И хотя Кремер даже рта еще не раскрыл, Тыну стукнул по столу рукой и рявкнул:
— Больше нету, понял?
В лицо Кремеру ударило горячим винным перегаром, даже деньги, брошенные па стол, казалось, пахли водкой. А когда Тыну — он был уже одет в дорогу — тяжело повернулся к дверям, оказалось, чю шаг у пего нетвердый: выходя, он ударился плечом о стену. Потом стало слышно, как он ощупью пробирается по темному коридору и, наконец, наружная дверь захлопнулась с таким треском, что в конторе задрожали стекла...
Дровни стояли у молочни нагруженные, Приллуп взял вожжи и сел на воз. Уже можно было ездить по зимней дороге, через замерзшее болото и реку,— землю покрывал порядочный слой снега. Кремер, глядя из окна залы, видел, как дровни, похожие на темное толстое бревно, двинулись через ворота загона на тускло белеющий двор, затем скользнули вниз по склону холма и пропали в болотной низине.
Часа два Приллуп сидел неподвижно. Он мог спокойно дремать, покачиваясь в полусне: гпедой Яска знал дорогу, и мороз был небольшой. Тыну только тогда зашевелился, когда добрый отрезок большака остался позади, близ города стали чаще попадаться встречные дровни, и яркая полная луна выглянула из-за разорванных туч. Яска заржал: они приближалпсь к первому из тех многочисленных трактиров, в которых можно было остановиться на ночлег.
Корчма эта была просторнее остальных, п Приллуп, соскочив с воза, вошел в дом поглядеть, что там делается. Случалось, что постояльцев, искавших где попросторнее, набиралось чересчур много или же галдеж стоял такой, что о сне нечего было и думать; тогда приходилось плестись дальше еще версты три.
Трактир был набит битком, люди и сидели, и стояли, глаз с трудом различал их лица в густом дыму. Но при таком множестве пьянствующих парней — большей частью окрестных жителей, которых Тыну знал,— было подозрительно мало крика: какое-то напряжение, казалось, сковы пало сидевших за столами. Трактирщик из-за своего прилавка зорко следил за компанией, устроившейся в углу. Приллуп узнал там среди других Виллема из Пууги и все понял.
— Ну, начнем, что ли? — произнес этот светловолосый парень и нетал, выпрямившись во весь свой высокий роет. Имрнжппип лица у пего было скромное и деловитое.
Тек ник никто ш» возразил, Ниллом взял со стола в обе рунй Но полной бутылке пива, стал посреди комнаты и, иимихнун бутылками, обдал всех вокруг пивным дождем. Через миг началась драка.
II рил лун видел еще, с каким проворством трактир-шик и ого слуга среди града кулачных ударов хватали со столов бутылки и стаканы,— потом выбежал во двор, вытирая щекц.
— Мнзкюла, черт, ты куда припустил? — пропыхтел кто-то ему вслед.-- Ста ив корзину пива, как тогда,— паши парии тебя и пальцем не тронут!
Но Мн.жюла сегодня предпочел покинуть столь шумное пристанище, и вскоре Яска трусил рысцой по открытой возвышенности, к довольно крутому спуску, за которым, почти упираясь в склон холма, стоял следующий трактир. Красноватое зарево па северо-востоке (в проблесках лунного свеча виднелись даже башни в долине) показывало, где лежит город, хотя до пего оставалось еще верст десять.
Перед корчмой понуро стояли три лошади — одна с санями, две с пустыми дровнями. Сквозь мутное окно не разглядеть было, что там внутри, но слишком уж сильного гомона Приллуп не услышал, поэтому решил сразу загнать дровни под навес гумна; из ворот его как раз показался батрачонок с фонарем. Правда, здесь уже стояло четыре повозки со всяким товаром и двое дровней с молоком, но с этим еще можно было мириться: найдется, наверное, где поспать, а то иной раз сиди всю ночь на лавке. Задав гнедому корма и взяв мешок с харчами, Мяэкюла через внутреннюю дверь вошел в трактир.
Здесь расположились, куря, болтая и потягивая пиво, довольно мирные люди. Трактирщик, по-приятельски пожав Тыну руку, предложил ему перейти в маленькую комнату рядом с буфетной; но Приллуп, когда узнал, что там уже сидят молочники из Кургсалу и Лийвы, один мужичок из Тапу с женой и еще какой-то крестьянин из церковной волости с дочкой, ответил, что ему и в общей комнате хорошо. Взяв водки, он уселся в углу у края длинного стола; половина скамьи, стоявшей у стенки, еще пустовала. Тыну был доволен, что в большой комнате не оказалось ни одного знакомого: сегодня он не нашел бы в себе силы вести разговор и прикидываться веселым. Поев, он положил мешок и пиджак в изголовье, одну полу овчинного полушубка подоткнул под себя, другой полой накрылся и решил поспать.
Заснуть, однако, не удалось. Выехал он из дому пьяным, по дороге хмель прошел, но осталось глухое раздражение, смешанное со смутным страхом, которого не притупила и только что выпитая водка. Каждый громкий звук словно резал, колол его, заставлял вздрагивать, и ему часто казалось: не то скамья под ним качается, не то пол под скамьей. И в воздухе витала угроза, в углах подстерегала вражда, и все эти чужие люди, которые там смеялись и лопотали, втайне желали ему зла. Тыну притворялся спящим, чтобы кто-нибудь не подошел и не заговорил с ним: он тоже их всех ненавидел, особенно тех, что беспечно хохотали у стойки.
Посетители уходили, приходили другие.
Мимо Приллупа сновали люди, он каждый раз явственно ощущал, как его касается чей-то взглядд. За столом — совсем рядом и подальше — ели и пили, и ему мерещилось, что он сквозь веки видит их противные лица. Он не хотел знать, о чем они там болтают, и все-таки невольно, с болезненной подозрительностью прислушивался — не метят ли они в него. Вдруг он напряг слух. Кто-то произнес: «Мари». Забормотали невнятно, захихикали. Потом послышалось: «Тыну».
Нет, Приллуп не ошибся. Говорившие сидели довольно близко, их косые взгляды кололи ему затылок. Судя по голосам (их было, как видно, трое), он никого из них не знал. И вот один выговорил отчетливо, с издевкой передразнивая его:
— Маннь, надевай чистую рубаху — опять из барбарисов старик идет!
Все загоготали.
Над головой Приллупа пролетела пробка и ударилась о стену.
Звякнули стаканы — там чокнулись.
Не в первый раз ему приходилось слышать такие издевательства, бывало и почище, но голова его дернулась, как от удара, в глазах заплясали искры, он не смог удержаться, чтобы не вздрогнуть. В другое время он заткнул бы насмешникам рот штофом водки или полудюжиной пива — сегодня о такой защите нечего было и думать: необычная, обессиливающая усталость приковала его к скамье. И они жалили его, язвили, пока им не надоело. Наконец исчезли.
Передышка была недолгой. Трактир уж наполовину опустел — люди, ехавшие дальше, ушли, ночные постояльцы укладывались на лавках и па длинном столе,— как вдруг за дверью послышался шум: прибыли новые гости. Их голоса — они вскоре загремели достаточно громко — были Приллупу знакомы. Он понял: если эти люди найдут его раньше, чем кабатчик закроет свою стойку,— ночь пропала. Тыну, уже давно лежавший лицом к стене, поспешно натянул на голову воротник полушубка.
Не прошло и нескольких минут (выдал Приллупа, наверное, сам трактирщик), как ему к носу поднесли горящую спичку.
— Ни дал и скрягу? Корчмарю деньги позарез нужны, аренду платить, а этот в угол забился! Л ну, вставай, Мяэкюла!
Мяэкюла упорно храпел.
Его принялись трясти.
Спящий что-то пробормотал, почавкал губами и опять захрапел.
Но это по помогло. Сходив на гумно, чтобы поставить лошадей под навес и поглядеть, есть ли у мужиков на дровнях телята и свиньи (третий из этой компании, торговец яйцами, подсевший к мясникам по дороге, тем временем расспрашивал в трактире, не найдется ли для него товара),—они опять пристали к Приллупу. Его подняли и посадили.
— Раскошеливайся, Мяэкюла! Кто же в кабаке спит! Выспаться успеешь дома, повезет — так даже с Мари в обнимку.
— Обирайте сегодня кого угодно, а меня оставьте в покое! — буркнул Приллуп, протирая глаза.
— Поди знай, кто кого обирает. Да тебя и не оберешь, денег куры не клюют!
— Откуда ты знаешь!
— А то как же! Трудитесь оба денно и нощно! Уже слух прошел, что к весне Мяэкюла будет твоей.
— Чепуху гродишь, сам выдумал.
— Почему же чепуху? — подхватил второй мясник.— Кому бог дал покладистую жену, тому, глядишь, даст и хорошее именьице.
Вокруг засмеялись. Приллуп спустил ноги со скамьи.
— Лимбарк, дай этим господам промочить глотку, а то у них шутки больно пресные! Запишешь на меня.
— Ну вот! — похвалили те.— Чем не барин! И сказать умеет по-барски!
Затем они уселись вчетвером за маленький столик у печки: первым мясник, лицо которого походило на кусок сырой говядины, вторым — атлетического сложения мужчина, с головой древнего римлянина — хоть картину с него пиши, потом Приллуп, лохматый, как пудель, а рядом с ним — тощий, все время тихонько посапывающий торговец яйцами, ни дать ни взять деревенский кистер старинного склада. До сих пор он молчал, теперь же сердечно обнял Приллупа за шею и произнес:
— Ничего, дружище! Они семьсот лет наших отцов и дедов угнетали (у говорившего даже голос задрожал), и голодом морили, и пороли, и над их дочерьми глумились! И если теперь один из нас... все равно кто... была бы возможность... теперь, когда мы свободны от этого тяжкого ига... если теперь один из нас может у них кое-что урвать — чем больше, тем лучше... то я- слышите, я! — скажу только одно (он схватил свой стакан): да здравствует этот брат наш — эстонец, да здравствует эта сестра наша — эстонка!
Эту речь поддержали от всего сердца и мясники, они тоже заревели «да здравствует!» и потянулись чокаться с Тыну. А торговец, посапывая, взял руку Приллупа, горячо пожал ее, с братской преданностью заглянул ему в глаза и продолжал задушевно и многозначительно:
— Поклонись от меня своей супруге! Скажи — купец Антон Зидермап велел ей передать: барана нужно стричь... и работа должна быть чистая... понимаешь? Работа должна быть чистая!
Проснувшись утром довольно поздно (разбудил его трактирный слуга), Приллуп увидел, что лежит около печки на трех стульях, ноги свесились на пол, под головой только шапка.
Молочники, ночевавшие в задней комнате, уже уехали, друзья Приллупа давно закончили свои сделки на гумне и перед трактиром; вместе с Тыну выехала на большак только одна задержавшаяся в корчме старуха, везшая чесать шерсть.
Кончилось дело тем, что лавочники стали ворчать, и Приллупу опять пришлось на рынке «хоронить покойника».
— Ишь ты, он сегодня па нас и не смотрит! Загордился, что ли? — говорит кто-то рядом и сует Приллупу
РУКУ
— Л-а, Маазикас! — Приллуп поднимает веки.— Торгуешь, значит, опять... Ничего я не загордился — ночью здорово хлебнул... сейчас на глазах точно трещит,— мрачно усмехается.
Потолковали бы, давно Чин еще, садись! Я как раз собрался ехать.— Приллуп берет вожжи.—Хорошо, что ты подошел, мне надо кое-что купить, побудешь около лошади.
Сапожник Маазикас — он, говоря о себе во множественном числе, имеет в виду и свою корзину, а может быть, и лежащие^* ней непроданные пары туфель — усаживается между кадушками. Его заячья губа растягивается в Лонппдежпо-печалмюп улыбке.
С покупками иекоре покончено, и они едут к предместью, где живет Маазикас; мяэкюльский молочник всегда выезжает из города этой дорогой. На углу последнего переулка дровни останавливаются. Отсюда с полквартала до того дома, где живет сапожник.
Тут Маазикас должен был бы сойти, они уже собираются прощаться, но оба вдруг устремляют взгляд па большой, старый угловой дом, в котором окна нижнего этажа до половины закрыты пунцовыми занавесками.
— Позвал бы к себе, да в комнатенке холодно... разве п\ столько напасешься, дров этих...
— А закусить бы не мешало, горячего... мороз пробирает, ехать далеко...
— И пить вроде хочется...
— Да, и пить хочется.
Они не могут отвести глаз от пунцовых занавесок. И Тыну въезжает во двор.
— На полчасика... -— Ну да, не больше.
Яске подвешивают торбу с овсом. На буфетной стойке приятели видят горячих жареных окуней. В углу длинной комнаты с низким потолком еще свободен один столик, Маазикас сразу замечает это и несет туда свою корзину.
— А может, за стойкой?
— Да нет, посидим маленько...
— Ну, на два слова...
— Это наш старый стол...
Водку, хлеб и рыбу приносят сами, хозяйка подает пиво. Пьют, едят и молчат. Говорят только их глаза: каждый раз, когда рука поднимает стаканы ко рту и снова ставит на стол, взгляды их встречаются, спрашивают и отвечают, все понимая. На первых порах друзьям достаточно и того, что они сидят вместе, вместе едят и пьют.
— Слышал про нее опять,— наконец шепотом начинает сапожник, глаза его загораются.
— Что ж ты слышал? — бормочет Приллуп.
— Говорят, она уже не в Ямбурге, а в Гдове.
— Писал?
— Писал, да что толку — не отвечает.
— Все с тем портным?
— Все с портным! — Шепот Маазикаса звучит как стон.
Приллуп сидит, подперев щеку рукой, и смотрит на рыбьи кости у себя в тарелке.
— Да, что ж поделаешь, ежели ты не хочешь силком... —- Нет, тогда конец! Притащишь на аркане — разве
потом дома удержишь!
— Лучше добром, это верно. Но ты же, кажется, хотел сам...
— Полгода собираюсь, полгода! — с ударением повторяет сапожник, сверля стол большими пальцами; его растопыренные локти судорожно двигаются, словно он пытается взлететь. Никак этих денег не сколотить... не получается, делай что хочешь!
— Да и поможет ли?
— Поможет или нет...— Заячья губа Маазикаса дрожит.— Хоть голос ее услышал бы... поглядел бы хоть издали...
Приллуп подпирает рукой и другую щеку, Оба молчат. У прилавка горланят два пзвозчика, за столами то тут, то там раздается смех; жирный чад, табачный дым, запах водки и пива густым облаком плавают над головами.
— Забыть не можешь?
— Нет. Словно каким зельем меня опоила.
— Зельем опоила...— повторяет Приллуп и покусывает прядь бороды.
— И во сне и наяву... так и стоит перед тобой... А как подумаешь, что она с портным... с этим портным...— Горящие глаза Маазикаса бегают по сторонам, пальцы все сильнее буравят стол.— Ребеночек умер — вот в чем беда! И надо же было ему умереть! — заканчивает он со вздохом.
— Ребенок... да... был бы ребенок...— Приллуп тихонько кивает головой, взгляд его затерян где-то далеко. Лишь немного погодя он произносит, будто очнувшись:
— Ну что ж, попробуй съезди... работа у тебя есть...
— Работа есть... кой-какая работенка есть... Но только раньше, сделай милость, подпали ты этот дом на углу!
И Приллуп видит, как плечи Маазикаса опускаются, растопыренные руки повисают.
— Хозяйка, пару пива! — требует сапожник несколько минут спустя; он потянулся за стаканом, но стакан пуст, пусты и бутылки.
У Приллупа есть две сигары, одну он дает Маази-касу. Они курят и пьют поданное пиво.
— У меня у самого их целая дюжина по дороге,— бормочет Приллуп, разглядывая наклейку бутылки.— А когда у тебя здесь... все раздавлено...— Он постукивает пальцем по жилетке.
— Раздавлено, говоришь? — оживляясь, спрашивает Маазикас— Чувствуешь?..
Приллуп обхватил щеки ладонями, его глаза блестят, на скулах красные пятна; он продолжает шепотом, перегнувшись через стол:
— Как-то раз прокрался за пей вечером, полночи лежал иод окном... в каждой руке по камню...
Они смотрят друг на друга, и у обоих разом слезы застилают глаза.
Приллуп долго молчит.
— И теперь, когда видишь, что никакого тебе проку от всего этого... когда знаешь, что все это зазря...
— Думаешь, не поправится дело? Приллуп качает головой.
— Откажусь скоро. На дно тащит... И как подумаешь — опять иди куда-то в хибару... еще и в чужую волость... Нищий, хуже чем раньше... Он же может меня за долги по миру пустить...
— Зато ты свою вернешь... свою к себе вернешь!
— Да-а... раньше небось долг заставит заплатить, тогда только... И что я теперь для нее? Мразь, ошметок... ногой отшвырнуть — и все! На моих глазах с одним парнем крутит — смотри, мол, тряпка ты, портянка, а не мужик!
— Но ты же ее к себе вернешь...
— И разве только в хибарке дело, в нищете.,, а насмешки, издевки!.. На всю жизнь... и ей, и мне...
— Забери ее и уезжай подальше! — Глаза Маазикаса сверкают мечтательно.
— Поползет... слушок за тобой поползет... до самой смерти не избавишься...
— Но жена будет с тобой!
— Поди знай, надолго ли... Твоя теперь у портного! Мяэкюла поднимается. Выходя, нечаянно наступает
кому-то на ногу. Плечи его сгорблены. Он долго остается во дворе, а возвратившись, шагает совсем в другую сторону, пока наконец не замечает свою ошибку. Но, не дойдя до стола, поворачивает палево, к прилавку, и что-то заказывает.
— Вроде бы не наелся, да и пиво одно не греет.— Он садится, дрожа от холода.— Гнедого попоной накрыл.
Мальчишка приносит водку, студень и соленые огурцы. Опять пьют молча, глядя друг другу в глаза. И все больше краснеют лица, все больше блестят глаза, а в сердце тихонько поднимает голову надежда и смелость расправляет крылья.
— Буду деньги копить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20