До выхода-люка один метр. Этот метр,
чтоб ему исчезнуть из палаты мер и весов, выдавил из меня
последнюю силу. Я отжимаю ножом защелку замка, а мозги уже
заволокло дымкой, руки стали, как крюки, впившиеся в мое мясо, а
шахта кружится вокруг, будто вальсирующая Матильда. Потом я
"плыл" с креном и дифферентом подбитого эсминца по
коридору. Если седьмой этаж, надо добраться до лаборатории
химиков. Я там кучу телефонов высмотрел, когда приходил
справляться насчет рецепта приготовления спирта из стула (не
жидкого, а того, на котором думают). Два шага всего прохромать,
а ведь чуть не влип. По дороге дверь с лестницы была, с
кодированным замком, модно приодетая в броню. Так вот, я до нее
чуть-чуть не добрался, как внутри меня словно часы затикали,
что-то заекало и качнулось. Опа, мой старый испытатель гномик
усвистал за дверь, которая перед ним свернулась, как листок
бумаги. На "той стороне" - много позже узнал, что
каббалистами так обозначается область темных сил - маленький
шпион свалился в ямку чужой хищной жизни. А она как раз готовит
атаку на мою фигуру, проплывающую по кривой мимо свитка двери.
Гномик, ухватив ситуацию, освобождается от вражеской оболочки,
возвращается назад и начинает меня подзуживать. В голове звенит
мысль, что война спишет убытки, я срываю гранату с жилета, под
дверь ее, и пародируя темнокожего рекордсмена с курчавой головой,
совершаю тройной прыжок имени барона Кубертена. Когда
приземлялся на лоб в заключительной третьей стадии, сзади
хрустнула дверная броня, как кусок сахара, а следом фукнула
взрывчатка. Мне поддало под зад, перевернуло и влепило в стенку.
Без каски голову потерял бы в прямом и переносном смысле.
Впрочем, какое-то время я был уверен, что сохранил только шлем.
Кстати, рядом упала и стала щелкать серпами-молотками еще
какая-то голова, кажется, не моя. Сочувствовать некогда, надо
вспоминать, чем я тут занимаюсь. Методом выбрасывания третьего,
четвертого и пятого лишнего из взлохмаченных мозгов, едва допер,
что надо свернуть в лабораторию. Там стал проникать звонками в
спящий мозг Пузырева. Наконец, энцефалограмма шефа оживилась, и
мой заплетающийся голос заставил его хрипеть: "Хамье...
докатились..." Наоравшись, унялся несправедливо разбуженный,
вошел в положение и пообещал похлопотать о винтокрылой помощи.
Харя Харон уже подгребал к моему берегу, считая, что поздновато
для всякой суеты. "А кто будет расслабляться и думать о вечности,
Пушкин что ли?" - подпускал ушлый паромщик. Я был уже не против,
но руки-ноги шуровали по инерции, а может, сам гномик жал на
педали. Он велел не только дверь кабинета запереть, но еще и
прислонить к ней шкаф с диваном, обязал для извлечения сил доесть
беспризорный пирожок. Покомандовал мной, потом принялся
раскачиваться на своих любимых качелях, разглядывая искателей
счастья, марширующих по коридору с электрическими песнями. Все
распластанные, низколобые, зато с яркими хватательно-жевательными
способностями. Они были вместе и заодно, что не исключало
подчинения и жертвования одних ради других. Они гордились своей
страшностью, как генералы жирными звездами на погонах. Каждый
знал свое место и то, что пирамида власти на нем не
заканчивается. Она уходит в великую высь, требующую не
поклонения, а только внимания и четкости на пути к сияющему
кристаллу владычества. Марширующие были особенно чутки к
глубинным пульсам "теплых-влажных", к этим трепетаниям, говорящим
о слабости, упорстве, крепости, разладе... Тому
"теплому-влажному", что ближе всего, лучше остаться здесь
навсегда. Пульс его скрыт: тверд и груб, как комья земли, чуть
уйдет вбок - и неотличим от шума тьмы. Скоро-скоро произойдет
долгожданное расставание с такой помехой, такой затычкой для
воли. Кто был плохой, тот станет совсем хороший. Нет ничего
вкуснее сильного врага!
В револьвере два последних патрона, вот и весь боезапас. Больше
нет гранат, как сообщается в одной подходящей песне. Вернее,
одна завалялась в кармане. Газорезку я еще в коридоре обронил,
когда кувыркался. Что пять минут грядущих мне сулят, кроме
харакири, как пригодятся четыре миллиарда лет эволюции и
революции? Почему крепкая броня, быстрые танки, реактивные
космопрыги и Х-бомбы ничем не лучше пушки из говна? Где
красуется поганка-цивилизация, оставляя Файнберга, Веселкина,
меня наедине с новым венцом природы, который желает стать венцом
на наших могилках? А может, цивилизация вовсе не для нас, мы
только лепим кувшин, а хлебать из него будут другие?
В конце мрачного пассажа я замечаю два баллона, в застекленном
шкафу стоят, с хлором в пузе первый, а второй инкогнито. Двумя
последними пулями - какая романтика и героика звучат в этих
словах - проколол обе емкости. Зашипел, поступая ко всем
желающим и нежелающим бесплатный газ. Наган, выступив в роли
простой болванки, раскурочил окно. Сдернул я пластиковую
занавеску, одним узлом прицепил к батарее, другим с себе. И
шагнул "за борт" технопарка. Вот я уже сушусь на
веревке, на метр ниже подоконника, могу нырнуть и в окно шестого
этажа, если будет в этом смысл, могу стать птицей, правда,
ненадолго. Расстояния до земли разучился я бояться как следует
еще в шахте лифта, но там высота была камерная, а тут, хоть и
смазанная темнотой, но классическая. И все-таки высота мне
больше нравилась, чем общество грубиянов-монстров. Правда, было
обстоятельство, которое сминало настроение в ре-минор.
Спасательница-занавеска потихоньку "текла", то есть
растягивалась, собираясь когда-нибудь лопнуть. А в лаборатории
уже принялось все падать, отлетать, отскакивать. Двери, шкафы,
стулья. Отчитав добросовестно до семи, я чуть приподнялся,
подкинул туда взрывной гостинец и опять съехал вниз. Два толчка
почти наложились друг на друга, шпокнул боеприпас, а потом
ухнула сдетонировавшая смесь хлора, воздуха и того джинна, что
вылеживался во втором баллоне. Над моей головой бросились на
улицу всякие ошметки, я же поспешил в лабораторию, чтобы больше
не мучить занавеску. Когда уже цеплялся за подоконник, там
что-то продолжало валиться с потолка. Вот уселся я в оконном
проеме, комната завалена хламом, а тот, в свою очередь, засыпан
белым порошком, то ли солью, то ли штукатуркой. Некоторые кучки
даже продолжают ворочаться и проявлять недовольство. С этого
подоконника мне линять не стоит. Те, кто возражают против моей
жизни, сейчас могут быть везде: на этаже, на лестнице, на крыше.
Круто я их раззадорил своими оборонными мероприятиями. Где-то
неподалеку, аккомпанируя моим соображениям, потрескивали
разряды. Кто охотится - тот прав, он более прогрессивен.
Нашелся огрызок карандаша, пора писать: "Обнаружившему мои
кости, просьба в ведро не бросать". Электрическая песня
льется все ближе и ближе, для меня исполняют, можно сказать, по
заявке. И слова там, наверное, такие: "Люди, мы любим вас.
За ум, доброту и мясо". И вдруг, заглушая треск марширующей
дряни, загребли вертолетные лопасти. Я стащил с себя шлем и
замахал им, как бешеный человек. Наверное, такой приступ
заметили, потому что вертолетный гул сместился вверх и
отклоненная козырьком крыши веревочная лесенка заболталась в
полуметре от меня. То ли прыгнул, то ли рухнул, но шаткую тропу
в небо ухватил. Вертолет сразу съехал в сторону, и совершенно
правильно поступил, потому что в окошке с моего подоконника
заулыбалась крюкастая морда. Пулеметные очереди - я кайфанул
от этой музыки больше, чем от Баха-Бетховена - помешали ей
ссадить меня, так сказать, с подножки. Недовольная физиономия
скрылась с видом, будто ей не дали подышать свежим воздухом,
длинно сплюнув напоследок припасенной для меня слюной.
В кабине геликоптера встретился огнедышащий Пузырев.
- Ну что, накудесил, негодяй, Рэмбо за чужой счет. Чихал я
на барахло в технопарке, понял, - он для убедительности
сморкнулся в иллюминатор, по деревенски, одной ноздрей. - А
вот за вертолет будут вынимать из моей зарплаты, а
следовательно, и из твоей. Вылет-то коммерческий. Боролся бы за
свободу поскромнее. Попросил бы, мы тебе и охотничий аппарат
новый поставили б, и складную баррикаду.
- Вылет из вашего носа можете считать коммерческим. Я думал,
все бесспорно... как я ошибся, как наказан. Прошу послать меня
на конференцию по птичьим правам! - кричал бы до завтра,
заряд недовольства я ого-го какой накопил. - Вы же видели
Мону Лизу, улыбнувшуюся из окна? Неужели такие лица в вашем
вкусе? Вас что, в детстве по Эрмитажу не водили?
- Ты только сегодня морду увидел, а я всю жизнь их наблюдаю.
Даже когда в зеркало смотрюсь.
Возмущенный до глубины пуза босс Пузырев стих. Боюсь, по-своему
он был прав. Кроме него и пилота, в кабине сидел еще стрелок,
крутой мужчина в пятнистом комбинезоне и шлеме с зеркальным
стеклом; похоже, он и стрекотал из пулемета. Такие могли бы
повоевать, если бы начальство приказало. Сама машина была
лопухово-салатного, то есть, маскхалатного цвета, и с ее помощью
явно носились по воздуху люди из спецподразделения МВД. Сейчас
вертолет висел метрах в двадцати выше крыши. Там уже загорало
под полной Луной пяток образин. С легкой грустью и даже
укоризною, слегка поигрывая слюнями, они поглядывали на
винтокрылую технику со вкусностями внутри.
- Подними, подними свой крылатый стул, а то сейчас
восхищенные зрители пришлют хобот за филе, сам знаешь, чьим,
- предупредил я пилота, и тот решил быстренько увеличить
промежуток между собой и любителями свежего мяса.
- Коммерческий, значит, для меня вылет, - обида,
типичная для незаметных героев, обуяла меня. - Мое
потрепанное боями тело перевернут вверх карманами и станут
вытряхивать последнее, чтоб я потом на пиво просил на паперти. А
те тварелюбы, что у казны-кормушки, начнут искать решение
проблемы монстров политическими средствами, находить точки
взаимопонимания с товарищами из животного царства, говорить, что
все мы дети одной планеты, такой маленькой в безбрежном океане
космоса, станут крепить дружбу, испытывать чувство искренней
симпатии и духовной близости. А для духовно далеких останутся
меры воздействия и пресечения: блокирования, оцепления,
фильтрации, карающие кулаки и справедливые дубинки.
- Сейчас как высажу обратно. Наверное, мало тебе, -
отозвался Пузырев, которому я так надоел. Даже пилот, хоть слова
ему не давали, назвал меня "говорящим горшком".
- Вопрос поставлен прямо. Может даже ребром. А то и на
поп<173>. Придется отвечать: мне не мало.
- Наконец, я слышу речи не мальчика, но мужа, -
отозвался зеркальный шлем и представился.- Майор Федянин.
- Потом стал доступно объяснять.- Представь, в твоем
охранном бюро не тридцать, а тридцать тысяч голов. Тогда
приплюсуй командиров-старперов и сановников-кормильцев, которые
желают без всякой обузы пройти к светлой министерской или
дачно-пенсионной жизни. Да еще государственные интересы, которые
с общечеловеческими не совпадают. Да соблюдение секретности, да
экономия средств, да требования устава и почти-разумные указания
начальства о том, как все делать. Так что, милый мой, сколотись
эдакая дивизия, ничего приятного от нее ты не дождешься, будь
уверочки.
Спорить больше не хотелось, по всему видно, что майор, если
надо, развалит доводы оппонента вместе с его головой. Пока
рассуждал Федянин, пилот облетел здание и направился домой. И
тут без спросу, проявив дурной вкус, пятерка зрителей с крыши
вступила в игру и теперь составляла геликоптеру почетный и
летучий эскорт. Подсвечиваемый нашими прожекторами нежуравлиный
клин тащился следом, слегка повизгивая, но не выдавая секрета
движения.
- Кажется, борьба продолжилась и за помостом. Совсем рядом
курлычут. Неужели антигравитация виновата? Нет тут поблизости
хоть завалящего академика для консультации? - обратился я к
компании спасателей.
- Виноват понос большой силы, - простодушно, как на
масленице, проконсультировал "академик" Федянин.
- А вот и желанный плюрализм во мнениях. Я уж решил, что у
нас одна мысль на всех. При этом находится она у меня. Кто еще
хочет высказаться?
- Да, зря мы гуманизм проявляли, - тоскливо зачмокал
губами Пузырев. - За тобой ведь летят, Александр. Отдать
просят.
- Не волнуйтесь, господа. Со мной они уже пообщались, теперь
их коллективный разум и индивидуальное брюхо новеньких
собеседников просит. Мне ли их требований не понимать. -
возразил я. - Может, кинуть им конфет, авось отстанут.
Настроение в основном было еще не грустное, пилот стал класть
машину в разные известные ему виражи. Федянин просунул свой
крупный пулемет в бойницу и деловито застрекотал вновь. Пузырев
орудовал прожекторами, как опытный театральный осветитель, а
вдобавок, свесившись за борт, бил без промаха из своего
"Макарова". Один я ничего не делал, и правильно, между
прочим. Тридцать секунд обстрела, и Федянин с Пузыревым
зачертыхались, заматерились. Лучи подсветки уже не забирали у
ночи своеобразные фигуры преследователей, а рассеивались в
радужные облака, которые совершенно скрывали догоняющих.
- Это даже мне понятно. Соответствующим облаком
воспользовался и Зевс, обстряпывая свои блудные дела, -
пояснил я расстроенным людям. - Таковы отражательные
свойства панциря, обычная линейная оптика.
- Я заставлю сволочь быть теплее воздуха, - взревел
майор, пытающийся разглядеть что-нибудь в инфравизоре.
- Не воспитывайте их, майор, они слушаются только своих. Да
наверное, и теплоизоляция у них тоже будь здоров. Всем, что
напридумывали наши умники, "сволочь" успешно пользуется.
Успеем ли мы понять, как так получилось?
А спутникам уже не до общих рассуждений. Пилот запаниковал и
стал бросать машину в разные стороны, будто у него чеснок в
заднице. Пузырев заерзал, и даже крутой майор вытащил из-за
голенища сапога широкий нож с зазубринами, мол, живым не дамся,
по-моему, он собирался даже тельняшку порвать. И тут осеняет,
меня, конечно. Может, гады попросту к нам приклеились? Когда
вертолет над ними висел, харкнули они, слюнки прилепились,
затвердели и стали, например, силикатными тросами.
- Да, это вам не с людьми работать, - говорю я
приунывшим спутникам. - Мое дело, естественно, сторона, но я
бы пролетел над домом или лесом почти впритык. Те, кого мы все
не любим, - надеюсь, разночтений в этом нет - плюнули на
нас.
Изъерзавшийся Пузырев замахал руками:
- А ну, засни.
Но майор Федянин ткнул пилота в спину, чтоб послушался меня. И
авиатор, который, кажется, уже обделался от страха, спорить не
стал. Рукой было подать до Шаглинского оборонного центра -
высокого удобного здания. Пилот резко спикировал на него,
монстры тут уж не могли никаких фортелей выкинуть и въехали в
стенку. Приклеенный вертолет мгновение скрипел всеми своими
костями, а потом его отпустило, вернее, швырнуло вперед -
прямо на заводскую трубу - но радужные облака уже погасли.
Пилот как на скрипке сыграл, положил машину на правый борт, так
что полозья лишь шуршанули по трубе. Мы, конечно, бросились
хором провозглашать традиционные мужские здравницы, начинающиеся
на скромную букву "е". Я даже уточнил у пилота, почему
нет на борту надписи: "Портить воздух во время полета
запрещено". Впрочем, рано пташечки запели. Искусили мы
Фортуну, прелестница снова повернулась к нам задом. Машина вдруг
задрыгалась, пилот закостерил приборы, в кабине стало жарко,
пахнуло озоном, смешанным с интенсивной гарью, Пузырева ужалило
обычное прикосновение к металлической детали, он, обиженно сопя,
стал дуть на свою руку. Я метнулся к подсветке, так и есть -
одно облако померкло лишь на время, мы в приступе радости и не
заметили, что его владелец остался с нами. Из сияния к машине
протянулся электропроводный хобот. Всплыла откуда-то неуместная
цитата: "Мы ответственны за тех, кого приручаем". Но
способный пилот выручил всю честную компанию. Вначале чуть ли не
упал вниз - я и с жизнью наполовину попрощался, думал, что
парень взбесился - а потом повел свою машину по кронам
деревьев, напоминая тракториста на колхозном поле. Мы минуты три
бились-метались в кабине, душа вместе с пылью вышла, но
забортный товарищ по несчастью наконец споткнулся о какой-то
дуб, под которым сам Илья Муромец нужду справлял.
- Замечательная смерть замечательных людей откладывается,
- пытался схохмить я, успокаивая Федянина, который явно
стеснялся минутной своей суеты, и залившегося лицевым потом
Пузырева.
Прилетели на базу где-то в Горелово, оттуда меня с шефом
постарались поскорее выпроводить. Только успели полюбоваться на
печально знаменитые клинья, застрявшие в пятнистой шкуре машины,
на жалкий и потрепанный вид некогда гордой железной птицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12