— Церковь всегда считала, что исповедь — благо для души. Грех — это тяжкая ноша, и благодаря исповеди люди имеют возможность облегчить ее и встать на путь истинный.Миллер нетерпеливо дернул головой, но О'Хэллоран продолжал говорить спокойным голосом. Вид его был очень внушительный.— Чтобы исповедь выполняла свою роль, она должна быть произнесена в чьем-либо присутствии, и тут на сцену выступает священник. Только как посредник между человеком и Богом, и нельзя утешить человека, если не обещать ему, что его признание будет сохранено в тайне и ни в коем случае не будет разглашено.— Но мы-то говорим об убийце, монсеньор! Об убийце и об организации, дела которой ужаснули бы вас.— Сомневаюсь, — сказал каноник с легким смешком и поднес к трубке еще одну спичку. — Странно, но большинство людей считают, что священники некоторым образом находятся вдали от событий мирских. Мне приходилось за одну неделю сталкиваться с таким количеством страшных дел, какое с обычным человеком не случается за всю его жизнь.— Очень интересно, — проворчал Миллер, — но я не вижу связи.— Хорошо, инспектор. Вот сами посудите. Во время войны я находился в немецком лагере для заключенных, и все наши планы побега проваливались, потому что кто-то ставил руководство в известность обо всех проектах...Он поднялся и, тяжело опираясь о трость, пошел к окну.— Я знал, кто это, я знал это в течение долгих месяцев. Этот человек признался мне во всем на исповеди.— И вы ничего не сделали? — воскликнул Миллер, искренне шокированный.— О, я очень старался вразумить его, но больше ничего сделать не мог. У меня не было возможности как-нибудь дать знать другим, даже намекнуть на то, что происходит. Вы что же думаете, такой груз на душе было легко носить? Я признаюсь вам, инспектор: и недели не проходит, как кто-нибудь мне признается в чем-нибудь незаконном.Миллер встал.— Значит, вы не можете нам помочь?— Я не говорил этого. Я побеседую с ним. Я выслушаю его. Подождите, пожалуйста, если вас не затруднит, в другой комнате. Это займет несколько минут.— Хорошо, но мне хотелось бы встретиться с ним в вашем присутствии, прежде чем мы уйдем.— Как угодно.Они вышли, и О'Хэллоран нажал кнопку переговорного устройства.— Я готов принять отца Да Косту.Это было грязное дело, и он чувствовал себя очень подавленно. Он посмотрел на сад под дождем и спросил себя, что он может сказать отцу Да Косте. Дверь позади него открылась. Он медленно обернулся.— Ах, Майкл, черт побери, что мне с вами делать?— Сожалею, монсеньор, но эта ситуация от меня не зависит.— Такие ситуации никогда ни от кого не зависят, — пробормотал каноник, снова усаживаясь на место. — Это правда, что они подозревают? Это дело связано с исповедью?— Да, — просто ответил отец Да Коста.— Так я и думал. Конечно, инспектор прав. Это единственное разумное объяснение, — произнес О'Хэллоран с глубоким вздохом. — Думаю, что он пойдет до конца. Вы готовы к этому?— Естественно, монсеньор.— Ну так покончим с этим, — объявил каноник и снова нажал на кнопку. — Пригласите старшего инспектора и инспектора Фитцджеральда... В этой истории присутствует доля черного юмора, не так ли?— Вы так думаете, монсеньор?— Конечно, сами подумайте. Вас направили в храм Святого Имени в качестве дисциплинарного взыскания, так ведь? Чтобы вы приняли урок уничижения, и вот, пожалуйста, — вы снова по уши увязли в скандальной истории! Здесь я пользуюсь выражением епископа.Дверь открылась, и появились Миллер и Фитцджеральд. Миллер кивнул отцу Да Косте.— Здравствуйте, отец мой.Каноник О'Хэллоран поднялся, сознавая, что этого требует ситуация.— Я обсудил положение вещей с отцом Да Коста, господин старший инспектор. Если быть откровенным, то мне кажется, что здесь ничего не поделаешь.— Понима... Господин кюре, я вас в последний раз спрашиваю: вы готовы помочь нам?— Сожалею, инспектор, — ответил Да Коста.— Я тоже, отец мой, — сказал Миллер ледяным официальным тоном. — Мы обсудили ситуацию с моим руководством, и вот что я решил. Рапорт обо всем этом и о вашей роли в данном деле завтра будет положен на стол генеральному прокурору, чтобы он принял меры, которые сочтет необходимыми.— Как вы думаете, к чему это приведет? — спросил О'Хэллоран.— Думаю, что есть все шансы получить ордер на арест отца Да Косты по обвинению в сообщничестве и укрывательстве преступника.Лицо каноника омрачилось, однако он медленно покачал головой.— Вы напрасно теряете время, инспектор. Этого никто не допустит. Никогда вам не выдадут такого ордера.— Увидим, монсеньор.Миллер повернулся и вышел в сопровождении Фитцджеральда.О'Хэллоран вздохнул и снова опустился в кресло.— Ну вот. Теперь нам остается только ждать.— Сожалею, монсеньор.— Знаю, Майкл, знаю. Могу ли я чем-нибудь помочь вам? Хоть чем-нибудь?— Вы исповедуете меня, монсеньор?— Конечно.Отец Да Коста обошел письменный стол и преклонил колени. * * * Когда Фэллон вошел в церковь, Анна играла на органе. Это была всего лишь репетиция, упражнение. Она разучивала религиозные гимны, они были очень простые. Он сел в первый ряд, чтобы послушать, и через несколько секунд она внезапно прервала занятия.Он поднялся по ступеням на хоры.— Проклятье жизни любого органиста — это религиозные гимны, — сказал он.Она порывисто обернулась на голос.— Вы пришли рано. Дядя Майкл сказал, что ждет вас в час.— Но у меня нет других дел.— Хотите поиграть? — предложила она поднимаясь.— Нет, не сейчас.— Хорошо. Тогда прогуляйтесь со мной. Мне надо побыть на воздухе.Пальто Анны было в ризнице. Он помог ей надеть его. Дождь шел как из ведра, когда они вышли, но она, казалось, даже не замечала этого.— Куда вы хотели бы пойти? — спросил он.— Здесь очень хорошо. Мне нравится гулять на кладбище. Здесь такой покой.Она взяла его под руку, и они пошли по аллее между памятников в викторианском стиле и надгробных плит. Ветер гнал листья, насыпал их на могилы, и листья были похожи на маленькие живые существа, умеющие летать по воздуху.Они остановились у старого мраморного мавзолея, Фэллон закуривал сигарету, и в этот момент у бокового портала показались Билли в компании с Уорли. Заметив Анну и Фэллона, они торопливо отступили в укрытие.— Видишь, он еще здесь, — прошептал Уорли. — Слава богу.— Возвращайся на Сен Пол-сквер и жди Джека, — приказал Билли. — Скажи ему, где я нахожусь. А я пока послежу за ними.Уорли ушел, и Билли прошел на кладбище. Он следовал за Анной и Фэллоном, прячась за памятники. * * * — Я хотела бы поблагодарить вас за то, что вы сделали вчера вечером, — сказала Анна.— Не стоит.— Один из тех людей оказался вашим старым другом. О'Хара, кажется так его зовут?— Нет, вы ошибаетесь, — торопливо возразил Фэллон.— Не думаю. Дядя говорил с ним, когда вы ушли, в пабе на углу. О'Хара ему много рассказал о вас. Белфаст, Лондондерри, ИРА.— Негодяй, — пробормотал с горечью Фэллон. — У него всегда был длинный язык. Однажды кто-нибудь раз и навсегда заткнет ему пасть, если он и впредь будет так болтлив.— Он не хотел плохого. Дяде показалось, что он восхищается вами... На войне иногда происходят вещи, которых не желают.Фэллон сухо перебил ее.— Я никогда ни к чему не возвращаюсь, ни в мыслях, ни в действиях. Это ни к чему, — проговорил он, поднимая лицо и подставляя его под капли. Они перешли на другую аллею. — Господи, это когда-нибудь кончится? Ну и жизнь! Даже небеса, и те плачут!— Вы судите о жизни с чрезмерной горечью, мистер Фэллон.— Я говорю что думаю, и для меня жизнь — это мир, достойный самого гадкого имени.— Разве в нем ничего нет? Ни единой вещи, которая интересовала бы лично вас?— Только вы, — пробормотал он.Они были совсем рядом с домиком, и Билли наблюдал за ними в бинокль, спрятавшись позади мавзолея.Анна остановилась и повернулась к Фэллону.— Что вы сказали?— Вам нечего делать здесь, — сказал он, обводя жестом руки кладбище. — Это место принадлежит мертвым, а в вас столько жизни.— А в вас?Воцарилось тягостное молчание, затем он спокойно ответил:— Нет, я — совсем другое дело. Я ходячий мертвец. Я уже давно стал таким.Она будет вспоминать эти слова, как одну из самых страшных вещей, случившихся с ней за всю жизнь.Она подняла на него свои большие невидящие глаза, устремленные в бесконечность, затем внезапно встала на цыпочки, обняла его за шею и пригнула его голову к себе. Потом страстно его поцеловала в открытый рот и отстранилась.— Вы почувствовали что-нибудь? — спросила она. — Мне удалось хоть что-нибудь пробудить в вас?— Думаю да, — сказал он не без смущения.— Тем лучше. Теперь я оставлю вас. Я хочу переодеться, а потом приготовлю завтрак. А вы поиграйте на органе, пока ждете дядю.— Хорошо.Фэллон сделал несколько шагов, и она окликнула его. Он обернулся и увидел ее на пороге, возле приоткрытой двери.— Ах, мистер Фэллон! Думайте обо мне. Вспоминайте меня. Сосредоточьтесь на этой мысли. Я существую. Я реальна.Она вошла в дом, закрыла дверь, и Фэллон пошел прочь, ускорив шаг.Когда он скрылся из виду, Билли вышел из убежища, держа бинокль в руке. ФЭЛЛОН И ПЛЕМЯННИЦА КЮРЕ! Вот это интересно.Он было собрался уходить, когда его внимание привлекло одно из окон дома. Он отступил в свое укрытие и поднес бинокль к глазам.Анна, стоя у окна, расстегивала блузку. У него тут же пересохло в горле и сжались внутренности, а когда он увидел, как она снимает юбку, и та скользит по ее ногам на пол, руки его, сжимающие бинокль, задрожали.— "Вот девка, — подумал он, — и она — с Фэллоном!" С Фэллоном!Боль, возникшая в паху, была почти непереносимой. Тогда он повернулся и побежал. * * * Фэллон играл на органе уже больше часа. Он сделал перерыв, чтобы отдохнуть. Давно он так не играл, руки его болели, но он все равно испытывал удовольствие.Он обернулся и обнаружил, что в первом ряду сидит отец Да Коста и смотрит на него, скрестив на груди руки.— И давно вы здесь?Фэллон спустился вниз.— Полчаса, может больше, — ответил священник. — Вы блестяще играете, вам это известно?— Когда-то это так и было.— До того, как вы взяли в руки винтовку во имя Матери Ирландии?Фэллон замер. Когда он заговорил, его голос превратился в шепот.— Вам это совершенно не должно быть интересно.— Никому это не должно быть интересно, — возразил священник. — И однако это интересно прежде всего для меня. По вполне определенным причинам. Господи, Боже мой, мальчик мой, как же вы смогли совершить то, что совершили, имея в себе такую музыку?— Сэр Филипп Сидней славился своей репутацией самого великолепного кавалера при дворе Елизаветы Тюдор, — ответил Фэллон. — Он сочинял музыку и словно ангел писал стихи. И в самые причудливые моменты он вместе с сэром Уолтером Рейли собирал толпу ирландцев и, преисполненный благости, убивал их, как скотину.— Да, согласен. Я понял. Но разве вы себя ощущаете таким же? Вы солдат?— Мой отец был солдатом, — сказал Фэллон, присаживаясь на балюстраду алтаря. — Он служил в чине сержанта в полку парашютистов. Его убили в Арнгейме, в бою с англичанами. Вы не видите в этом иронии судьбы?— А что случилось с вами?— Меня воспитал дед. У него была маленькая ферма на холмах Сперринса. В основном он разводил овец, было еще несколько лошадей. Я провел там довольно счастливые годы детства, бегал босиком где хотел, пока мне не исполнилось семь лет. Пока новый школьный учитель, который еще был органистом в церкви, не открыл во мне талант. И вся моя жизнь изменилась.— И вы поступили в Тринити Колледж?Фэллон приподнял брови.— Кто вам сказал?— Ваш друг О'Хара. Вы получили диплом.Тут в глазах Фэллона вспыхнули искорки веселья.— Вы поверили бы мне, если бы я сказал вам, что маленький крестьянин умудрился отхватить докторскую степень в области музыки, никак не меньше?— А почему бы и нет, — спокойно возразил Да Коста. — Мать Бетховена была кухаркой, но дело не в этом. А дальше? С чего он начал?— Ему помогли время и случай. А я однажды поехал на уик-энд к своему кузену в Белфаст, это было в августе 1969 года. Он жил в квартале Фоллс Роуд. Может, вы помните, что там произошло?Отец Да Коста кивнул.— Помню, но смутно.— Банда оранжистов под предводительством молодчиков из спецвойск налетела на квартал и сожгла в нем дома всех католиков. Их отбросили назад люди из Ирландской Республиканской Армии, которые прибыли, чтобы защитить квартал.— И вы вмешались.— Кто-то дал мне ружье, скажем так, и тут я сделал забавное открытие. Я попадал во все, во что целился.— Конечно, вы ведь редкий стрелок.— Ну да.Лицо Фэллона потемнело, и внезапно он достал из кармана «чешку».— Когда я держу в руке это, когда мой палец лежит на спусковом крючке, я испытываю странное чувство. Оружие становится частью меня самого. Вы понимаете?— О да. Это ужасно, но я тоже испытывал это чувство. Итак, вы продолжали убивать.— Сражаться, — поправил Фэллон, лицо его стало непроницаемо. Он убрал оружие в карман. — В рядах Ирландской Республиканской Армии.— И с каждым разом вам становилось все легче?Фэллон медленно выпрямился. Глаза его превратились в черные дыры. Он ничего не сказал.— У меня только что состоялся прямой разговор с инспектором Миллером, — продолжал отец Да Коста. — Вам интересно знать, что он намерен делать?— Ну и что же?— Он представит рапорт генеральному прокурору с целью получить ордер на мой арест по обвинению в сообщничестве убийце и укрывательстве.— Ему не получить такой документ.— А если он все-таки его получит? У вас это вызовет хоть малейшее угрызение совести?— Возможно нет.— Браво! Наконец-то вы говорите искренне. Ваш случай не безнадежен, Фэллон. Объединение Ирландии, или свобода, или ненависть к проклятому англичанину, или еще что-нибудь. Стоит ли игра свеч? Пуль и бомб? Убитых и искалеченных?Фэллон сильно побледнел, глаза его были непроницаемыми, черными.— Были некоторые моменты, когда я получил сильное наслаждение.— А дети? — продолжал настаивать священник. — Разве ваша идея стоит их жизней?— Это был несчастный случай, — сказал Фэллон бесстрастным тоном.— Это всегда происходит как несчастный случай, но здесь, по меньшей мере, можно найти причину, пусть даже она и ложная. Но случай с Краско — это обыкновенное убийство, хладнокровно выполненное.Фэллон тихонько рассмеялся, повернулся к балюстраде, оперся о нее ногой, поставил локоть на колено и оперся на руку подбородком.— Хорошо, отец мой. Вы ждете от меня ответа. Постараюсь дать его. У Эзры Паунда есть стихотворение, которое я очень люблю. «Те, кто имеет оружие в руках, по самые глаза погружены в ад, они думают о лжи стариков». Вот вам ответ, вот какова была моя цель в конце концов. Ложь стариков. И ради этого я собственными руками убил более тридцати человек и отправил в ад бог знает сколько еще.— Хорошо, вас обманули. В конце концов жестокость в такого рода ситуациях не связана ни с чем. Это я мог бы сказать вам еще до того, как вы начали свой рассказ. Но Краско! Этого я не понимаю.— Послушайте, мы живем в разных мирах. Люди, подобные Мигану... это отступники. Я тоже. Я попал в заваруху, которая никак не может быть связана с вами и с другими добропорядочными гражданами. Краско был сутенером и продавцом наркотиков.— Которого вы хладнокровно убили, — настаивал Да Коста.— Я отстаивал нашу цель, отец мой. Я продолжал убивать ради нее даже тогда, когда понял, что она не стоит этого. Не стоит и одной человеческой жизни. И это называлось убийством. А теперь? Теперь я просто забиваю свиней.Отвращение, ненависть к самому себе пронизывали каждое слово Фэллона. Отец Да Коста сказал с очень глубоким сочувствием:— Мир не может быть истым и невинным с тех пор, как там правит человек.— И кто бы мог изречь этот перл мудрости?— Я объясню вам лучше, что хотел сказать, если вспомню одну историю. Я провел несколько лет в лагере у китайских коммунистов после того, как попал в плен в Корее. Лагерь они называли центром специальной доктрины.Фэллон заинтересовался помимо воли.— Промывка мозгов?— Именно. Согласно их образа мысли я был особенным объектом, представителем католической церкви. Думаю вам известно, как относятся коммунисты к религии. Методы их были необыкновенно просты, однако они превосходно действовали. Они взяли это в теории Павлова. Нужно создать у человека комплекс вины, или, точнее говоря, укрепить в нем ту вину, которая уже есть. Хотите знать, какой первый вопрос задал мне мой инструктор? Он спросил, был ли у меня слуга, который готовил мне еду и заправлял мою постель. Я признал, что да, тогда он взял Библию и прочитал отрывок, где говорится, что Господь призывал служить ближнему своему. Удивительное дело, какую тяжесть я испытал, когда он прочел мне это.— И вы попались в ловушку?— Человека можно загнать в любую ловушку, когда он полуголодный и когда его долго держат в одиночестве. Они очень ловкие, не заблуждайтесь. Если употреблять марксистскую терминологию, у человека есть теза и антитеза. Для священника теза — это то, во что он верит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19