжелатели, но и сам он должен был считать себя несчастнейшим из людей, поскольку не властью обладал, данной ему его саном, но одной только видимостью. Впрочем, при его болезненном состоянии, которое также человека не радует, герцог расстраивался меньше того, что можно было ожидать, так как другое его отвлекало: охота и женщины – и Моро всячески это поощрял.
Леонардо, намеренный выступить соискателем одной из наград в музыкальном соревновании, устраиваемом под покровительством регента, прибыл в Милан тридцатилетним, или в том возрасте, в котором, как говорят, покойники однажды встанут для Страшного суда избавленными от телесных недостатков и крепостью против болезней превосходящими Моисея; здоровье флорентийца не оставляло желать лучшего, а сложением и красивой окладистой бородой он как раз походил на библейского праотца.
Отчасти ввиду определенной направленности воображения, а еще потому, что другие не могли ему этого подсказать, в мыслях герцога внешность и повадки приезжего из Флоренции музыканта вовсе не связывались с некой замечательной вещью, которая вот уже восемь лет как находилась в павийском дворце, так или иначе свидетельствуя о ее авторе. Дело в том, что Галеаццо Мария, предпочитавший украшать свои комнаты произведениями необыкновенными или ужасными, уплатив триста дукатов, однажды приобрел у заезжих купцов круглый щит из фигового дерева, Ротелло ди фико, с превосходной живописью, если можно так выразиться, имея в виду изображение чудовища, составленного из частей всевозможных летающих, скачущих, ползающих и пресмыкающихся гадов, способное напугать впечатлительного человека до умопомрачения и принадлежащее кисти Леонардо да Винчи, о чем участвовавшие в сделке не имели понятия. Впрочем, и сам автор не знал, где находится указанная вещь, предназначавшаяся первоначально для других целей и исчезнувшая затем из его поля зрения.
Играющих на лире было тогда в Италии множество, в числе их музыканты, способные вытянуть душу печальными мелодиями или, напротив, огорченного и плачущего человека заставить плясать; но Леонардо мало кому уступал. Правда, он музицировал стоя, твердо опираясь на одну ногу, и выставив бедро и наклоняясь иной раз чуть не до полу, в то время как гордящиеся правильной манерой ученые музыканты такую излишнюю подвижность порицали как непристойную. Его инструмент, не достигая размера, принятого для лиры да гамба, полустолетием позже превратившейся в виолончель, для лиры ди браччо, которую играющий упирает в плечо, казался велик, хотя отчасти отсюда ее необычайной силы и яркости звук, в басах подобный реву быка или флейте Папиния Стация, а на верхах раздающийся как скрип оси при вращении небесных сфер. Ломбардские музыканты не достигали такого звучания, и здесь больше оценивались чистота и беглость. Но и в этом Леонардо был опытен и ловок и когда дотрагивался до струн пиччикато, щипками, быстрота его пальцев оказывалась так велика, что они, подобно спицам вращающегося колеса, сливались в один неясный и смутный образ. Когда же пиччикато взбиралось к верхам, то будто бы ангел взбегал по небесной лестнице. Если же из-за явления резонанса трепетали так называемые бурдонные струны, которых пальцы исполнителя не достигают, возникало звучание низкое и грозное. Между тем прикрепленный к нижней деке инструмента серебряный щит в виде черепа лошади, образуя дополнительную пустоту или полость, каждый звук – безразлично, высокий или низкий, – еще намного усиливал. И все это в целом вызывало изумление слушателей.
После выступления соло Леонардо вместе с двумя его товарищами, прибывшими с ним из Флоренции, исполнил кантату, превозносившую до небес герцога и династию Сфорца, а больше всего регента Моро. Младший из трех исполнителей – лет шестнадцати на вид, с лицом нежным и красивым – пел низким голосом; другой, старший возрастом, с всклокоченными волосами, непривлекательный и хмурый, имел голос повыше. Леонардо же брал настолько высокие ноты, что при его сложении и статности могло показаться, будто поет другой человек, где-то скрывающийся, а этот лишь делает вид, или музыканты незаметным образом обменялись устройствами, производящими звуки голоса, как, бывает, обмениваются музыкальными инструментами. И тут собравшееся общество показало себя достойным новизны, которую ему преподносили: пренебрегая неудовольствием нескольких считающих себя наиболее опытными, другие оказались единодушны, полагая флорентийца заслуживающим награды. В свою очередь, тот, воспользовавшись обстановкою доброжелательства, передал регенту Моро письмо, которым рекомендовался знающим конструктором военных орудий, опытным в фортификации: тут мы видим, что человек как раз является наилучшим примером животного, которое желает казаться естественным, придумывая самого себя, и это ему удается, даже если его деятельность и как бы он сам составлены из разнородных несоединимых частей.
Пресветлейший государь мой! Увидев и рассмотрев в достаточной мере попытки тех, кто почитает себя мастерами и конструкторами военных орудий, и найдя, что устройство и действие названных орудий ничем не отличается от общепринятого, попытаюсь я, без желания повредить кому-нибудь другому, представиться Вашей Светлости, открыв ей свои секреты, и их затем по Вашему усмотрению, когда позволит время, осуществить с успехом в отношении того, что вкратце, частично поименовано будет ниже.
Милан в союзе с Феррарой тогда воевал против Венеции, и следующие девять пунктов письма, где Мастер, говоря его словами, обязывался проектировать бесчисленные средства нападения и защиты, должны были представиться регенту как нельзя больше уместными и своевременными. Однако суть дела, кажется, не затронула воображения регента, если, прочитавши их, он сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53