.. Я все на Байсахата гляжу, а про другого стервеца помню. Попался он на этот крючок. Кинулся на меня, думая, что я его не вижу, а я в сторону отпрыгнул. И получил Гулназар-Ножовка палкой по лбу от своего же дружка...
— Молодец, сынок,— похвалила Аннабахт.
— Дурак,— сказал Аташир-эфе.— Нужно было сразу на Байсахата кидаться, когда отпрыгнул.
— Смешно мне, деда, очень стало. Гулназар завопил, как недорезанная верблюдица...
— Дальше что было?
— Байсахат набросился на меня с палкой. Я подставил свою. Он колотил свирепо, а я только отражал его удары. И смех меня больше разбирал, а он сильнее стервенел от моего смеха...
— Что же смешного, сынок? — спросила Аннабахт.
— Свирепый всегда смешон сильному,— ответил ей Аташир-эфе.
— Но и Байсахат не слаб.
— Злость, если она чрезмерна, крадет силу. Ты правильно поступал, мой Гочмурат, что оставался спокоен в драке. Но надо было валить Байсахата, пока его приспешник не оклемался!
— Он оклемался только для того, чтоб увидеть над собой оскаленную пасть нашего Евбасара. Только он шевельнулся, пес зарычал, и Гулназар-Ножовка опять затих...
— Довлетик, сбегай принеси умной собачке лепешку,— приказала Аннабахт.— А заодно погляди, не нагрелась ли уже вода в кумгане...
Когда Довлет вернулся во двор, мать уже размотала платок, которым была обвязана ладонь Гочмурата, и теперь причитала над его раной.
— Будь он проклят, этот зверь Байсахат,— кричала Аннабахт.— Как только земля таких носит! Вай-вай-вай! Всю ладонь, проклятый, изрезал моему ребеночку...
Гочмурат во все свое круглое лицо ухмылялся, его рассмешило, что мать назвала его ребеночком. Евбасар, увидев, что Довлет направляется к нему с лепешкой, оставался сидеть на месте. Пес осторожно взял зубами угощение, когда Довлет поднес хлеб прямо к носу. Ел он его не жадно, а с достоинством, словно понимал, что хлеб этот он заслужил честно...
— Что мне делать, несчастной, с твоей рукой? — сокрушалась над раной Аннабахт.— Я ведь не собака, не могу зализать ее языком...
— Отойди, женщина,— не зло, но грубовато отпихнул ее Аташир-эфе и принялся разглядывать ладонь Гочмурата.— За лезвие ножа хватался?
— Ага, деда,— весело ответил Гочмурат.— Когда сломалась палка, Байсахат выхватил нож. Я успел только выкинуть левую руку и схватил нож голой рукой...
— Надо хватать за запястье. С твоей силищей можно было ему и руку сломать.
— Зачем? Вы сами учили, деда: драка с соплеменником — не бой с врагом. Я просто разжал его пальцы и отнял нож. А тут на него сзади прыгнул Евбасар и опрокинул Байсахата на землю...
— Дове,— приказал Аташир-эфе,— ступай в юрту и принеси собаке вторую лепешку. Она свое дело знает лучше, чем вы, щенки...
— В чем я неправильно поступил, деда? В чем? — скривился Гочмурат от этого упрека, как не кривился он от своей раны.
—- Соплеменник, обнаживший на тебя нож, больше тебе не соплеменник, а враг. Бить его надо, как бьют врагов, чтобы не мог подняться... Где его нож?
— Вот он, деда,— с виноватым видом подал Гочмурат Аташиру-эфе оружие с длинным темного цвета лезвием и шершавой рукояткой из кости какого-то животного.
— Явился домой не побитым, и то ладно,— проворчал Аташир-эфе, беря нож Байсахата.— Эту железку я снесу Атаву-Грызуну, пусть глава их рода побесится.
— И скажите ему, деда: в другой раз я с мясниками не буду так осторожен...
— Сопляк,— оборвал Гочмурата дед.— Тебе ли вкладывать свой язык в мои уста?
— Ваша правда,— смутился Гочмурат.— Я сам смогу с ними объясниться в другой раз...
Евбасар с достоинством удлетал вторую лепешку, отрываясь от нее изредка, чтобы лизнуть радостно ласкавшую его руку Довлета. Умный пес уважал всех членов семьи, даже маленькому Кемалу великодушно позволял вволю таскать его за уши и за хвост, но любил пес больше всех Довлета. Он часто заглядывал в глаза мальчика, словно говорил ему: «Прикажи! Я умру за тебя с радостью. А пока ты этого не приказываешь, давай садись на меня верхом, покатайся, как бывало прежде...» Раньше Довлет часто разъезжал верхом на собаке по двору и по улице. Но теперь он подрос и понимал, что его тело слишком тяжело для верной собаки...
Довлет поглаживал собаку, не глядя на нее, мысли его были заняты совсем другим. «Главное — не явиться домой побитым,— раздумывал он.— Вот чего ожидает от них, мальчишек его рода, дед. А если противник окажется сильнее? Нет ведь на свете такого силача, на которого не отыскался бы еще более сильный... К тому же они, мальчишки, встречаются не только с одногодками. А если навалится тот, кто на три-четыре года старше тебя?.. Нет,— сам себе отвечал мальчик,— для деда это не оправдание. Хорошо жить на свете старшему брату. На него двое накинулись, а он с ними только вполсилы сражался и победил...» Довлет совсем забыл, как недавно вознамерился вступить в схватку с тем же Байсахатом, что страха в том случае он не испытывал. Он дал себе зарок: держаться подальше от мальчишек из рода мясников, больших и малых. Не кулаков их он страшился, а того презрения, с каким, доведись Довлету явиться в дом побитым, встретит его родной дед...
Довлет принес кумган с нагревшейся водой. Аташир-эфе промыл рану Гочмурата, смазал ладонь каким-то снадобьем и уже вознамерился завязать ее поданной Аннабахт чистой тряпкой...
— Остановись, несчастный! — раздался визгливый крик, и во двор их вбежала запыхавшаяся соседка Бибигюль.— Ты что, достойный Аташир-эфе, задумал внука без руки оставить?..
На крик ее появились из своей юрты соседка Огулсабыр-эдже и ее дочь Айджерен.
— Эй, красавица, ты что застыла, словно кол? Давай тащи сюда вон тот казан! — указала Бибигюль на кострище во дворе, возле которого валялся на боку огромный закопченный казан.— А ты, постреленок,— схватив израненную ладонь Гочмурата, приказала она Довлету,— полей сюда воды из своего кумгана...
Аташир-эфе нахмурился, но возражать не стал. Соседка Бибигюль считалась лучшей знахаркой в селении. Она проворно смыла с раны Гочмурата снадобье деда, с принесенного Айджерен казана соскоблила ножом сажу и засыпала ею рану. Затем знахарка извлекла из своего узелка кусочек плиточного чая, разжевала его во рту и налепила жвачку на рану.
— Если аллах будет милостив,— сказала она, накладывая повязку,— через четыре дня опять сможешь хватать этой рукой острые кинжалы.
— Вай! Что вы такое говорите,— запричитала Аннабахт.— Избавь, аллах, от такого... Конечно, вам спасибо! Мы без вас не знали, что нам делать, темные... Но для чего же вы предрекаете нашему мальчику снова подобное?..
— Не я вам предрекаю, уважаемая Аннабахт, а те, кого побил ваш мальчик... Прибежала ко мне дочка Халнепеса из рода мясников, говорит: «Вас бабушка зовет. Велела, чтоб пришли со снадобьями...» Явилась я и вижу, что юрта полна народу. А женщины промывают голову Байсахата, и вся ру-б&шка его в крови...
Аннабахт испуганно взметнула вверх руки, а Аташир-эфе довольно улыбнулся.
— Перевязываю голову Байсахата, а мясники шумят. Бег-назар, слюнтяй этакий, кричит: «Живым останется Гочмурат или я!» Другие тоже грозятся...
— Мясники всегда были на хвастовство щедры, но шишки чаще доставались им.
— Ох, что вы такое говорите, деда,— замахала Аннабахт руками на Аташира-эфе.— Зачем ты голову ему разбил, несчастный? — накинулась она и на Гочмурата.
— Что, лучше было дать себя зарезать? — закричал на мать тот.
— Вай! Совсем у меня мозги запутались с этими вашими ножами, с вашими саблями, ружьями да с кулаками...
— Успокойся, подруга,— обняла за плечи Аннабахт соседка Огулсабыр-эдже.— Мужчины в доме — много хлопот, но и счастье для женщины...
У самой Огулсабыр-эдже в доме мужчин не имелось, поэтому произнесла она последние слова печально, и эта печаль смутила жалостью отзывчивую душу Аннабахт, заставила ее умолкнуть...
Закончив перевязку, знахарка Бибигюль сняла со своей шеи заклинательный амулет — вырезанную из кости фигурку лошади (Довлет подозревал, что это была обычная шахматная фигурка), трижды обвела им.вокруг головы Гочмурата, бормоча какие-то невразумительные для непосвященных слова.
— Дай аллах тебе поправиться,— завершила она свое действо словами, уже всем понятными.
Благодарная Аннабахт с поклоном преподнесла знахарке мешхедский платок. Хотя сам платок дорогой, но не он составлял плату: в одном из его углов были завязаны в узелке серебряные монеты. Корыстолюбивая знахарка Бибигюль, чтобы выуживать у пациентов помимо денег еще какие-либо подношения, придумала притчу: «Духи болезней очень жадны,— говорила она.— Увидят монеты — нахлынут в дом ваш целой гурьбой. А потому плату за мои труды вы должны завязать в какую-то материю».
Довлет всегда дивился, сколько всего намешано в натуре этой женщины. Крикливая и жадная, она умела врачевать людей лучше других табибов. Самая злоязыкая сплетница в селении, Бибигюль-эдже, как никто другой, умела утешать попавших в беду и высушивать чужие слезы. Гадала она так, что иногда ей удавалось смягчить сильного и злого в пользу слабого и раскошелить богатого в пользу неимущего. То самое простое вдруг запутает, то очень просто выведет мятущ>юся душу из самого безнадежного лабиринта. Вот и теперь она вдруг принялась пилить тот сук, на котором сама сидела...
— И что вас всех, мальчишек окаянных, драться тянет,— свернув платок с монетами и сунув его за пазуху, принялась рассуждать Бибигюль.— Ведь кто бы там ни победил из вас, а выгода достанется мне. И за голову Байсахата мне серебра отсыпали, и за руку Гочмурата...
— Вы обеднеете, Бибигюль-эдже, если мы не станем драться,— рассмеявшись, сказал Гочмурат.
— Глупый ты, глупый. Да ваши царапины меня только от главного дела отвлекают. Это твоя мать только в ворожбу не верит. А остальные женщины с нетерпением ждут своей очереди, когда я заявлюсь к ним и погадаю на мужчин, ушедших вслед за принцем. Будь он неладен...
— Что вы такое говорите, почтенная Бибигюль! — испугалась Аннабахт.— Если с принцем случится неладное, то и нашим не поздоровится, и моему мужу Сердару, и вашему сыну, молле Абдурахману...
— Не такие они безмозглые, чтобы, подобно баранам, лезть под один нож с принцем Саларом,— беспечно ответила Бибигюль, а лицо Аннабахт от ее слов сразу прояснилось...
«Да, непростая мать досталась нашему учителю,— подумал о Бибигюль Довлет.— И ласточкой способна прикинуться, и голубкой, оставаясь при этом хитромудрой совой...»
Когда говорливая соседка Бибигюль, вволю напившись чая, наконец покинула их дом, уже стемнело. Но и в темноте селение еще продолжало бодрствовать: в разных концах раздавались окрики запоздалых чабанов, загоняющих во дворы отары, слышны были крики играющей детворы, в переулках изредка мелькали плотные тени поздних прохожих...
Довлет вышел со двора и сразу остановился. Его легонько боднул лбом под коленку наскочивший на него Евбасар. Мальчик погладил голову верного пса, а тот лизнул ему руку. Это была их привычная игра: и останавливался Довлет нарочно, и наскакивал на него пес шутливо. Собака даже хорошо знала, куда теперь направит свои шаги мальчик, а потому и унеслась вперед, быстро взбежала на невысокий холмик и застыла четким силуэтом на фоне неба. Вскоре на этот холмик взошел и Довлет. Это были мгновения в их жизни, наиболее сближавшие мальчика и его собаку. Довлет уселся на пеньке какого-то дерева, срезанного еще до его рождения. Евбасар улегся у его йог. Вглядываясь в темноту ночи, они дружно молчали, каждый думая о своем...
Довлету хотелось, чтобы на небе были видны яркие звезды, на которые мальчик любил устремлять свой взгляд, мечтая о чем-то неясном, но желанном...
Евбасар на небе отдавал предпочтение месяцу. Хотя пес, в отличие от большинства собак, не был жадным на съестное, но все же месяц напоминал ему хорошо смазанную маслом лепешку, думать о которой было приятно. К тому же при месяце хорошо видно вокруг и можно еще издали заметить приближение врага, если тот появится...
Но сегодня ночь набросила на селение одну из самых новых своих бурок, в которой не было ни одной прорехи Зато прорехи были в юртах бедняков селения, пробивающиеся сквозь них лучики света пульсировали во тьме, словно живые. «Ветхость тоже способна рождать красоту»,— подумал мальчик.
— Дове! Где ты там бродишь, полуночник? — долетел из ночи голос деда.
Во дворе мальчик и собака расстались: Евбасар отправился в кошару, он и ночью должен был стеречь овец, а Довлет вбежал в юрту...
— Львенок мой,— ласково обратился к нему Аташир-эфе,— ты не смог бы в оставшиеся от нашей очереди дни попасти овец вместо Гочмурата?
— Что вы надумали, деда? — испуганно вскрикнула Аннабахт.— Довлет еще мал.-Его ли дело пасти овец?..
— Мал не мал, его друг Сапарак уже этим свой хлеб зарабатывает, а Дове надо попасти только несколько дней. Пора львенку испытать себя в.настоящем деле...
— К черту ваших овец! Мне дитя дороже. И когда вы это надумали, деда?!
— Когда?
— Когда эти мясники на нас точат зубы! Они хитры и жестоки, как все мелкие души. Думаете, деда, их остановит, что перед ними дитя?
— Если он станет прятаться за материной юбкой, их не остановит и то, что он когда-то вырастет...
— Да что вы переполошились из-за меня,— выкрикнул Гочмурат.— Сам я буду пасти овец. Правду говорит мать, брату еще рано браться за это дело...
— Пора или рано,— неожиданно для всех и для себя самого вдруг вмешался Довлет в разговор старших.— Что это вы все решаете за меня? — от растерянности сказал он излишне грубоватым голосом.— Завтра я погоню овец. И все!
Мать Довлета изумленно застыла, старший брат взглянул на него с большим уважением, дед улыбнулся и сказал:
— Львенок — он и есть львенок...
На следующее утро Довлет хотел встать раньше всех, но мать его уже хлопотала над завтраком, когда он проснулся.
— Довлет, мой Довлет, как бы и ты не пошел по следам своего деда и старшего брата,— грустно сказала со вздохом Аннабахт, когда мальчик ел.— Видно, вы все грубеете, когда подрастаете. Ай-да, ну ладно...
— Нет, мама, этого не будет. Деда ты назвала, брата, но у меня еще есть отец! Он ведь тоже мужчина, а разве он грубый?..
- Нет, сынок мой, что ты! Отец твой совсем другой... Ты проливаешь бальзам на мое сердце, сказав, что он для тебя пример! Он ведь и сильный и ласковый...
Аннабахт умолкла, смутившись оттого, что приоткрыла мальчику частичку своего женского счастья. Но Довлет был еще мал, чтобы что-то подобное подметить. Да и мысли его теперь находились далеко, где-то в неведомых странах, где сражался его отец...
— Как он теперь там, где наш отец, сынок? — произнесла Аннабахт, одновременно обращая вопрос свой и к сыну и к аллаху.
— Вспомни, мама, вчерашние слова Бибигюль-эдже. Не такой он безмозглый, наш отец, чтобы с ним что-то случилось.
— Дай-то аллах, сынок! Дай-то аллах...
Когда Довлет уже выгонял овец семьи со двора, вышедшая его проводить Аннабахт просительным голосом сказала:
— Сторонись плохих людей, сыночек. Если будут лезть, лучше перетерпи, лучше отойди от них...
— Нет, мама, этого я не смогу,— твердо ответил мальчик.— Так ведь не поступал и мой отец...
Аннабахт умолкла и отступила к юрте. Увидев, что на пастбище гонит овец его любимец, Евбасар радостно заметался вокруг отары, сбивая животных в плотную группу. Так и двинулись они по улице: впереди, словно превратившись в единое круглой формы тело, бок в бок шли овцы, за ними — с огромным посохом в руке маленький чабан и большой опытный пес, который, радостно заглядывая в глаза мальчику, будто говорил ему: «Все будет хорошо! Положись на меня...»
Глава восьмая
ШЕЛ НА РАБОТУ, ПОПАЛ НА УРОК...
Река всегда пробуждала у Довлета мечты о неведомых странах. Не знал мальчик, откуда бежит она и куда стремится, но эта извечная радостная торопливость волн, их говорливость, их невозмутимость пред всем, что они ни видели на берегах,— все это заставляло думать о мире, который начинался там, куда не достигал взгляд. Кто-то там жил. Кто?.. «Враги!» — отвечал на последний вопрос дед Довлета. «Люди! Такие же, как и мы»,— отвечал учитель молла Абдурахман...
Сразу за селением по обоим берегам реки тянулись буйные заросли тугая. Редкие взрослые ивы и ракиты возвышались среди хаоса хитросплетений тальника, в который местами словно заплатами были нашиты заросли камыша, шумно колыхавшегося от малейшего дуновения ветра.
Почва здесь была перенасыщена влагой, встречались даже заболоченные места. В иные годы, когда в южной стороне в горах за зиму скапливалось много снегов, а весной шли часто дожди, река вырывалась из берегов, затопляла пойменные леса и подступала вплотную к селению.
В такие времена иные жители селения призывали соплеменников вернуться обратно в пустыни, распростершиеся от низовьев Теджена и Мургаба до Хорезма и Мангышлака, в пустыни, «где ступала нога пророка-спасителя Хизыра».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45