Но генерал Ванновский, заменивший Боголепова и вернувший всех студентов, ранее сданных в солдаты, своим сердечным попечением о них разве внес какое-либо успокоение? Стрельба из револьверов становится их любимым занятием, и это, господа, горький, ужасающий факт. Под корень срезан эсдековский Южный комитет. Но сколько их, этих комитетов, еще не срезано в разных других местах! Они плодятся, как комары в мокрое лето, эсдековские, эсеровские и черт еще знает какие! Стараниями Зубатова созданы общества взаимного вспомоществования, и нет сомнения в их полезности, как для рабочих, так и для государства, но читаны ли вами, Сергей Васильевич, все прокламации, статьи в той же «Искре», где проклятью предается ваше имя, а заодно и всех вас поддерживающих? Отлучение писателя графа Толстого от церкви вызвало в прошлом году лишь любопытство и кривотолки, но недавнее исключение писателя босяка Максима Горького из числа почетных членов Академии наук произвело взрыв. Служение музам нынче меряется революционным аршином. Мюнхен, Лейпциг, Берлин, Женева, Лондон, Париж,
не называю Финляндию,— разбойничьи гнезда революционеров, но по международному праву — святые убежища для скромных схимников, служителей высоким идеалам. Какая рука способна до них дотянуться? Вот, господа, некоторые факты! А выводы? Он последовательно посмотрел на каждого и снова принялся листать бумаги, всем видом своим подчеркивая, что ждет ответов. Как принято на военных советах, первым высказывает свое мнеиие младший по чину. Здесь младшим был Зубатов, но он явно не собирался экзаменоваться, может быть, по праву «именинника». И тогда заговорил Ратаев:
— Нарисованная Дмитрием Сергеевичем, точнейше нарисо-ванная, весьма реалистичная картина в то же время напоминает многозначительную сказку о семиглавом змее-горыныче. Можно сколько угодно по одной отрубать все его головы, но они станут вновь отрастать. До тех пор отрастать, пока змей не будет поражен в сердце. Мы без устали рубим головы змею в пределах Российской империи, а сердце его, как теперь очевидно, находится там.— Он неопределенно махнул рукой в неопределенную даль.— И статский советник Петр Иванович Рачковский, находясь тоже там довольно долго, оказался не таким богатырем, чтобы пронзить сердце змея. Или хотя бы каким-то образом выманить змея сюда.
— А действительный статский советник Леонид Александрович Ратаев смог бы это сделать?—быстро спросил Сипягин.
— Ну, я, право, не знаю... Это так неожиданно, Дмитрий Сергеевич,— в растерянности пролепетал Ратаев. Вот влопался! Возьмет и пошлет на замену Рачковского. Но—промелькнула мысль — так ли уж будет это плохо? Чуть-чуть пониже должность, но жалованье там не меньше, а Париж не хуже Петербурга, работа легче, увлекательнее, и для жизни безопаснее.— Там нужен настоящий богатырь! Но не Рачковский, конечно...
— Беда в том, что, если воспользоваться сравнениями Леонида Александровича, у змея не только семь голов, но и по меньшей мере столько же сердец,— осторожно заговорил Зволянский.— И похоже, что отрубленные головы тотчас же отрастают, а пронзенные сердца заживают...
Фон Валь не дал ему договорить.
— Прекрасно!—закричал он.— Превосходно! Значит, процесс неостановим? У революции тысяча сердец, и все они бессмертны? Когда прикажете заказывать для нас гробы, Сергей Эрастович?.. Не люблю сказок! Надо брать примеры из действительной жизни, а не из бабкиных сказок... Когда я был курским губернатором, мне часто доводилось посещать образцовые помещичьи хозяйства. И вы знаете, Зволянский, если прилежно обрабатывать хлебные поля, на них не останется ни единой сорной травинки. Ни единой!
— В действительной жизни мы имеем дело не с травой, а с людьми и с идеями, разрушительными идеями,— задетый за живое наставительным тоном фон Валя хотя и мягко, но огрызнулся Зволянский.
— Ну так в действительной жизни этих людей надо стрелять и вешать!—с начальническими раскатами в голосе отрезал фон Валь.— В меня стреляли. А что касается идей, всякие идеи, в том числе и разрушительные, тоже умирают вместе с людьми, которыми они владели.
— Скорость распространения идей несколько выше, чем постройка виселиц, — вдруг проговорил Зубатов, дотоле упорно молчавший.
— Чепуха! Есть примеры истории. Разинщина, пугачевщина— они были остановлены крутыми мерами!—бушевал фон Валь, в запальчивости даже не отдавая себе отчета, на чью реплику он сейчас откликается.
— А вы не припомните, в каком это было веке? — играя, как кошка мышью, спросил Зз'батов.
Фон Валь опешил. Сбился, ошеломленный не столько, пожалуй, неожиданностью вопроса, сколько тем, что Зубатов наконец заговорил.
— После рождества Христова, но до второго пришествия спасителя,— съязвил он.— Эпоха, в которую и мы с вами живем.— И гордо отвернулся, показывая этим, что далее пререкаться с каким-то жалким начальником охранки он считает ниже своего достоинства.
— Позвольте, Дмитрий Сергеевич?—с изысканной вежливостью попросил разрешения Зубатов. Сипягин устало кивнул.— Теоретически можно перевешать все человечество, за исключением последнего человека, которому придется повеситься уже самому. Но тогда, разумеется, второе пришествие спасителя окажется бесполезным, ибо земля будет безлюднее, чем в шестой день сотворения мира. Не отрицаю необходимости в применении и крутых мер, но Дмитрий Сергеевич очень ясно показал на многих примерах, что вопреки всем нашим усилиям революционное движение в России ширится и ширится. Обычными полицейскими средствами его не пресечь. Чтобы обезвредить одного революционера, мы бросаем два десятка наших людей. Нас скоро просто не хватит по числу. А между тем положение совсем не безнадежно.— Лучась усмешкой, он прикрыл глаза.— Что движет силы революции? Неудовлетворенность народа самодержавной властью? Отнюдь! Народ поддержит ее с ликованием, если самодержавная власть станет поддерживать и защищать народ! Рабочий или деревенский мужик как личность не стремится к власти, она для него прямая обуза, но если власть ни в чем не поддерживает, а лишь угнетает, тогда, естественно, зарождается мысль: «А ну вас к черту! Дай я сам попробую». Тем более он будет думать так, когда его подогревают с одной стороны жесто-
кие притеснения предпринимателей, с другой — пламенные речи поборников революции. Но, господа, к счастью нашему, то есть к счастью отчизны, революционеры воздействуют пока лишь на отдельных рабочих, ну на группы рабочих... — Зубатов открыл глаза и словно бы продиктовал: — Правительство должно — и может!—привлечь на свою сторону массы. Подчеркиваю: массы! Сейчас еще «большинство» для революционеров неприступно. Масса — она сама задавит революцию. «От добра добра не ищут»,— говорится в народе. Получая достаточное удовлетворение из рук правительства, зачем массе идти против него и слушать каких-то говорунов, призывающих к борьбе, к восстаниям? Рабочий и деревенский мужик — они по природе своей трудолюбивы, а не воинственны. Не надо лишь доводить их до той грани, когда они в слепой ярости схватятся за оружие.
Фон Валь издевательски громко вздохнул. Зубатов еще возвысил голос:
— Побольше веры в массу, господа, она не выдаст! Будем ее прикармливать, и она наша. Гоняясь за революцией, мы массу жмем так, что у нее горб трещит. Но горб трещит уже и у нас. То, что произошло девятнадцатого февраля в Москве у памятника царю-освободителю, да будет вечна слава его, доказывает, как послушен и управляем русский народ, исполненный веры в силу и справедливость самодержавной власти. Неловко мне напоминать, но очевидно же для всех, с какой охотой и с какими светлыми надеждами повсеместно вступают рабочие в открытые, законные общества взаимного вспомоществования.— Он весь устремился к Сипягину,— Дмитрий Сергеевич! Это стало осуществимым только благодаря вашей поддержке. Но можно — обстановка созрела вполне — пойти и еще дальше. Полиции совершенно стать в стороне и вмешиваться в рабочие дела только в случае прямой уголовщины и проявления враждебной политики. Скажу еще резче: смотреть сквозь пальцы даже на забастовки, раз в них нет ни уголовщины, ни явной политики. Вы спросите: кто же тогда, если уж и не полиция? Институт инспекторов, учреждаемый верховной самодержавной властью, только ей подчиняющийся и ею вдохновляемый в своих действиях! Если бы эта моя мысль вами, Дмитрий Сергеевич, была принята благосклонно, я убежден, было бы сделано много добра — и без какой-либо принципиальной политической уступки! —а революции нанесен такой удар, какого не в силах сделать самые жестокие репрессии.
Он замолчал. Воцарилась звенящая тишина. Только скрипело перо, которым министр подписывал бумаги.
— Надо понимать, что Зубатов после осуществления всех предлагаемых им реформ примет на себя почетные обязанности председателя общества покровительства домашним животным. Охранному отделению делать будет нечего,— подперев жирные щеки ладонями, самодовольно проговорил фон Валь.
И бросил беглый взгляд на Сипягина. Тот спокойно поскрипывал пером.
— Если моя скромная работа в нынешней роли заслуживает какого-либо признания, я попрошу тогда дать мне возможность значительно расширить летучий отряд филеров,— невозмутимо отозвался Зубатов.— Привлечение рабочих масс на сторону правительства еще не означает, что революционные идеи и их проповедники тут же иссякнут полностью. С ними придется продолжать долгую борьбу. Но тогда — с несомненной уверенностью в
полной победе.
Сипягин отложил перо в сторону. Потеребил пальцами седеющие бакенбарды. Заговорил очень сухо:
— Благодарю, господа! И резюмирую. В новых предложениях Сергея Васильевича есть много привлекательного, как и в любых мечтаниях и фантазиях. К этому больше пока ничего не добавлю. Устав рабочих общества утвержден, всемерно поощряйте их деятельность. Штаты охранных отделений нужно увеличить, революционная зараза продолжает расползаться, факт несомненный. Сергею Эрастовичу следует быть поэнергичнее. И при надобности, не стесняясь, применять силу и силу. Евангельский завет «Ударившему тебя в правую щеку подставь левую» со скорбью приходится читать иначе: «Ударившего тебя в правую щеку бей без жалости по обеим щекам». Ну, а виселицы...-— Он помедлил.— Думаю, здесь нет предмета для спора.
Это все можно было понять уже как завершение общего разговора. Зубатов приготовился встать и попросить позволения удалиться. Но, заметив его движение, Сипягин сделал знак рукой. Ему и всем остальным.
— Сергей Васильевич, вот передо мной весьма нелестное заключение Пирамидона относительно поведения некоего Гапоиа. Поскольку Гапон — лицо духовное, все бы это, естественно, следовало направить в синод обер-прокурору Победоносцеву, однако здесь есть ссылка на существующие якобы между Гапоном и вами связи. Что вы можете сказать?
— Только одно, Дмитрий Сергеевич: Гапон действительно мой человек. Очень талантливый, очень полезный, а в будущем— чрезвычайно обещающий. Могу лишь удивляться Пирамидову, почему он прежде не спросил меня. Зная же...
— Довольно,— сказал Сипягин. И крест-накрест перечеркнул бумагу.— Даже волос не упадет с его головы.
Еще несколько раз поставил свою подпись.
— Сергей Эрастович, а этот вопрос, пожалуй, к вам. Вот на препроводительной вятского губернатора вы пишете: «На благоусмотрение его высокопревосходительства». Но ваше-то мнение, ваше? Речь идет о Дубровинском, высланном в город Яранск под гласный надзор. Мне это имя попадается уже не первый раз.
— Простите, Дмитрий Сергеевич,— виновато сказал Зволян-,
ский.— но этот Дубровинский, мягко говоря, забросал вятского губернатора жалобами и прошениями по самым различным поводам, а губернатор, в свою очередь, забрасывает ими нас. И поскольку в данном случае губернатор не внес никаких рекомендаций...
— Их должен внести лично министр?— сердито спросил Сипягин.— А ваше мнение?
— Это уже повторное прошение Дубровинского относительно перевода для отбытия оставшегося срока ссылки в одну из южных губерний. На первое его прошение, поданное в прошлом году, ответ не был дан ввиду...
— Я спрашиваю: ваше мнение?—уже с угрозой в голосе повторил Сипягин.
— Посчитал бы справедливым отказать. Срок ссылки Дубровинского заканчивается в июле тысяча девятьсот третьего, то есть через год с небольшим. Стоит ли? — Зволянский не мог разгадать, какое именно его мнение хотел бы слышать министр.
— Позвольте, Дмитрий Сергеевич,— вмешался Зубатов.— Относительно Дубровинского. Я бы сказал: это мой «крестник». Он из Курска. Был по моим проследкам арестован в качестве одного из руководителей «Московского рабочего союза». Весьма деятельная фигура. Но мне глубоко симпатичная.
— Из Курска?—что-то припоминая, переспросил фон Валь.— Помилуйте, Дмитрий Сергеевич, так не этот ли самый
Дубровинский меня однажды поставил в идиотское положение?
— Я не был бы удивлен,— вполголоса сказал Зубатов. Но не решился слишком затянуть паузу и закончил:
— Потому что Дубровинский, которого я знаю, это сделать способен с любым. Сипягин измученно откинулся на спинку кресла. — Ну, расскажите,— попросил он фон Валя.— Для разрядки. Это, наверное, будет весело. Сегодня какой-то ужасно мрачный день.
— Я не умею рассказывать анекдоты,— замялся фон Валь,— да это, собственно, и не анекдот. Но, пожалуй, такое я не забуду и через тысячу лет. Когда я был еще курским губернатором, получаю невероятно гневное письмо за подписью некоего Дубровинского. В нем говорилось о бесчинствах, которые творил волостной старшина Польшин в селе Кроснянском. Этот Полынин, выбивая недоимки, обливал распятых на стене мужиков ледяной водой из колодца до тех пор, пока они не теряли сознание. И это, припомните, во времена страшного голода. Общественное мнение и без того накалено. Вся эта история может просочиться в печать, в мировую 'прессу. Разумеется, я распорядился о проверке. Факты подтвердились, и Польшин понес строжайшее наказание. Это прошло во все газеты. Что ж, отлично. А позже выяснилось, что Дубровинский — сопляк, всего лишь ученик реального училища. У меня же тогда почему-то фамилия эта ассоциировалась с
каким-то крупным деятелем. Теперь смейтесь, Дмитрий Сергеевич! Мать сопляка Дубровинского шила прекрасные шляпки, в том числе и для моей супруги. Вот откуда вошла в мое сознание эта фамилия.
— Возможно, что вы читали также и Пушкина,— сочувственно заметил Зубатов,— у него есть повесть о наводящем страх на всю округу благородном разбойнике Дубровском. А это почти Дубровинский.
Фон Валь в ответ прошипел что-то непонятное. Сипягин рассмеялся. Заулыбались и все остальные, применяясь к смеху министра.
— Ну, хорошо, господа,— отсмеявшись, сказал Сипягин и вновь склонился над бумагами,— а что же делать с Дубровинским? Вот, я вижу, приложено свидетельство врача яранской больницы: «...страдает начальным периодом бугорчатки легких... повторным лихорадочным состоянием и прогрессирующим истощением... Для предотвращения развития болезни я нахожу необходимым для Дубровинского переезд на жительство в какую-либо южную губернию...» Прошение самого Дубровинского написано весьма корректно, вятский губернатор действительно никаких рекомендаций не вносит, однако и порочащих поведение поднадзорного сведений также не приобщает. Вот еще отзыв яранского исправника: «Дубровинский ныне состоит в браке с поднадзорной же Киселевской, имеет ребенка...»
— Это уже хороший признак,— масляно щуря глаза, проговорил Ратаев.— Так сказать, определенный поворот революционера к новому роду деятельности. Приятному и в значительной степени отвлекающему от участия во всяческих рискованных акциях.
— Я бы, Дмитрий Сергеевич, непременно удовлетворил эту просьбу,— сказал Зубатов.— В Яранске он для революции практически бесполезен, но и для нас также. В новом месте мы его из поля зрения все равно не выпустим, а какие-то ниточки, тянущиеся от него или к нему, дотоле нам неизвестные, там легче могут быть обнаружены. Кроме того, удовлетворение просьбы Дубровинского произведет хорошее впечатление на многих «марксят», пока обретающихся на свободе.
— Резонно,— согласился Сипягин.— Но вы, Сергей Эрасто-вич, кажется, против?
— Нет, почему же,— отозвался Зволянский.— Это была и моя мысль. Я тоже поддерживаю. Но в какую из южных губерний? Не бросить бы нам щуку в реку! Для здоровья Дубровинского, если именно это принимать во внимание, безусловно были бы полезны и Одесса, и Кишинев, и Екатеринослав, но...
— Астрахань! — торжествующе и зло вскрикнул фон Валь.— Астрахань! Мы сразу убиваем двух зайцев. Во-первых, это юг, но, право же, такой юг, который для чахоточного ничем не лучше северного Яранска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
не называю Финляндию,— разбойничьи гнезда революционеров, но по международному праву — святые убежища для скромных схимников, служителей высоким идеалам. Какая рука способна до них дотянуться? Вот, господа, некоторые факты! А выводы? Он последовательно посмотрел на каждого и снова принялся листать бумаги, всем видом своим подчеркивая, что ждет ответов. Как принято на военных советах, первым высказывает свое мнеиие младший по чину. Здесь младшим был Зубатов, но он явно не собирался экзаменоваться, может быть, по праву «именинника». И тогда заговорил Ратаев:
— Нарисованная Дмитрием Сергеевичем, точнейше нарисо-ванная, весьма реалистичная картина в то же время напоминает многозначительную сказку о семиглавом змее-горыныче. Можно сколько угодно по одной отрубать все его головы, но они станут вновь отрастать. До тех пор отрастать, пока змей не будет поражен в сердце. Мы без устали рубим головы змею в пределах Российской империи, а сердце его, как теперь очевидно, находится там.— Он неопределенно махнул рукой в неопределенную даль.— И статский советник Петр Иванович Рачковский, находясь тоже там довольно долго, оказался не таким богатырем, чтобы пронзить сердце змея. Или хотя бы каким-то образом выманить змея сюда.
— А действительный статский советник Леонид Александрович Ратаев смог бы это сделать?—быстро спросил Сипягин.
— Ну, я, право, не знаю... Это так неожиданно, Дмитрий Сергеевич,— в растерянности пролепетал Ратаев. Вот влопался! Возьмет и пошлет на замену Рачковского. Но—промелькнула мысль — так ли уж будет это плохо? Чуть-чуть пониже должность, но жалованье там не меньше, а Париж не хуже Петербурга, работа легче, увлекательнее, и для жизни безопаснее.— Там нужен настоящий богатырь! Но не Рачковский, конечно...
— Беда в том, что, если воспользоваться сравнениями Леонида Александровича, у змея не только семь голов, но и по меньшей мере столько же сердец,— осторожно заговорил Зволянский.— И похоже, что отрубленные головы тотчас же отрастают, а пронзенные сердца заживают...
Фон Валь не дал ему договорить.
— Прекрасно!—закричал он.— Превосходно! Значит, процесс неостановим? У революции тысяча сердец, и все они бессмертны? Когда прикажете заказывать для нас гробы, Сергей Эрастович?.. Не люблю сказок! Надо брать примеры из действительной жизни, а не из бабкиных сказок... Когда я был курским губернатором, мне часто доводилось посещать образцовые помещичьи хозяйства. И вы знаете, Зволянский, если прилежно обрабатывать хлебные поля, на них не останется ни единой сорной травинки. Ни единой!
— В действительной жизни мы имеем дело не с травой, а с людьми и с идеями, разрушительными идеями,— задетый за живое наставительным тоном фон Валя хотя и мягко, но огрызнулся Зволянский.
— Ну так в действительной жизни этих людей надо стрелять и вешать!—с начальническими раскатами в голосе отрезал фон Валь.— В меня стреляли. А что касается идей, всякие идеи, в том числе и разрушительные, тоже умирают вместе с людьми, которыми они владели.
— Скорость распространения идей несколько выше, чем постройка виселиц, — вдруг проговорил Зубатов, дотоле упорно молчавший.
— Чепуха! Есть примеры истории. Разинщина, пугачевщина— они были остановлены крутыми мерами!—бушевал фон Валь, в запальчивости даже не отдавая себе отчета, на чью реплику он сейчас откликается.
— А вы не припомните, в каком это было веке? — играя, как кошка мышью, спросил Зз'батов.
Фон Валь опешил. Сбился, ошеломленный не столько, пожалуй, неожиданностью вопроса, сколько тем, что Зубатов наконец заговорил.
— После рождества Христова, но до второго пришествия спасителя,— съязвил он.— Эпоха, в которую и мы с вами живем.— И гордо отвернулся, показывая этим, что далее пререкаться с каким-то жалким начальником охранки он считает ниже своего достоинства.
— Позвольте, Дмитрий Сергеевич?—с изысканной вежливостью попросил разрешения Зубатов. Сипягин устало кивнул.— Теоретически можно перевешать все человечество, за исключением последнего человека, которому придется повеситься уже самому. Но тогда, разумеется, второе пришествие спасителя окажется бесполезным, ибо земля будет безлюднее, чем в шестой день сотворения мира. Не отрицаю необходимости в применении и крутых мер, но Дмитрий Сергеевич очень ясно показал на многих примерах, что вопреки всем нашим усилиям революционное движение в России ширится и ширится. Обычными полицейскими средствами его не пресечь. Чтобы обезвредить одного революционера, мы бросаем два десятка наших людей. Нас скоро просто не хватит по числу. А между тем положение совсем не безнадежно.— Лучась усмешкой, он прикрыл глаза.— Что движет силы революции? Неудовлетворенность народа самодержавной властью? Отнюдь! Народ поддержит ее с ликованием, если самодержавная власть станет поддерживать и защищать народ! Рабочий или деревенский мужик как личность не стремится к власти, она для него прямая обуза, но если власть ни в чем не поддерживает, а лишь угнетает, тогда, естественно, зарождается мысль: «А ну вас к черту! Дай я сам попробую». Тем более он будет думать так, когда его подогревают с одной стороны жесто-
кие притеснения предпринимателей, с другой — пламенные речи поборников революции. Но, господа, к счастью нашему, то есть к счастью отчизны, революционеры воздействуют пока лишь на отдельных рабочих, ну на группы рабочих... — Зубатов открыл глаза и словно бы продиктовал: — Правительство должно — и может!—привлечь на свою сторону массы. Подчеркиваю: массы! Сейчас еще «большинство» для революционеров неприступно. Масса — она сама задавит революцию. «От добра добра не ищут»,— говорится в народе. Получая достаточное удовлетворение из рук правительства, зачем массе идти против него и слушать каких-то говорунов, призывающих к борьбе, к восстаниям? Рабочий и деревенский мужик — они по природе своей трудолюбивы, а не воинственны. Не надо лишь доводить их до той грани, когда они в слепой ярости схватятся за оружие.
Фон Валь издевательски громко вздохнул. Зубатов еще возвысил голос:
— Побольше веры в массу, господа, она не выдаст! Будем ее прикармливать, и она наша. Гоняясь за революцией, мы массу жмем так, что у нее горб трещит. Но горб трещит уже и у нас. То, что произошло девятнадцатого февраля в Москве у памятника царю-освободителю, да будет вечна слава его, доказывает, как послушен и управляем русский народ, исполненный веры в силу и справедливость самодержавной власти. Неловко мне напоминать, но очевидно же для всех, с какой охотой и с какими светлыми надеждами повсеместно вступают рабочие в открытые, законные общества взаимного вспомоществования.— Он весь устремился к Сипягину,— Дмитрий Сергеевич! Это стало осуществимым только благодаря вашей поддержке. Но можно — обстановка созрела вполне — пойти и еще дальше. Полиции совершенно стать в стороне и вмешиваться в рабочие дела только в случае прямой уголовщины и проявления враждебной политики. Скажу еще резче: смотреть сквозь пальцы даже на забастовки, раз в них нет ни уголовщины, ни явной политики. Вы спросите: кто же тогда, если уж и не полиция? Институт инспекторов, учреждаемый верховной самодержавной властью, только ей подчиняющийся и ею вдохновляемый в своих действиях! Если бы эта моя мысль вами, Дмитрий Сергеевич, была принята благосклонно, я убежден, было бы сделано много добра — и без какой-либо принципиальной политической уступки! —а революции нанесен такой удар, какого не в силах сделать самые жестокие репрессии.
Он замолчал. Воцарилась звенящая тишина. Только скрипело перо, которым министр подписывал бумаги.
— Надо понимать, что Зубатов после осуществления всех предлагаемых им реформ примет на себя почетные обязанности председателя общества покровительства домашним животным. Охранному отделению делать будет нечего,— подперев жирные щеки ладонями, самодовольно проговорил фон Валь.
И бросил беглый взгляд на Сипягина. Тот спокойно поскрипывал пером.
— Если моя скромная работа в нынешней роли заслуживает какого-либо признания, я попрошу тогда дать мне возможность значительно расширить летучий отряд филеров,— невозмутимо отозвался Зубатов.— Привлечение рабочих масс на сторону правительства еще не означает, что революционные идеи и их проповедники тут же иссякнут полностью. С ними придется продолжать долгую борьбу. Но тогда — с несомненной уверенностью в
полной победе.
Сипягин отложил перо в сторону. Потеребил пальцами седеющие бакенбарды. Заговорил очень сухо:
— Благодарю, господа! И резюмирую. В новых предложениях Сергея Васильевича есть много привлекательного, как и в любых мечтаниях и фантазиях. К этому больше пока ничего не добавлю. Устав рабочих общества утвержден, всемерно поощряйте их деятельность. Штаты охранных отделений нужно увеличить, революционная зараза продолжает расползаться, факт несомненный. Сергею Эрастовичу следует быть поэнергичнее. И при надобности, не стесняясь, применять силу и силу. Евангельский завет «Ударившему тебя в правую щеку подставь левую» со скорбью приходится читать иначе: «Ударившего тебя в правую щеку бей без жалости по обеим щекам». Ну, а виселицы...-— Он помедлил.— Думаю, здесь нет предмета для спора.
Это все можно было понять уже как завершение общего разговора. Зубатов приготовился встать и попросить позволения удалиться. Но, заметив его движение, Сипягин сделал знак рукой. Ему и всем остальным.
— Сергей Васильевич, вот передо мной весьма нелестное заключение Пирамидона относительно поведения некоего Гапоиа. Поскольку Гапон — лицо духовное, все бы это, естественно, следовало направить в синод обер-прокурору Победоносцеву, однако здесь есть ссылка на существующие якобы между Гапоном и вами связи. Что вы можете сказать?
— Только одно, Дмитрий Сергеевич: Гапон действительно мой человек. Очень талантливый, очень полезный, а в будущем— чрезвычайно обещающий. Могу лишь удивляться Пирамидову, почему он прежде не спросил меня. Зная же...
— Довольно,— сказал Сипягин. И крест-накрест перечеркнул бумагу.— Даже волос не упадет с его головы.
Еще несколько раз поставил свою подпись.
— Сергей Эрастович, а этот вопрос, пожалуй, к вам. Вот на препроводительной вятского губернатора вы пишете: «На благоусмотрение его высокопревосходительства». Но ваше-то мнение, ваше? Речь идет о Дубровинском, высланном в город Яранск под гласный надзор. Мне это имя попадается уже не первый раз.
— Простите, Дмитрий Сергеевич,— виновато сказал Зволян-,
ский.— но этот Дубровинский, мягко говоря, забросал вятского губернатора жалобами и прошениями по самым различным поводам, а губернатор, в свою очередь, забрасывает ими нас. И поскольку в данном случае губернатор не внес никаких рекомендаций...
— Их должен внести лично министр?— сердито спросил Сипягин.— А ваше мнение?
— Это уже повторное прошение Дубровинского относительно перевода для отбытия оставшегося срока ссылки в одну из южных губерний. На первое его прошение, поданное в прошлом году, ответ не был дан ввиду...
— Я спрашиваю: ваше мнение?—уже с угрозой в голосе повторил Сипягин.
— Посчитал бы справедливым отказать. Срок ссылки Дубровинского заканчивается в июле тысяча девятьсот третьего, то есть через год с небольшим. Стоит ли? — Зволянский не мог разгадать, какое именно его мнение хотел бы слышать министр.
— Позвольте, Дмитрий Сергеевич,— вмешался Зубатов.— Относительно Дубровинского. Я бы сказал: это мой «крестник». Он из Курска. Был по моим проследкам арестован в качестве одного из руководителей «Московского рабочего союза». Весьма деятельная фигура. Но мне глубоко симпатичная.
— Из Курска?—что-то припоминая, переспросил фон Валь.— Помилуйте, Дмитрий Сергеевич, так не этот ли самый
Дубровинский меня однажды поставил в идиотское положение?
— Я не был бы удивлен,— вполголоса сказал Зубатов. Но не решился слишком затянуть паузу и закончил:
— Потому что Дубровинский, которого я знаю, это сделать способен с любым. Сипягин измученно откинулся на спинку кресла. — Ну, расскажите,— попросил он фон Валя.— Для разрядки. Это, наверное, будет весело. Сегодня какой-то ужасно мрачный день.
— Я не умею рассказывать анекдоты,— замялся фон Валь,— да это, собственно, и не анекдот. Но, пожалуй, такое я не забуду и через тысячу лет. Когда я был еще курским губернатором, получаю невероятно гневное письмо за подписью некоего Дубровинского. В нем говорилось о бесчинствах, которые творил волостной старшина Польшин в селе Кроснянском. Этот Полынин, выбивая недоимки, обливал распятых на стене мужиков ледяной водой из колодца до тех пор, пока они не теряли сознание. И это, припомните, во времена страшного голода. Общественное мнение и без того накалено. Вся эта история может просочиться в печать, в мировую 'прессу. Разумеется, я распорядился о проверке. Факты подтвердились, и Польшин понес строжайшее наказание. Это прошло во все газеты. Что ж, отлично. А позже выяснилось, что Дубровинский — сопляк, всего лишь ученик реального училища. У меня же тогда почему-то фамилия эта ассоциировалась с
каким-то крупным деятелем. Теперь смейтесь, Дмитрий Сергеевич! Мать сопляка Дубровинского шила прекрасные шляпки, в том числе и для моей супруги. Вот откуда вошла в мое сознание эта фамилия.
— Возможно, что вы читали также и Пушкина,— сочувственно заметил Зубатов,— у него есть повесть о наводящем страх на всю округу благородном разбойнике Дубровском. А это почти Дубровинский.
Фон Валь в ответ прошипел что-то непонятное. Сипягин рассмеялся. Заулыбались и все остальные, применяясь к смеху министра.
— Ну, хорошо, господа,— отсмеявшись, сказал Сипягин и вновь склонился над бумагами,— а что же делать с Дубровинским? Вот, я вижу, приложено свидетельство врача яранской больницы: «...страдает начальным периодом бугорчатки легких... повторным лихорадочным состоянием и прогрессирующим истощением... Для предотвращения развития болезни я нахожу необходимым для Дубровинского переезд на жительство в какую-либо южную губернию...» Прошение самого Дубровинского написано весьма корректно, вятский губернатор действительно никаких рекомендаций не вносит, однако и порочащих поведение поднадзорного сведений также не приобщает. Вот еще отзыв яранского исправника: «Дубровинский ныне состоит в браке с поднадзорной же Киселевской, имеет ребенка...»
— Это уже хороший признак,— масляно щуря глаза, проговорил Ратаев.— Так сказать, определенный поворот революционера к новому роду деятельности. Приятному и в значительной степени отвлекающему от участия во всяческих рискованных акциях.
— Я бы, Дмитрий Сергеевич, непременно удовлетворил эту просьбу,— сказал Зубатов.— В Яранске он для революции практически бесполезен, но и для нас также. В новом месте мы его из поля зрения все равно не выпустим, а какие-то ниточки, тянущиеся от него или к нему, дотоле нам неизвестные, там легче могут быть обнаружены. Кроме того, удовлетворение просьбы Дубровинского произведет хорошее впечатление на многих «марксят», пока обретающихся на свободе.
— Резонно,— согласился Сипягин.— Но вы, Сергей Эрасто-вич, кажется, против?
— Нет, почему же,— отозвался Зволянский.— Это была и моя мысль. Я тоже поддерживаю. Но в какую из южных губерний? Не бросить бы нам щуку в реку! Для здоровья Дубровинского, если именно это принимать во внимание, безусловно были бы полезны и Одесса, и Кишинев, и Екатеринослав, но...
— Астрахань! — торжествующе и зло вскрикнул фон Валь.— Астрахань! Мы сразу убиваем двух зайцев. Во-первых, это юг, но, право же, такой юг, который для чахоточного ничем не лучше северного Яранска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104