Куда ты будешь глаза девать иорсд собой и перед людьми? Как ты будешь с ней рядом в церкви сидеть?
Щель в полу не дает никакого ответа.
— Мужу стыдно, а ей — нет! Все это она могла бы и сама себе сказать, она же не ребенок, она взрослый человек, женщина... Да где там! Пошла и сделала — и все тут! А попробуй за нее взяться — стоит, как стенка, да еще и зубы скалит тебе в лицо!
Это Приллуп сказал наугад; но когда он наконец отводит глаза от щели и смотрит на Мари, оказывается, что он прав: Мари стоит и смеется.
— Но это тебе даром не пройдет, ты не думай! — Тыну поднимается на ноги,— Я требую, чтобы ты ответила!
Хочу в нутро твое заглянуть! Я тебя спрашиваю: зачем ты мне такое сделала?
— Так хотела.
Но судье, допрашивающему обвиняемую, этот ответ ничего не говорит.
— Хотела?.. Конечно, хотела, иначе бы пе пошла. Но я спрашиваю: почему ты хотела?
Обвиняемая, потягиваясь, поднимает руки над головой, и сквозь ее редкие зубы вырывается не то легкий зенок, по то смех. Потом она, отвернувшись от своего судьи, проходит к шкафу и начинает спокойно что-то оттуда до Тыну. Он несколько минут стоит в нерешительности, ннтом разражается бранью. Все больше распаляясь злобой от собственных слов, он сыплет грубыми ругательствами, какие еще никогда не срывались с его языка. Л когда поток их наконец иссякает, он хватает с гвоздя куртку и шапку и бросается вон из дома, в дождь и темень, прочь от этой гнусной, этой презренной...
Когда он возвращается, Мари уже спит, по на столе оставлена горнщпн лампочка, чтобы он не споткнулся впотьмах.
И рядом с лампой белеет бумага.
Мари действительно спит, это видно по всему, и Тыну, раздеваясь, по сводит глаз с безмятежно спящей жены. Он оглядывает ее, сидя на скамье,— ее темноволосую го-юву, полную шею, высокую грудь, плечи, бедра, руки, псе ее цветущее тело, все, что он видит обнаженным или угадывает под плотной тканью одеяла. И снова, еще сильнее и глубже, овладевает им сознание: у пего пет больше фстього ребенка, у пего есть жена!
Тыну гасит лампу. И когда он ложится рядом с этой женщиной, что-то сдавливает ему сердце. Большой костлявой рукой прижимая спящую к своей груди, он жалобно шепчет ей в лицо, в уши: «Жена, жена, зачем ты меня покинула!»
В этот час в холостяцкой квартире господина фон Кре-мера еще горят свечи. В последние вечера их горит даже больше, чем обычно, так как освещены все комнаты.
Дело в том, что у господина фон Кремера отличное самочувствие, и, чтобы полнее им насладиться, он не спешит укладываться спать.
С сияющей физиономией ходит он упругим шагом по яалу, то подбоченившись, то непринужденно засунув руки и карманы, то поглаживая седые усы.
А в углу играет музыкальная шкатулка, на столе перед диваном пламенеет бокал красного портвейна и на тарелке улыбается золотистое пирожное.
Старый господин часто присаживается в кресло, отпивает маленький глоток вина, съедает кусочек пирожного; прежде чем выпить, он не забывает поглядеть в зеркало и, подняв бокал, послать привет своему улыбающемуся двойнику.
Сердце у него в полном порядке, Больного клапана как не бывало. Артерии работают нормально.
А шкатулка тренькает весь вечер, сладко и нежно выводя мотив грустного осеннего романса, любимого одиноким слушателем,— «Б1е 1еШе Коэе» 1. И временами, когда Ульрих фон Кремер ощущает в- груди новый прилив сил* он начинает подпевать шкатулке своим грохочущим басом Юпитера Громовержца:
Ы (]епп ГлеЪеп от УогЬгссЬоп, БагГ таи тттег яагШсЬ ксмп?..2
...Оказалось, что договор, который Тыну Приллуп заключил с господином фон Кремером, имеет две стороны: приятную и неприятную. В зависимости от того, какую из этих сторон ты рассматриваешь, приходишь в хорошее или дурное расположение духа. В течение следующих дней Тыну созерцал приятную сторону, и в его душу также вселилось спокойствие и возвышенное настроение.
Прежде всего Тыну понял, что был несправедлив к Мари. Ибо если она сделала этот шаг добровольно, то он, Тыну, должен быть ей благодарен: если же молодуха поступила так под влиянием потусторонних сил, то бранить ее еще более несправедливо: ведь Тыну сам молил эти силы о подобном вмешательстве. Воздействовали ли на Мари какие-нибудь силы и какие именно, установить теперь было невозможно, поэтому Тыну решил возблагодарить в равной мере всех: Мари, деву Марию и отца небесного, а также те силы, с коими держала связь ворожея из Сутсу, и, разумеется, самое ворожею. Первые трое получили свою долю благодарности в виде умиления, изображавшегося на лице Приллупа, и его хвалебных излияний, а старушке Трийну была вручена некая толика урожая с его нивы. Знахарке повезло: в этом году осень принесла чуть побольше даров даже на Круузимяэ.
Вместе с тем Приллуп стал тешить себя мечтами о тех радостях, которые должна ему принести весна. Чтобы насладиться предвкушением этих радостей, он частенько направлял свои стопы к молочне, к помещичьему стаду и к усадьбе Куру. Все, что он здесь видел, было ему давно знакомо, но Тыну никак не мог насытиться. И, поглядывая, подсматривая, невольно поглаживал бороду и ухмылялся.
Молочня, стадо и хутор — теперь все это ждет его! А Яаи и не знает!
И другие не знают.
Но к()|ди в конце концов узнают — вот глаза-то вылупят!
II когда он однажды вечером, выглядывая из-за кустов па пастбище, снова видит, как Яан уезжает в город, везя и на этот раз порядочный груз желтого и белого золота, Тыиу не может удержаться: он машет ему вслед рукой — счастливого пути! — и хохочет во все горло:
— Езжай, езжай, брат! Долго ли тебе еще ездить!
Л выйдя на круузимяэский луг, держит речь к окрестным хибаркам, озорную и насмешливую речь, которая звучит так, будто Приллуп недавно побывал около башни с петухом.
— Глидите-ка вы, лачуги злосчастные, норы кротовьи! Сколько в вас народу живет, а судьба выбрала только одного! Только одного посчитали достойным, одного и возвысят! А вы все прочие, копошитесь в земле, в той, что ли жить, ни помереть не дает, гните спину на барина да жуйте веки вечные салаку! Как были вы голыми, так и останетесь: только волосатому почет, только ему в гору идти!
Жаль, что никто не попадается навстречу. Тыну не знает, что бы он сказал, но что-нибудь да сказал бы. Тыну не знает, что бы он сделал, но что-нибудь сделал бы. Возможно, показал бы встречному язык или предложил помериться силами.
Но дома Тыну рассыпается мелким бесом. Он так лебезит перед женой, так назойлив, что молодухе иногда приходится отталкивать его локтем. Однако Тыну не обижается, он отвечает шуткой:
— Я сегодня барских коров на жнивье и спереди и сзади чесал — и им ничего, нравилось, стояли смирно. Л тебя чуть пальцем тронешь — сразу бодаешься! Когда же ты эдак в помещицы выйдешь!
И вот наступает день, когда к этим первым радостям
Тыну Приллупа прибавляется еще одна, совсем особенная, день, который возвещает о начале его владычества еще более убедительно, чем лилово-пестрая бумага, спрятанная в шкафу, между страницами молитвенника.
Направляясь к барину за подробными указаниями насчет выкорчевки барбарисов и едва войдя в длинный коридор господского дома, Приллуп видит странную картину. У каждой двери на правой стороне коридора стоит по человеку: в дверях кухни — стряпуха, па пороге двух следующих комнат — госпожа Рээмет и сам управляющий. Все напряя^енно прислушиваются, у всех глаза вытаращены, рты разинуты от изумления, растерянности, даже испуга.
Тыну тотчас же понимает их удивление. Из конторы, дверь которой чуть приоткрыта, доносится гневный крик. Мяэкюльский барин — не из крикливых. Правда, бранится иногда, по в меру. Никто никогда не слышал, чтобы он орал. Ему и здоровье позволяет настолько сердиться, чтоб кричать. А сейчас этот тихий барии орет, и как орет!
— Так ты еще от меня благодарности требуешь! По-твоему, я должен тебя благодарить, а не ты меня! Если ты иногда и платил мне вперед, ты платил моими деньгами! Если ты мне иногда и давал взаймы, ты давал мне мои деньги! Это от моих денег ты так задрал нос. Без моих денег и моей земли ты бы давно завшивел со всем своим семейством! Благодари бога... молчать! (Слышно, как топают йогой.) Благодари бога, что я тебя не выбрасываю немедленно из усадьбы, и убирайся прочь с моих глаз, наглец!
Дверь с шумом распахивается, и из конторы чуть ли ие ощупью, весь красный, выбирается куруский Яан. Он ничего не видит перед собой, наталкивается боком на Тыну, а дойдя до двери коридора, хватается обеими руками за косяки, прежде чем переступить порог, как будто боится споткнуться и упасть.
Приллуп прижимается спиной к стене, остальные зрители скрываются за своими дверями. Дверь конторы захлопывается.
«Лучше сегодня не ходить»,— думает Тыну и потихоньку удаляется из коридора. Когда он шагает домой, его плечи дрожат от скрытого смеха, а рука поглаживает, все поглаживает бороду! По временам он оборачивается на этот недостроенный дом, где происходит столько важных событий, и новый приступ хохота сотрясает его грудь, живот и плечи.
Хоть бы кто-нибудь встретился!
Иаконец-то! В воротах круузимяэского выгона ему попадается старик — сосед из Паюзи.
— Хочешь, расскажу новость! Куруского Яана прогоняют! Не будет больше молоко возить! Даже хутор отбирают! Вот только что слышал, сию минуту! Да еще какую баню задали!
— Прогоняет?.. Еще и баню?..
— Ага! Он, болван, возьми да и ляпни барину в глаза: я, дескать, вечно вам вперед плачу, часто взаймы даю — и вот какова благодарность!.. Ох, и крику тут было, треску! Точно грома грянула. Дажо стекла задребезжали. Кто Пы поморил, что шыкюльский Кремер может так горланить!
—« Прогнали Нина, значит! За какие же грехи?
— Ну, зазнался... слишком уж зазнался! Разве барин истопит, чтоб мужик у него под носом этак зазнавался!
Ныглали Яана! Отставку дали!
Они смотрят друг на друга, глаза их сияют. Старик из Паюзи аабыпает, куда он шел, и семенит вслед за соседом обратно на аыгоп. Во дноре у Лийваков стоит Март, Яагуп маимч ому рукой, гот подходит. Ему тоже с жаром сообщают ПОМОСТ!,.
— Ноу ж го пытали Яана? И разругали вдобавок?
— Ого, брат ты мой, еще как разругали! Теперь сияют уже три пары глаз.
— Л ппрочем, для такого, как он, беда не больно ивлинл...
— Ну, нее же! Он бы еще больше деньжат нагреб... Да сщо с такой азбучкой! «Плагодари бога, что тебя до игопы оставляют, чт сразу не гонят взашей из имения и с хутора!» И еще там честили по-всякому.
Л каково было спесивцу все это проглотить! Это же для него — нож острый!
И все трос опять весело переглядываются, ощущая в груди приятную теплоту, и беседа становится еще слаще. I? ним присоединяется и Вяйке-Юри, как будто нюхом что-то учуяв.
— Знать бы, кому же теперь отдадут молоко?
— И кому хутор достанется?
Здесь Тыну Приллуп, высоко вздернув плечи, кривит рот и тянет нараспев, почти как курускин Яан:
— Да-а, братцы, получит их тот, кого отличат из всех прочих. Получит такой человек, у которого с божьей помощью кое-что в суидучишке припрятано, Опять же, у зажиточных родичей можно призанять. Хутор и молоко — они так вместе и пойдут, это уж известно.
Но для остальных трех собеседников это сейчас вопрос второстепенный. В данную минуту их занимает оглушительное падение Яана. Слишком долго они завидовали курускому хозяину, слишком долго он их презирал и высмеивал! Они и не надеялись, что смогут когда-нибудь позлорадствовать на его счет! А теперь — теперь смеются они, наконец-то пришел их черед! Чуть позже, после того как этп четверо расходятся в разные стороны, смеется уже все Круузимяэ, а еще через час-другой — вся деревня Альткюла, причем не только бобыли, но и хозяева усадеб...
Тыну же бродит по лугу и ухмыляется, думая о том, какая сногсшибательная новость у него еще есть в запасе.
С пей, правда, нужно повременить, чтобы связь между событиями не так бросалась в глаза, чтобы люди не начали строить догадки и нодслежинать. Барии тоже считает, что так будет лучше. Но когда наконец этот день настанет — ох какие у них будут рожи, какие рожи!
И Тыйу, прислонившись к изгороди, пытается представить себе все эти рожи поодиночке.
При этом он, хихикая, повторяет на разные лады: «Лохматый Приллуп забрал молоко и хутор! Слыхал? Знаешь? Лохматый Приллуп забрал молоко и хутор!»
Хорошо, что он догадался уже сегодня вставить словцо насчет сундучишки и зажиточной родни. Небось они потом об этом вспомнят. Э-э, пусть, пусть качают головами! Разве кто лазил в сундук к Тыну Приллупу или к его родичам? Разве кто слышал, как Приллупов высокий покровитель в тот день сказал ему: «Ну, если нигде не достанешь, если не хватит, я сам тебе одолжу».
Да, Тыну может быть совершенно спокоен, ему даже нет нужды идти искать где-то денег. Впрочем, ходить пришлось бы попусту, можно уже заранее сказать. К сожалению, как у Тыну, так и у Мари все родственники относятся к тому разряду людей, которых куруский Яан огулом называет «голодранцами», хотя кое-кто из них, например отец п дяди молодухи, живущие в Руйзу, и зять Приллупа, крестьянин из соседней волости, числятся мелкими хозяевами.
Тыну может быть вполне спокоен и по вечерам играть на губной гармонике, к которой он вдруг в последнее время пристрастился. Ржавая гармоника, валявшаяся среди старого хлама, наверно, еще с тех времен, когда Тыну был мальчишкой, после долгих поисков нашлась, и теперь не проходит вечера, чтобы в каморке у печки не раздавалось ее пиликанье, тягучее и наводящее тоску. Мари и дети устают слушать, но Тыну не устает играть: кажется, будто этим он избавляет себя от необходимости думать и говорить. Прежние занятия, в том числе и чтение Библии, оставлены ради маленькой жестяной свиристелки.
Однажды вечером, когда Мари, переодевшись в амбаре, ушла из дому, Анни не выдержала: чуть не плача, она подступает вплотную к отцу и отрывает гармонику от губ.
— Переспишь! Перестань, а то я заболею!
Отец, дергает головой не понимай, что произошло. Потом видит по-(еднешиее личико, глаза, полные слез, и опускает свою олыпую костлявую руку на голову девочки.
— Ладно, ладно! Займемся чем-нибудь другим!
Откуда-то из угла, зевая, появляется Юку и тоже оста-па иливается перед отцом. У него большой живот, тонкие ножки и грубый голос.
— Куда Мари ушла?
Мари? Мари пошла м гости... Да, да, ребятки, что-нибудь веселое... что-нибудь этакое...-- И левая рука Приллупа, большая и, ложится на голову мальчика.
— К кому Мари пошла в гости? — спрашивает Анни. Ге |убы все еще дрожат от болезненного возбуждения.
— Мама?.. Мама пошла... мама пошла в Тийтсу... Слушайте,играть в нолики и крестики... а?. .Правда, нолики и крестики... как вы думаете?.. Юку, где доска?
Но Юку стоит на месте, упираясь своим большим животом в колени отца. Грубый голосок тянет:
— Когда Мари придет?
И Анни — у нее отцовские рыже-карие грустные глаза — добавляет:
— Почему это Мари пошла в гости так поздно?
— Нет,— отвечает Тыну, глядя поверх голов детей,— нолики и крестики — это не так весело. Я вам лучше буду зайчиков показывать... зайчиков, знаете? II всяких других зверей... А-а, мама? Ничего, придет, у нее там дело есть. Нот погодите, поставлю лампу как надо, и тогда увидите!
освещенной стене появляются черные зайцы, поросята, овцы, они едят, мычат, роют землю петухи хлопают крыльями и кукарекают, собаки встают на задние лапы или лают, быки бодаются, кошки ловят мышей, и всякие другие звери вытворяют всякие другие чудеса.
Но этих чудес и забав становится в конце концов слишком много, так много, что Юку засыпает на полу. Ашш тоже борется со сном... А за окошком так темно, так темно.,. На лбу у отца блестят крупные капли пота. Но его вытянутые вперед большие руки, отбрасывая причудливые тени, шевелятся и дергаются, как будто силятся разорвать невидимые путы.
Наконец и Анни засыпает на скамье. А звери на стене все живут.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Когда «новый Мяэкюла» появился па рынке среди других молочников, те, оглядев его, не смогли пи к чему придраться: волосы подстрижены, на йогах сапоги, притом новехонькие черные сапоги. «Да, да, нанося выкуси! —- думал Тыну, ловя взгляды, которые бросали на него исподлобья соседи.— Постолов и длинных патлов — ис нихт! Думали, видно, что этот новый — тоже мужлан, деревенщина, что в Мяэкюле других и не водится! Ан нет, этот еще вас поучит, а не вы его!»
«Новый Мяэкюла» вертелся, показывал себя со всех сторон, и ничего в нем не замечалось такого, что позорило бы молочный ряд: даже одежда была новая и платок на шее почище, чем у многих других. А когда они искоса поглядывали на его телегу, конягу и посуду — нельзя ли насмешливо скривить рот? — то оказывалось, что кривить рот нечего. Далеко не у каждого пофыркивал в оглоблях такой резвый гнедой, повозка была такой справной, а посуда —- только что от бочара. Хоть и спрашивал новый молочник у старого, не продаст ли тот кадушки и бадейки, да где там!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Щель в полу не дает никакого ответа.
— Мужу стыдно, а ей — нет! Все это она могла бы и сама себе сказать, она же не ребенок, она взрослый человек, женщина... Да где там! Пошла и сделала — и все тут! А попробуй за нее взяться — стоит, как стенка, да еще и зубы скалит тебе в лицо!
Это Приллуп сказал наугад; но когда он наконец отводит глаза от щели и смотрит на Мари, оказывается, что он прав: Мари стоит и смеется.
— Но это тебе даром не пройдет, ты не думай! — Тыну поднимается на ноги,— Я требую, чтобы ты ответила!
Хочу в нутро твое заглянуть! Я тебя спрашиваю: зачем ты мне такое сделала?
— Так хотела.
Но судье, допрашивающему обвиняемую, этот ответ ничего не говорит.
— Хотела?.. Конечно, хотела, иначе бы пе пошла. Но я спрашиваю: почему ты хотела?
Обвиняемая, потягиваясь, поднимает руки над головой, и сквозь ее редкие зубы вырывается не то легкий зенок, по то смех. Потом она, отвернувшись от своего судьи, проходит к шкафу и начинает спокойно что-то оттуда до Тыну. Он несколько минут стоит в нерешительности, ннтом разражается бранью. Все больше распаляясь злобой от собственных слов, он сыплет грубыми ругательствами, какие еще никогда не срывались с его языка. Л когда поток их наконец иссякает, он хватает с гвоздя куртку и шапку и бросается вон из дома, в дождь и темень, прочь от этой гнусной, этой презренной...
Когда он возвращается, Мари уже спит, по на столе оставлена горнщпн лампочка, чтобы он не споткнулся впотьмах.
И рядом с лампой белеет бумага.
Мари действительно спит, это видно по всему, и Тыну, раздеваясь, по сводит глаз с безмятежно спящей жены. Он оглядывает ее, сидя на скамье,— ее темноволосую го-юву, полную шею, высокую грудь, плечи, бедра, руки, псе ее цветущее тело, все, что он видит обнаженным или угадывает под плотной тканью одеяла. И снова, еще сильнее и глубже, овладевает им сознание: у пего пет больше фстього ребенка, у пего есть жена!
Тыну гасит лампу. И когда он ложится рядом с этой женщиной, что-то сдавливает ему сердце. Большой костлявой рукой прижимая спящую к своей груди, он жалобно шепчет ей в лицо, в уши: «Жена, жена, зачем ты меня покинула!»
В этот час в холостяцкой квартире господина фон Кре-мера еще горят свечи. В последние вечера их горит даже больше, чем обычно, так как освещены все комнаты.
Дело в том, что у господина фон Кремера отличное самочувствие, и, чтобы полнее им насладиться, он не спешит укладываться спать.
С сияющей физиономией ходит он упругим шагом по яалу, то подбоченившись, то непринужденно засунув руки и карманы, то поглаживая седые усы.
А в углу играет музыкальная шкатулка, на столе перед диваном пламенеет бокал красного портвейна и на тарелке улыбается золотистое пирожное.
Старый господин часто присаживается в кресло, отпивает маленький глоток вина, съедает кусочек пирожного; прежде чем выпить, он не забывает поглядеть в зеркало и, подняв бокал, послать привет своему улыбающемуся двойнику.
Сердце у него в полном порядке, Больного клапана как не бывало. Артерии работают нормально.
А шкатулка тренькает весь вечер, сладко и нежно выводя мотив грустного осеннего романса, любимого одиноким слушателем,— «Б1е 1еШе Коэе» 1. И временами, когда Ульрих фон Кремер ощущает в- груди новый прилив сил* он начинает подпевать шкатулке своим грохочущим басом Юпитера Громовержца:
Ы (]епп ГлеЪеп от УогЬгссЬоп, БагГ таи тттег яагШсЬ ксмп?..2
...Оказалось, что договор, который Тыну Приллуп заключил с господином фон Кремером, имеет две стороны: приятную и неприятную. В зависимости от того, какую из этих сторон ты рассматриваешь, приходишь в хорошее или дурное расположение духа. В течение следующих дней Тыну созерцал приятную сторону, и в его душу также вселилось спокойствие и возвышенное настроение.
Прежде всего Тыну понял, что был несправедлив к Мари. Ибо если она сделала этот шаг добровольно, то он, Тыну, должен быть ей благодарен: если же молодуха поступила так под влиянием потусторонних сил, то бранить ее еще более несправедливо: ведь Тыну сам молил эти силы о подобном вмешательстве. Воздействовали ли на Мари какие-нибудь силы и какие именно, установить теперь было невозможно, поэтому Тыну решил возблагодарить в равной мере всех: Мари, деву Марию и отца небесного, а также те силы, с коими держала связь ворожея из Сутсу, и, разумеется, самое ворожею. Первые трое получили свою долю благодарности в виде умиления, изображавшегося на лице Приллупа, и его хвалебных излияний, а старушке Трийну была вручена некая толика урожая с его нивы. Знахарке повезло: в этом году осень принесла чуть побольше даров даже на Круузимяэ.
Вместе с тем Приллуп стал тешить себя мечтами о тех радостях, которые должна ему принести весна. Чтобы насладиться предвкушением этих радостей, он частенько направлял свои стопы к молочне, к помещичьему стаду и к усадьбе Куру. Все, что он здесь видел, было ему давно знакомо, но Тыну никак не мог насытиться. И, поглядывая, подсматривая, невольно поглаживал бороду и ухмылялся.
Молочня, стадо и хутор — теперь все это ждет его! А Яаи и не знает!
И другие не знают.
Но к()|ди в конце концов узнают — вот глаза-то вылупят!
II когда он однажды вечером, выглядывая из-за кустов па пастбище, снова видит, как Яан уезжает в город, везя и на этот раз порядочный груз желтого и белого золота, Тыиу не может удержаться: он машет ему вслед рукой — счастливого пути! — и хохочет во все горло:
— Езжай, езжай, брат! Долго ли тебе еще ездить!
Л выйдя на круузимяэский луг, держит речь к окрестным хибаркам, озорную и насмешливую речь, которая звучит так, будто Приллуп недавно побывал около башни с петухом.
— Глидите-ка вы, лачуги злосчастные, норы кротовьи! Сколько в вас народу живет, а судьба выбрала только одного! Только одного посчитали достойным, одного и возвысят! А вы все прочие, копошитесь в земле, в той, что ли жить, ни помереть не дает, гните спину на барина да жуйте веки вечные салаку! Как были вы голыми, так и останетесь: только волосатому почет, только ему в гору идти!
Жаль, что никто не попадается навстречу. Тыну не знает, что бы он сказал, но что-нибудь да сказал бы. Тыну не знает, что бы он сделал, но что-нибудь сделал бы. Возможно, показал бы встречному язык или предложил помериться силами.
Но дома Тыну рассыпается мелким бесом. Он так лебезит перед женой, так назойлив, что молодухе иногда приходится отталкивать его локтем. Однако Тыну не обижается, он отвечает шуткой:
— Я сегодня барских коров на жнивье и спереди и сзади чесал — и им ничего, нравилось, стояли смирно. Л тебя чуть пальцем тронешь — сразу бодаешься! Когда же ты эдак в помещицы выйдешь!
И вот наступает день, когда к этим первым радостям
Тыну Приллупа прибавляется еще одна, совсем особенная, день, который возвещает о начале его владычества еще более убедительно, чем лилово-пестрая бумага, спрятанная в шкафу, между страницами молитвенника.
Направляясь к барину за подробными указаниями насчет выкорчевки барбарисов и едва войдя в длинный коридор господского дома, Приллуп видит странную картину. У каждой двери на правой стороне коридора стоит по человеку: в дверях кухни — стряпуха, па пороге двух следующих комнат — госпожа Рээмет и сам управляющий. Все напряя^енно прислушиваются, у всех глаза вытаращены, рты разинуты от изумления, растерянности, даже испуга.
Тыну тотчас же понимает их удивление. Из конторы, дверь которой чуть приоткрыта, доносится гневный крик. Мяэкюльский барин — не из крикливых. Правда, бранится иногда, по в меру. Никто никогда не слышал, чтобы он орал. Ему и здоровье позволяет настолько сердиться, чтоб кричать. А сейчас этот тихий барии орет, и как орет!
— Так ты еще от меня благодарности требуешь! По-твоему, я должен тебя благодарить, а не ты меня! Если ты иногда и платил мне вперед, ты платил моими деньгами! Если ты мне иногда и давал взаймы, ты давал мне мои деньги! Это от моих денег ты так задрал нос. Без моих денег и моей земли ты бы давно завшивел со всем своим семейством! Благодари бога... молчать! (Слышно, как топают йогой.) Благодари бога, что я тебя не выбрасываю немедленно из усадьбы, и убирайся прочь с моих глаз, наглец!
Дверь с шумом распахивается, и из конторы чуть ли ие ощупью, весь красный, выбирается куруский Яан. Он ничего не видит перед собой, наталкивается боком на Тыну, а дойдя до двери коридора, хватается обеими руками за косяки, прежде чем переступить порог, как будто боится споткнуться и упасть.
Приллуп прижимается спиной к стене, остальные зрители скрываются за своими дверями. Дверь конторы захлопывается.
«Лучше сегодня не ходить»,— думает Тыну и потихоньку удаляется из коридора. Когда он шагает домой, его плечи дрожат от скрытого смеха, а рука поглаживает, все поглаживает бороду! По временам он оборачивается на этот недостроенный дом, где происходит столько важных событий, и новый приступ хохота сотрясает его грудь, живот и плечи.
Хоть бы кто-нибудь встретился!
Иаконец-то! В воротах круузимяэского выгона ему попадается старик — сосед из Паюзи.
— Хочешь, расскажу новость! Куруского Яана прогоняют! Не будет больше молоко возить! Даже хутор отбирают! Вот только что слышал, сию минуту! Да еще какую баню задали!
— Прогоняет?.. Еще и баню?..
— Ага! Он, болван, возьми да и ляпни барину в глаза: я, дескать, вечно вам вперед плачу, часто взаймы даю — и вот какова благодарность!.. Ох, и крику тут было, треску! Точно грома грянула. Дажо стекла задребезжали. Кто Пы поморил, что шыкюльский Кремер может так горланить!
—« Прогнали Нина, значит! За какие же грехи?
— Ну, зазнался... слишком уж зазнался! Разве барин истопит, чтоб мужик у него под носом этак зазнавался!
Ныглали Яана! Отставку дали!
Они смотрят друг на друга, глаза их сияют. Старик из Паюзи аабыпает, куда он шел, и семенит вслед за соседом обратно на аыгоп. Во дноре у Лийваков стоит Март, Яагуп маимч ому рукой, гот подходит. Ему тоже с жаром сообщают ПОМОСТ!,.
— Ноу ж го пытали Яана? И разругали вдобавок?
— Ого, брат ты мой, еще как разругали! Теперь сияют уже три пары глаз.
— Л ппрочем, для такого, как он, беда не больно ивлинл...
— Ну, нее же! Он бы еще больше деньжат нагреб... Да сщо с такой азбучкой! «Плагодари бога, что тебя до игопы оставляют, чт сразу не гонят взашей из имения и с хутора!» И еще там честили по-всякому.
Л каково было спесивцу все это проглотить! Это же для него — нож острый!
И все трос опять весело переглядываются, ощущая в груди приятную теплоту, и беседа становится еще слаще. I? ним присоединяется и Вяйке-Юри, как будто нюхом что-то учуяв.
— Знать бы, кому же теперь отдадут молоко?
— И кому хутор достанется?
Здесь Тыну Приллуп, высоко вздернув плечи, кривит рот и тянет нараспев, почти как курускин Яан:
— Да-а, братцы, получит их тот, кого отличат из всех прочих. Получит такой человек, у которого с божьей помощью кое-что в суидучишке припрятано, Опять же, у зажиточных родичей можно призанять. Хутор и молоко — они так вместе и пойдут, это уж известно.
Но для остальных трех собеседников это сейчас вопрос второстепенный. В данную минуту их занимает оглушительное падение Яана. Слишком долго они завидовали курускому хозяину, слишком долго он их презирал и высмеивал! Они и не надеялись, что смогут когда-нибудь позлорадствовать на его счет! А теперь — теперь смеются они, наконец-то пришел их черед! Чуть позже, после того как этп четверо расходятся в разные стороны, смеется уже все Круузимяэ, а еще через час-другой — вся деревня Альткюла, причем не только бобыли, но и хозяева усадеб...
Тыну же бродит по лугу и ухмыляется, думая о том, какая сногсшибательная новость у него еще есть в запасе.
С пей, правда, нужно повременить, чтобы связь между событиями не так бросалась в глаза, чтобы люди не начали строить догадки и нодслежинать. Барии тоже считает, что так будет лучше. Но когда наконец этот день настанет — ох какие у них будут рожи, какие рожи!
И Тыйу, прислонившись к изгороди, пытается представить себе все эти рожи поодиночке.
При этом он, хихикая, повторяет на разные лады: «Лохматый Приллуп забрал молоко и хутор! Слыхал? Знаешь? Лохматый Приллуп забрал молоко и хутор!»
Хорошо, что он догадался уже сегодня вставить словцо насчет сундучишки и зажиточной родни. Небось они потом об этом вспомнят. Э-э, пусть, пусть качают головами! Разве кто лазил в сундук к Тыну Приллупу или к его родичам? Разве кто слышал, как Приллупов высокий покровитель в тот день сказал ему: «Ну, если нигде не достанешь, если не хватит, я сам тебе одолжу».
Да, Тыну может быть совершенно спокоен, ему даже нет нужды идти искать где-то денег. Впрочем, ходить пришлось бы попусту, можно уже заранее сказать. К сожалению, как у Тыну, так и у Мари все родственники относятся к тому разряду людей, которых куруский Яан огулом называет «голодранцами», хотя кое-кто из них, например отец п дяди молодухи, живущие в Руйзу, и зять Приллупа, крестьянин из соседней волости, числятся мелкими хозяевами.
Тыну может быть вполне спокоен и по вечерам играть на губной гармонике, к которой он вдруг в последнее время пристрастился. Ржавая гармоника, валявшаяся среди старого хлама, наверно, еще с тех времен, когда Тыну был мальчишкой, после долгих поисков нашлась, и теперь не проходит вечера, чтобы в каморке у печки не раздавалось ее пиликанье, тягучее и наводящее тоску. Мари и дети устают слушать, но Тыну не устает играть: кажется, будто этим он избавляет себя от необходимости думать и говорить. Прежние занятия, в том числе и чтение Библии, оставлены ради маленькой жестяной свиристелки.
Однажды вечером, когда Мари, переодевшись в амбаре, ушла из дому, Анни не выдержала: чуть не плача, она подступает вплотную к отцу и отрывает гармонику от губ.
— Переспишь! Перестань, а то я заболею!
Отец, дергает головой не понимай, что произошло. Потом видит по-(еднешиее личико, глаза, полные слез, и опускает свою олыпую костлявую руку на голову девочки.
— Ладно, ладно! Займемся чем-нибудь другим!
Откуда-то из угла, зевая, появляется Юку и тоже оста-па иливается перед отцом. У него большой живот, тонкие ножки и грубый голос.
— Куда Мари ушла?
Мари? Мари пошла м гости... Да, да, ребятки, что-нибудь веселое... что-нибудь этакое...-- И левая рука Приллупа, большая и, ложится на голову мальчика.
— К кому Мари пошла в гости? — спрашивает Анни. Ге |убы все еще дрожат от болезненного возбуждения.
— Мама?.. Мама пошла... мама пошла в Тийтсу... Слушайте,играть в нолики и крестики... а?. .Правда, нолики и крестики... как вы думаете?.. Юку, где доска?
Но Юку стоит на месте, упираясь своим большим животом в колени отца. Грубый голосок тянет:
— Когда Мари придет?
И Анни — у нее отцовские рыже-карие грустные глаза — добавляет:
— Почему это Мари пошла в гости так поздно?
— Нет,— отвечает Тыну, глядя поверх голов детей,— нолики и крестики — это не так весело. Я вам лучше буду зайчиков показывать... зайчиков, знаете? II всяких других зверей... А-а, мама? Ничего, придет, у нее там дело есть. Нот погодите, поставлю лампу как надо, и тогда увидите!
освещенной стене появляются черные зайцы, поросята, овцы, они едят, мычат, роют землю петухи хлопают крыльями и кукарекают, собаки встают на задние лапы или лают, быки бодаются, кошки ловят мышей, и всякие другие звери вытворяют всякие другие чудеса.
Но этих чудес и забав становится в конце концов слишком много, так много, что Юку засыпает на полу. Ашш тоже борется со сном... А за окошком так темно, так темно.,. На лбу у отца блестят крупные капли пота. Но его вытянутые вперед большие руки, отбрасывая причудливые тени, шевелятся и дергаются, как будто силятся разорвать невидимые путы.
Наконец и Анни засыпает на скамье. А звери на стене все живут.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Когда «новый Мяэкюла» появился па рынке среди других молочников, те, оглядев его, не смогли пи к чему придраться: волосы подстрижены, на йогах сапоги, притом новехонькие черные сапоги. «Да, да, нанося выкуси! —- думал Тыну, ловя взгляды, которые бросали на него исподлобья соседи.— Постолов и длинных патлов — ис нихт! Думали, видно, что этот новый — тоже мужлан, деревенщина, что в Мяэкюле других и не водится! Ан нет, этот еще вас поучит, а не вы его!»
«Новый Мяэкюла» вертелся, показывал себя со всех сторон, и ничего в нем не замечалось такого, что позорило бы молочный ряд: даже одежда была новая и платок на шее почище, чем у многих других. А когда они искоса поглядывали на его телегу, конягу и посуду — нельзя ли насмешливо скривить рот? — то оказывалось, что кривить рот нечего. Далеко не у каждого пофыркивал в оглоблях такой резвый гнедой, повозка была такой справной, а посуда —- только что от бочара. Хоть и спрашивал новый молочник у старого, не продаст ли тот кадушки и бадейки, да где там!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20