А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Вот хотя бы достойнейший Вячеслав Константинович фон Плеве, который продиректорствовал давным-давно три годика, а после, кем только не побывав, лишь на двадцать втором году своей служебной карьеры забрался в министерское кресло. И то главным образом потому, что был убит Сипягин.
Быть этаким першероном, медленно тянущим по булыжной мостовой фантастически тяжелый воз, не в его, зубатовском, характере. Да и в конце концов что такое в обычном понимании министр внутренних дел? Главный полицейский, не больше. В длинной цепи всех предшественников фон Плеве не было еще ни одного, кто стал бы подлинным и самым близким советником государя. Не станет им и Плеве. Медлительные першероны никогда не бывают способны взлететь на самый обрыв утеса, подобно бронзовому скакуну Фальконе под Петром Первым, составив единое целое с памятником великому императору. Правда, царь Александр III сидит верхом именно на таком першероне. Но ведь это скорее не памятник, а карикатура и на покойного царя и на все его царствование.
К тому же директор ли департамента, министр ли внутренних дел, они по несчастному положению своему — подписывателей заготовленных другими бумаг — лишены многих прелестей непосредственного участия в, быть может, ими же самими задуманном деле. Конечно, и Сипягин, а теперь фон Плеве хватают ордена и денежные награды либо титулы за отлично поставленный в империи политический розыск. Кем поставленный? Зубатовым! Ну, а его, «зубатовские», рабочие организации, словно масляной пленкой прикрывшие и сгладившие крутые волны революционных движений? Куда в истории все это денешь? С каким рвением
идею создания рабочих обществ ныне — после Сипягина — поддерживают фон Плеве и великий князь Сергей Александрович! Но не с таким ли рвением все они и противились этой идее, пока она была только в зародыше? Сколько ему, начальнику московского охранного отделения, пришлось по этому поводу исписать бумаги, доказывая жизненность задуманного! И не малый ли риск уже в практических делах — потому что практические дела не в руках министров, а только в собственных руках,— не малый ли риск часто он брал на себя по принципу: либо пан, либо пропал! А это такая жизнь, такая деятельность — она интересна.
Не авантюры, упаси бог, а нечто похожее на сложную, увлекательную, хотя и опасную игру. Вот если так, то быть начальником особого отдела департамента полиции со всех сторон хорошо. Руководство его, «зубатовскими», организациями по-прежнему остается за ним, и он будет все ширить и ширить это движение. И весь политический сыск опять-таки у него, а это, помимо всего прочего, красивая игра. Более того, теперь его личные возможности в ней увеличиваются. Ныне ему подначальны не только охранные отделения внутри Российской империи, но и заграничная агентура. А там, именно там, в эмиграции, укрывается мозг русской революции. И преинтересно будет с ним посостязаться.
Словом, как бы ни было, пусть самый маленький, но зато и самый важный шаг сделан. Гапон на его месте, наверно, в экстазе воскликнул бы: «Господи, благодарю тебя! И дай мне теперь скорее стать истинной опорой государевой!»
А жена, Александра Николаевна, лишь растерянно ахнула:
— Сережа, тебя в Петербург? Да как же мы там! Какая у нас там будет квартира?
И растерянно оглядывалась по сторонам. Действительно, сколько же сил и таланта женского она вложила, чтобы сделать московскую квартиру подлинным раем! Теперь начинай все сначала. Дадут казенные стены, кой-какую и мебель казенную, но неповторимую прелесть «своего» жилья никто не создаст, кроме милых рук Сашеньки. Создала. Снова все создала, может быть, даже и лучше, чем прежде.
Он сидел сейчас уже в не новом для него петербургском служебном кабинете, перебирая в памяти многие большие и малые события минувшего после убийства Сипягина времени. Сидел и ожидал телефонного звонка от фон Плеве. Было предупреждение:; «Его высокопревосходительство желает вас видеть, оставайтесь пока на месте, еще позвоним».
Несколько странно. Обычно Плеве при надобности по телефону разговаривал непосредственно сам. Но, кажется, он сейчас во дворце с докладом. И можно только догадываться... Неужели?
Впрочем, зачем же ломать голову, когда можно бестревожно сидеть, покуривая свой любимый «Катык», и, коль на плечах нет абсолютно неотложных дел, предаваться воспоминаниям.
...Что там Сашенька — Евстратка Медников обмер, когда узнал, что его, Зубатова, забирают в Санкт-Петербург, а начальником охранного отделения назначают Ратко.
— Куда же я, Сергей Васильевич? —в тревоге спросил он, хлопнув себя ладонями по жирным ляжкам.— С Василием Васильевичем мне не сжиться. Прямо скажу: дурак. А мне под дураком ходит непереносимо. При тебе налажено было дело, шло, как мои эти часики «Павел Буре». И мне же глядеть, как прахом станет все рассыпаться.
— Ну, что ты, Евстратий, мне льстишь! Да, было налажено. И дальше пойдет хорошо. Ратко совсем не такой уж дурак. Притом ведь не кто другой, а я становлюсь над ним начальником!
Можно было бы и еще немного поиграть с Евстраткой, больно уж потерянный вид был у него, но во всякой забаве должно соблюдать чувство меры. А с такими преданнейшими людьми в момент их душевного волнения следует обращаться с особой чуткостью.
— С собой беру тебя, Евстратий, с собой,— сказал он, теперь уже забавляясь по-иному той плутоватой радостью, какой засияло широкое лицо Медникова.— Была возможность у меня, давая согласие на свой переезд, похлопотать и о своих друзьях, которым и я премного обязан своими удачами. Этого никогда не забываю.— Пришлось выдержать еще небольшую паузу, прежде чем сказать:— Начну с поздравления, Евстратий Павлович. По высочайшему повелению ты отныне дворянин, надворный советник. Давно я уже добивался этого. И вот как раз-Медников не дал и договорить, бросился в ноги, стал плакать
навзрыд. Едва удалось поднять его и чисто по-братски обняться. А тот все хлюпал носом и бормотал:
— Да, господи, вот уж истинно: из грязи в князи! Сергей Васильевич, святой ты человек! Ну есть еще кто на земле святее?. Да разве ж я забуду? Ну, кем я был? Городовым пузатым, таскался замороженным филером по следу шпаны всякой, и вот... Помещиком стал, теперь и дворянин, надворный советник... Где край твоей милости, господи?
— Нет края, Евстратий. Ты помнишь: господь не оставил даже Иуду своей милостью.
— Ты чего же это говоришь, Сергей Васильевич! — в страхе закричал Медников.— Как это из подлых подлое имя тебе вспоминается? На казнь поведут тебя — тьфу, что я сбрехнул, отсохни язык мой! — так прежде пусть меня казнят.
Искренне, честно поволновался тогда Евстратка. Ну да за дворянство можно было поволновать его. Пусть хорошенько запомнит, кому он всем обязан! Теперь вот и пенсия ему обеспечена — две тысячи четыреста рубликов в год. Не шутка, если сопоставить с прежним довольствием городового. Да к этому ведь и жалованье идет — шесть тысяч в год!
Тут тоже пришлось изобретать. На штатной должности в охранке московской его еще можно было держать. Ну, а в столице, в департаменте полиции, с его грамотенкой — только смешить людей и вызывать кривотолки. Спасибо, Алексей Александрович Лопухин поддержал. Секретным предписанием разрешил «ввиду особых заслуг, перед отечеством» зачислить Евстратку по вольному найму заведующим наружным наблюдением всей империи. Как говорится, не баран чихал. Зволянский ни за какие коврижки на такое бы не решился. Милый человек был Сергей Эрастович, но директором департамента полиции давно уже надо было сделать Лопухина. Тут ничего не скажешь, фон Плеве умеет подбирать людей.
Да, Евстратка было чего еще учудил: в своей рабочей комнате рядом с портретом убитого Суденкина повесил портрет Курна-товской. А через комнату Медникова к нему, Зубатову, проводят на беседы всех арестованных.
— Евстратий, что это значит? С какой стати Марию ты выставил?
Медников загадочно подмигнул:
— Красивая женщина! Разве не так, Сергей Васильевич? Сяду в кресло — она напротив меня. Глаз отнять не могу.
Он хитрюга. Вертит вола, сразу замысла своего не раскрывает. А ведь неспроста это сделал. «Красивая женщина!» Много женщин красивых. Хоть бы та же разлюбезная его сожительница Екатерина Григорьевна, которую он теперь за собой и в Петербург притащил. Ну, повесил бы рядом с Судейкиным портрет Пирамидона, это еще понятно — два начальника петербургского охранного отделения, подряд погибших от руки внутренних врагов мученической смертью. А зачем же раскрывать Курнатов-скую, живую и такую деятельную? Чтобы революционеры и ее убили? Пришлось сердито все это высказать Медникову, И что же?
— Оно так, ежели по-простому рассуждать, Сергей Васильевич,— поглаживая толстые ляжки, объяснил Евстратка.— Но революционный народ не простой. Вот проведут кого мимо дорогой нашей Марии Николаевны, что он подумает? Ежели и разу с ней не встречался, скажет себе: не звери здесь сидят, красоту понимают. И моментом ключик в сердце у него повернется. Случай другой: лично знает ее либо от других наслышан. Какая мысль тогда у него? Хотят охранники доказать, дескать, что вот они, провокаторы наши, любуйтесь, к вам, в революцию, допущены. Но мы, революционеры то есть, на это не клюнем, потому мы не дураки и знаем: вы, охранка, тоже не дураки, чтобы своих
людей нам запросто открывать. И тогда как дальше мысль у них продолжается? Наша она! То есть революционная женщина Мария Николаевна! А охранка прошиблась, по-глупому хочет в наших глазах ее очернить. Вот ты и вдумайся, Сергей Васильевич, ведь это, по их соображению, все одно, что с Судейкиным рядом, скажем, студента Балмашева, убийцу сипягинского, выставить...
— Это уж ты хватил через край!
— Не через край, Сергей Васильевич, точно в меру. Мария Николаевна от души посмеялась. Согласная. Без нее самой разве бы я выставил? Пройдет время — сымем опять.
И ведь в точку попал Евстратка, не переменили «марксята» к Марии Николаевне своего отношения. Ну как можно расстаться с таким мастером своего дела!
По прямой связи мысль Зубатова перенеслась к «святая святых», к «Мамочке», с которой пришлось проститься. Эту уж никак в Петербург с собой не возьмешь! В Москве она настолько глубоко пустила корни, что как раз в ущерб делу было бы пересаживать ее в другую землю. У нее работа совсем иная, чем у Евстратки. Только бы и Ратко, как бывало прежде, сумел сберечь «сию тайну велику». Появился там теперь еще толстяк в золотых очках, чиновник для особых поручений Меньщиков, человек, в свое время ловко внедрившийся в «Северный рабочий союз» и проваливший его, но любопытства неимоверного, сует свой нос куда надо и не надо. А «святая святых» потому так и называется, что, кроме него самого, Зубатова, да еще Евстратки, о ней ни единая душа живая ничего не ведала.
Прощание с «Мамочкой» было очень трогательным. Сидели в ее маленькой, обитой красным бархатом гостиной только втроем: он, она и Евстратка. Пили чай с душистым клубничным вареньем. Коньяк был налит в тонкие, высокие рюмочки просто лишь символически, к ним едва прикасались губами. «Мамочка» понимала, каких она теряла хороших друзей. Не в начальстве же только дело! И они понимали, от какого душевного и преданного человека теперь отдаляются. Не в ее же только великолепном таланте дело!
Евстратка тогда умиленно сказал:
— Что же, Аннушка, скоро двадцать лет верой и правдой служишь ты? Ведь еще с Бердяева как раз ты начинала.
Она поднесла вышитый платочек к глазам. Не по-бабьи, выгоняя слезы ручьями, и не кокетничая великосветски, когда и глаза-то совершенно сухие. Поднесла потому, что это было просто необходимо.
— И еще хоть двадцать лет прослужу государю нашему, дай бог ему здоровья крепкого,— негромко отозвалась она, покусывая губы.— Да вот с кем теперь, голубчики мои? Не сойди вовремя с должности Николай Сергеевич, не приди вы, родные, взамен
его, так ли бы мне удавалось все? Николай Сергеевич и кричать на меня дозволял себе. А ведь как аукнется, так и откликнется. Надо было успокоить ее, ободрить похвалой, держа еще самое главное про запас. Это ведь не Евстратка!
— Золотая Анна Егоровна! — Хотелось бы от души сказать «милая», но все-таки разница в их возрасте целых семь лет.— Золотая Анна Егоровна, не думайте вы сейчас о Бердяеве, сами знаете, недалекий он был человек. Не понимал, что вы одна, может быть, больше сотни других сделали.
— Вам-то виднее, Сергей Васильевич,— уже веселее отозвалась она.— Перед вами все карты разложены, а я всегда играю втемную. Тьфу! От Николая Сергеевича, картежника, свое сравнение взяла. Вы простите, знаю, картами не балуетесь. Кроме Машеньки Курнатовской, у меня подручных нет.
- Ты, Аннушка, оттого и «святая святых»,— вмешался Медников,— что все своими руками делаешь. Иначе как бы тебе без провала двадцать лет продержаться? А так, перебрать, сколько ты этого зловредного народа высветила!
— Да уж чувствую и сама — немало. «Красный Крест» очень в деле мне пригодился.— Она чуть-чуть вздохнула.— И все-таки конца и краю работе нашей, работе моей нет.
— А полный конец... он и не нужен,— засмеялся Медников.— Выскреби все подчистую — что тогда останется нашему брату делать? На разводку поберечь такой народ обязательно надо.
Ну и Евстратка! Как сказано в священном писании: «устами младенцев глаголет истина». Что касается оставления «на разводку», это одно из основных правил сыска. Никогда нельзя срезать подчистую, чтобы не начинать потом все сначала. Но брякнуть так обнаженно, даже когда нет решительно никого посторонних, что и вообще-то надо любую «смуту» не выводить до конца, иначе чем же потом заниматься,— на это только он и способен. Пришлось перевести разговор на более возвышенный лад, отвечающий действительности. И хоть несколько ранее, чем было задумано, открыться.
— Ваша поистине жертвенная и прекрасная служба, Анна Егоровна, ваш ни с чем не сравнимый талант и глубочайшая преданность престолу не оказались безответными. Высочайшим повелением вам установлена совершенно особая пенсия.— Надо было и здесь выдержать маленькую паузу.— Пять тысяч рублей в год, золотая Анна Егоровна! Это чтобы вам и детям вашим жить до конца дней в достатке и спокойно.
Серебрякова медленно поднялась. Встал и он с Медниковым, «Мамочка» повернулась — в гостиной не было икон,— повернулась к углу, который должен бы считаться передним, и так же медленно и торжественно перекрестилась. Потом подошла, положила свои полные, мягкие руки ему на плечи — только тогда он, пожалуй, впервые заметил, какие глубокие и ласковые у Анны
Егоровны глаза,— еще помедлила и поцеловала в губы, так, как женщины целуют только любовников. Даже сейчас пробегает по всем жилам это счастливое ощущение — горячего, проникающего поцелуя.
— Родной мой, родной, спасибо! Царю, вам, ему,— кивнула и Медникову.— А я что же? Верьте, как верили.
Стали прощаться. И вдруг «Мамочка» пролилась слезами. Уже совершенно бабьими слезами.
— Только пусть мои дети никогда об этом не знают,— проговорила она.— Не стыжусь того, что я делаю. А не хочу, не могу, чтобы им... Пусть останусь им я тоже «святая святых».
А у порога и совсем разминдальничалась. Вспомнила почему-то о Радине.
— Похожа я, должно быть, на бумагу-липучку,— сказала она. вытирая слезы.— Летят, летят ко мне и попадаются. Мухи попадаются. И не жаль, что лапками потом дергаются, не понимая, как увязли. Чего жалеть — мухи. Но вот Леонида Петровича, будто бабочку цветистую, вспоминаю. Очень уж чистый и доверчивый был. За эту доверчивость его, вот перед богом откроюсь, как вас сегодня, Сергей Васильевич, от всей души я поцеловала. Как никого больше. А он стоял удивленный и куда-то в себя глядел. Так и ушел. И после мне никогда ни намека. До самой смерти
своей.
Вот и возьми ты ее, эту «Мамочку», за рубль двадцать! Целовала, «как никого больше». И теперь вспоминает, «будто бабочку цветистую». А дело свое между тем очень чисто сделала.Согласиться, что ли, с ходячим афоризмом, что «из всех загадок на свете только одна останется во веки вечные неразгаданной, это — женщина»?
И тут же память Зубатову подсказала другую такую загадку — Маню Вильбушевич.Ну, это совсем другой темперамент, чем у Анны Егоровны, и годы — тот рубеж, когда они еще восторженно девичьи и уже стали зрело женскими,— и деятельность совершенно иная, не тихое плетение паутинки в темном углу, а стремительный полет!
Кого? Осы? Пчелы? Сокола? Ястреба? В этом и суть загадки.Да, это он, Зубатов, тайно содействовал проведению в Минске первого съезда русских сионистов. Казалось, именно это течение оттянет многие революционные силы к себе, и Маня Вильбушевич сыграет в нем роль крохотной Жанны д'Арк. Тогда по отчетливо образовавшемуся ядру проще будет ударить, что называется, наотмашь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104