..
— Что вы болтаете, где лес горит? — недоверчиво, но тревожно спросил Петрунин.
— Вон там, товарищ Петрунин...
Женщины стали указывать на север, и мы увидели на горизонте, за темной стеной леса, едва заметное зарево.Петрунин отправил в разные стороны разведчиков, а сам, хлестнув коня, поскакал в ту сторону, откуда прибежали женщины.
В лагере засуетились: женщины спешно собирали свои пожитки, ловили в лесу коров и лошадей, взваливали на их спины домашний скарб.Борис метался среди тлеющих костров, растерянный, возбужденный, и уговаривал унырян не торопиться. Но его никто не слушал. Люди бегали по лагерю, отыскивали в темноте свои вещи, ругались, били плачущих детей, и казалось, что Борька еще больше возбуждает их.
Люди не знали, куда они собираются, куда пойдут, но страх настолько овладел ими, что останавливать их было бесполезно.Одна из женщин ловила в лесу разбежавшихся кур, другая стояла у ручья и, грозя кулаками, проклинала мальчишек, которые не хотели вылезать из воды.
Высоко над лагерем шумно пролетели едва заметные в наступающей темноте две стаи птиц.По косогору, пугливо озираясь, пробежал волк. У шалашей показался лось. Он остановился на полянке, поднял морду и, осматривая людей, понюхал раздутыми ноздрями воздух, потом перешел речку и, откинув на спину ветвистые свои рога, помчался вниз по берегу.
Запахло лесной гарью. На западе, совсем недалеко,широко взметнулся огонь, за ручьем побагровели стволы деревьев, и ночной ветер пригнал волну едкого дыма. И люди двинулись вниз по Линзе.
Борис подбежал к группе бойцов.
— Товарищи, нужно остановить панику. Погибнем все до одного, если так спасаться будем. На лошадей! Загородить путь! — приказал он.
Мы поскакали вперед, обгоняя бегущих. Огонь двигался со всех сторон. Уже были видны высокие пляшущие языки пламени, гулко трещали в огне деревья, дым стелился по земле.
Люди кашляли, терли глаза, но бежали вперед, точно там было их спасение.С большим трудом мы пробились вперед, чтобы остановить людей.
Борис повернул лошадь и, размахивая рукой, кричал:
— Товарищи, спокойней! Без паники! Подождем остальных — все вместе пойдем...
Но люди не слушали его.Высокий, худой старик, с длинной белой бородой, схватил за уздечку коня Белецкого и, потрясая кулаком, заорал:
— Уйди с дороги, парень, не зли.
Борис не тронулся с места. Тогда старик изо всей силы ударил его коня. Конь рванулся, поднялся на дыбы и шарахнулся в сторону. Люди ринулись снова вперед.Мы уступили дорогу и вернулись к шалашам. Положение было безвыходное. Пожар все усиливался. Мы стояли на месте, не зная, что делать.
Из леса в это время показался вдруг огромный бурый медведь. Мохнатый, с дымящейся шерстью на спине, он грозно заревел и бросился вниз по тропинке... Лес горел со всех сторон; огонь зловеще метался по ночному небу, и единственным нетронутым местом оставалось низовье реки.
Борис стоял бледный, молчаливый. Он показался мне в этот момент значительно старше своих лет и серьезней.
— Нужно Петрунина вызвать,— спокойно сказал он и, сняв с плеча винтовку, три раза подряд выстрелил в воздух. Где-то далеко в горах прогрохотало эхо.
Вскоре из тайги показались возвращавшиеся разведчики.Петрунин переехал ручей и, кашляя и вытирая слезящиеся глаза, сказал:
— Дело табак... горим со всех сторон...
Мрачно выслушав наш рассказ о панике среди унырян, он выругался и быстро поехал к лагерю.Между догорающими кострами кое-где еще собирали вещи оставшиеся уныряне.
— Быстрей быстрей, товарищи,— стал поторапливать их Петрунин.
Когда люди двинулись в путь, он поехал за ними последним.Кольцо пожара становилось все уже. Сзади нас уже горели шалаши. Слева полыхала огнем гора; с нее, точно расплавленный металл, огонь катился по сухому валежнику к речке. Дым стоял сизой неподвижной стеной. Дышать становилось невозможно. Люди закрывали шапками глаза, хрипели, кашляли. Где-то впереди плакали дети. Мычали коровы.
Высокая, худая женщина намочила в ручье тряпку и закрыла ею лицо своего ребенка. Вслед за ней и другие уныряне стали мочить в ручье тряпки, шапки, рубахи и закрывали ими лица, защищаясь от удушливого дыма.
Я задыхаюсь, по лицу моему катятся слезы, ломит виски. Слезаю с лошади, обливаю голову водой и иду пешком. Манька тычется мордой в мое плечо, фыркает и смотрит на меня, точно я могу помочь ей чем-нибудь.
Черпаю котелком из ручья воду, пью сам и даю напиться Маньке.Борис едет впереди и тихо откашливается. Догоняю его и осторожно толкаю в колено:
— Боря, слезь с лошади, внизу меньше дыма... Да воду пей.
Борис слез с лошади и, качаясь, неуверенно пошел за лошадью.Вдруг вся беспорядочная вереница людей внезапно остановилась.
— Почему задержались? В чем там дело? — спросил Петрунин и настойчиво стал пробираться вперед.
Мы двинулись за ним, но вскоре увидели, что дальше идти некуда. Путь преграждала глубокая горная Линза.Огонь уже метался у реки. На высоких каменистых выступах гор горели оголенные сосны, кедры, валежник.
С запада рванулся ветер, прошелся по огню, и теперь на людей и на скотину летели горящие головешки.На людях загоралась одежда.
Из толпы вышел Петрунин. Он поднялся на лошадь, вытер рукавом обильно струившийся по его лицу пот и закричал:
— Товарищи, сбрасывайте с лошадей весь лишний груз... Детей н женщин — на лошадей! Мужчины — вплавь! Плыть порознь, на расстоянии друг от друга... Только без паники, спокойно, товарищи!
Несколько минут уныряне стояли в тяжелом раздумье. Никто не хотел первым лезть в глубокую горную реку. Но вот над пылающим лесом, над рекой, шумя крыльями и крича, опять пролетели густые стаи птиц. Ветер рванулся сильней, и стало еще жарче.
Люди пошли. И скоро зашумела река.Мы с Борисом отдали своих лошадей женщинам и поплыли, рассчитывая только на свои силы.Река сносила меня, и когда руки отказывались работать, я хватался за хвост плывшей рядом лошади или коровы.
Недалеко от нас плыл Дорджиев. На берегу он снял брюки, сделал из них пузыри и, отдав женщинам свою лошадь, неумело поплыл за ними. Постепенно пузыри выпустили воздух, и Дорджиев стал тонуть.
Мы бросились к нему на помощь, но когда подплыли, он уже скрылся под водой... Первым на берег поднялся Петрунин. Он прошел несколько шагов, сорвал пучок травы и стал вытирать каган.
Озябшие и измученные люди толпились на берегу, дрожа от холода. Бойцы выжимали одежду. Кто-то едва слышно вздыхал о промокшем табаке и спичках.Петрунин был молчалив. Сдвинув к переносью брови, он ходил по берегу и о чем-то упорно думал.Тишина. Уже давно исчезли потухшие звезды. Где-то за деревней едва заметная полоска зари.
Утро. Слышно, как на деревенских улицах пьяные поют песни. Но вот песня становится глуше, глуше и затихает вовсе.Кричат петухи. За рекой все еще горит тайга... Бесконечно длинны томительные часы ожидания. Уже давно скрылся в темноте отряд Силантия, за ним ушли два других отряда, а мы еще чего-то ждем на опушке леса...
Петрунин выжидает. Он хочет ворваться в деревню, когда на ее улицах вовсе затихнет жизнь. Рассвет поднимается все выше. В избах гаснут последние огоньки. Тысячью неуловимых шорохов уходит на запад величественная ночь.
Петрунин стоит на бугре и смотрит в бинокль на засыпающую Линзу.Рядом с ним лежит на траве Борис. Бойцы стоят в лесу у лошадей и напряженно следят за движениями командира.
Я опускаюсь на землю, вытягиваю ноющие ноги; пробую уснуть, но надо мной тяжело дышит Манька. Она все время преследует меня. Стоит мне сделать несколько шагов, как она тоже медленно, точно тень, движется за мной. Манькина преданность раздражает меня. Пытаюсь не обращать на нее внимания.
Глаза слипаются, я уже начинаю видеть какой-то едва уловимый сон, но вдруг в бок кто-то толкает. Это Белецкий.
— Эй, соня, вставай, поехали,— говорит он.
С трудом отрываю от земли голову и всматриваюсь в рассветные сумерки. По ровной широкой долине походной рысью удаляются тридцать всадников. Последним на мохнатой своей лошаденке трясется дядя Матвей.
Мне становится понятно: наши пошли в наступление. Вскакиваю на Маньку, выхватываю из кобуры наган и, задыхаясь от встречного ветра, несусь за Борисом.
— Догоняй, засоня! — кричит он, подняв руку.
Манька вытянула вперед морду и скачет так сильно, что я с трудом удерживаюсь в седле. Обгоняю Бориса, дядю Матвея.Петрунин весь устремился вперед; рука с клинком откинута назад, и пыль, серая, густая пыль, вздымается за его конем.
У деревни из стога сена выскакивает часовой и, размахивая винтовкой, бежит к огородам. Но Петрунин настигает его у изгороди и взмахивает клинком...
В начале улицы Петрунин останавливает отряд и снимает винтовку. Вспыхивают три выстрела, и сразу рассветную тишину раскалывают дружные крики. «Ура» нарастает, перекатывается в горах, и уже кажется, что кричат со всех сторон сотни людей.
Из калиток тревожно выскакивают белогвардейцы. Они не стреляют в нас. Перепуганные неожиданностью нашего вторжения, они трудно бегут вдоль заборов.
Петрунин хлестнул плетью коня и взмахнул клинком:
— Вперед, товарищи! Кроши гадов!
Догоняю Петрупина и лечу рядом с ним. Весь я застыл, а лицо горит от ветра. Пытаюсь сдержать Маньку, но она все сильнее несется вперед.Еще две, три минуты — и Манька будет скакать среди белогвардейцев. Я стану прекрасной мишенью.
Испуганный ее безрассудством, резким движением руки дергаю за повод. Манька поднимается на дыбы... Мимо меня пробегают бойцы. Оглушительно гремят выстрелы.
Белогвардейцы бросают винтовки, карабкаются на заборы, бегут по улице... На перекрестке унгерновцы пытаются задержать нас. Но кони наших бойцов уже мечутся среди них. Звенят сабли. Вздымается пыль. Храпят лошади. Кричат и падают бандиты, и одичавшие лошади топчут их.
Бандиты дрогнули. Они бегут на окраину села; там они прячутся за бревна... На фоне серого неба, на дороге, возникают черные точки. Они все увеличиваются, и уже можно различить серого в яблоках коня партизана Петрова.
— Вперед, ребята,— кричит Петрунпн, и бойцы снова врезаются в гущу бандитов.
У забора жмутся несколько белогвардейцев. Они пытаются проникнуть во дгор двухэтажного дома, но ворота закрыты. Я взбрасываю винтовку и стреляю в них.Около меня появляется дядя Матвей. Он подбегает к бандитам и беспощадно взмахивает сверкающим тонером.
— А, Тимофей Афанасьевич, вот где встретились мы! — восклицает он, и череп Тимофея с треском разлетается вдребезги.
Через час деревня в наших руках, по где-то за деревней отдаленно еще трещат выстрелы. Это отряд Силантия наступает на засевших в овраге врагов.Петрунин оставляет небольшой караул возле пленных, и мы стремительной лавиной летим за деревню.Небо уже совсем чистое, на горизонте, за далекой полосой леса, выглядывает солнце.
Мы видим, как среди желтого разлива ржи бегут бандиты. Они рассыпались, как жнецы, среди бескрайних полей и, припадая на колени, целятся в наших бойцов.
— В цепь, по хлебам! Догоняй белую сволочь!—командует Петрунпн и первый скачет по узкой меже.
Мы бросаемся за Петрунпным. Справа показывается отряд Силантня.Силантий скачет впереди, в руке у него винтовка. Природные наездники, уныряне несутся наперерез белогвардейцам, и скоро окруженные бандиты, подняв кверху руки, сдаются.
За рвом, что пересекает хлебную степь, засело человек пять врагов. Пули их свистят рядом. Я даже вижу, как падают сбитые колосья.
Петрунин оттягивает отряд в сторону, за бугор, который высится среди поля как курган.
Я и Борис бросаем лошадей и, зажав в руках гранаты, на четвереньках ползем среди высокой ржи. Впереди затихают выстрелы. За бугром тревожно заржала лошадь, и опять тихо шумят колосья.
— Сбежали, наверно, беляки,— шепчет Борис...— Уходят, смотри, уходят!..
Из глубокого, размытого дождями рва выползают по откосу бандиты. Они в длинных монгольских халатах, только один одет в военную гимнастерку,
— Это настоящие унгерновцы,— говорит Борис, снимая винтовку.
Я прячу гранату в карман. Снимаю со спины трехлинейку и спокойно, с колена, целюсь в один из халатов. Потом стреляю во второго, в третьего. Рядом несколько раз грохает винтовка Бориса.
— Молодец, Сашка,— восторженно кричит Борис и, точно на стрельбище, взволнованно бежит ко рву.
Опираясь на винтовку, Борис наблюдает, как скатывается вниз тело бандита.
— Стрелять мы научились хорошо,— тихо говорит он и, надвинув на затылок фуражку, медленно возвращается обратно.
Я иду за ним, глядя на все не потухающее зарево.В полдень, когда с берега реки вернулись остальные уныряне и в Линзе был обыскан каждый дом, Петру-нин приказал липзяпам собраться на площади.
Хмурые, неразговорчивые, они толпились у церковкой ограды, ожидая выступления Петрунина, точно приговора.Петрунин поднялся на церковные ступеньки и, прищурив глаза,сказал:
— Вы сожгли Уныр и помогали бандитам грабить унырян. К вечеру сдайте награбленные вещи на пограничную заставу... В каждую вашу избу поселяется уныряннн... Кто не выполнит мое распоряжение, пусть пеняет на себя...
Больше Петруппп не говорил. Он спустился со ступенек и сел на копя...
Весь остаток дня мы ходили в тяжелом безмолвии по Упырю, среди развалин. Под ногами трещали головешки, вздымалась зола, звенели обгорелые ведра.
Петруппп искоса поглядывал на унырян, суетившихся около полуразрушенных печей, и говорил:
— Не унывай, народ, новый Уныр построим, Советская власть не даст вам погибнуть...
Вечером Петрунин расставил вокруг деревни посты и назначил патрульных. Вернувшись на заставу, он зажег коптилку и сказал:
— Завтра Яхно и Белецкий отправятся в Верхне-удипск и сообщат Дубровину о наших делах... Скажете, что у нас больше ста человек арестованных и не с кем отправлять их. Пост пустой оставлять нельзя... Да пусть ревком помощь упырянам даст, сгорели, мол, дотла, скажете, жить негде...
Потом он снова поднялся, закурил и стал ходить по комнате.
— Товарищ Петрунин,— произнес Белецкий,— вы бы отдохнули немного.
Петрунин поднял голову, взглянул на Бориса, и туго сжатые, обветренные губы его улыбнулись, глаза просветлели:
— Нет, нельзя, Боря,— сказал он и вышел на крыльцо. Там он вылил себе на голову несколько ковшей воды, потом сел на ступеньки, оперся на руку и долго смотрел в темноту.
На рассвете, оседлав лошадей, мы собрались в далекий путь.Проводником Петрунин послал с нами дядю Матвея.
— Смотрите, поосторожней,— говорил он.— Сами знаете, какое время. Наткнетесь на унгерновцев — не сдобровать. Дядя Матвей, ты их веди охотничьими тропами... Так-то лучше будет... Ну а отдохнете малость и назад возвращайтесь, дела здесь много...
В Усть-Кяхте мы оставили лошадей в погранпунк-те, расцеловались с дядей Матвеем и сели на пароход.
На следующий день мы уже подплывали к Верхне-удинску.За кормой парохода под плицами колес пенилась и шумела вода. Далеко, за зелеными массивами берегов, окутанных легкой пеленой тумана, вырисовывался разбросавшийся по берегу ставший родным город. Мы с волнением смотрели на него и вспоминали Дубровина.
Как он там, вспоминает ли о нас? Борис тихим и задумчивым голосом говорил:
— Я думал, что больше никогда не вернусь сюда... Но вот, ездили, ездили — и опять возвращаемся... Чудно как-то!..
Он присел на скамейку, опустил па руки голову и несколько раз вздрогнул; лицо его побледнело.
Я с тревогой посмотрел на Бориса. Всю дорогу с ним что-то происходит. По ночам Борис кричал во сне и командовал. Я тотчас же будил его.
Иногда Борис начинал вдруг без причины плакать.
Я долго и настойчиво допытывался, что с ним, но он только разводил руками.
— Не знаю... Вот просыпаюсь, и слезы душат меня... Пытки в Чите, скитания по тайге и линзянские события даром не прошли...
— Боря, опять тебе плохо? — спрашиваю я.
— Да... сердце... раньше его точно не было...
Я вытаскиваю из ранца кружку и бегу за водой. Когда возвращаюсь, Борис лежит на скамейке. Он приподнимает голову, пьет несколько глотков воды и говорит:
— Черт его знает... вот, плакать хочется... Никогда этого не было. Я не плакал даже, когда били меня в читинской контрразведке... Однажды в подвал, где я сидел, пришел Массальский. Я встал с нар. Массальский подошел и ударил в лицо. Потом он бил в грудь, по раненой ноге, бил сапогом в живот, а я был точно каменный... А теперь вот — слезы...
— Ты заболел, Боря. Нервы. Лечиться нужно... Борис поднялся со скамейки, выпрямился, брови
гневно сдвинулись, глаза стали строгими, пронизывающими.
— Ни черта подобного... мы еще поборемся... повоюем!
Он прошелся по палубе, достал из бокового кармана гимнастерки папиросу и, закурив, взглянул па берег.
Чуть навалившись на левый борт, пароход подходил к пристани. Борис заволновался, бросил недокуреиную папиросу и быстрыми шагами спустился по лесенке вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Что вы болтаете, где лес горит? — недоверчиво, но тревожно спросил Петрунин.
— Вон там, товарищ Петрунин...
Женщины стали указывать на север, и мы увидели на горизонте, за темной стеной леса, едва заметное зарево.Петрунин отправил в разные стороны разведчиков, а сам, хлестнув коня, поскакал в ту сторону, откуда прибежали женщины.
В лагере засуетились: женщины спешно собирали свои пожитки, ловили в лесу коров и лошадей, взваливали на их спины домашний скарб.Борис метался среди тлеющих костров, растерянный, возбужденный, и уговаривал унырян не торопиться. Но его никто не слушал. Люди бегали по лагерю, отыскивали в темноте свои вещи, ругались, били плачущих детей, и казалось, что Борька еще больше возбуждает их.
Люди не знали, куда они собираются, куда пойдут, но страх настолько овладел ими, что останавливать их было бесполезно.Одна из женщин ловила в лесу разбежавшихся кур, другая стояла у ручья и, грозя кулаками, проклинала мальчишек, которые не хотели вылезать из воды.
Высоко над лагерем шумно пролетели едва заметные в наступающей темноте две стаи птиц.По косогору, пугливо озираясь, пробежал волк. У шалашей показался лось. Он остановился на полянке, поднял морду и, осматривая людей, понюхал раздутыми ноздрями воздух, потом перешел речку и, откинув на спину ветвистые свои рога, помчался вниз по берегу.
Запахло лесной гарью. На западе, совсем недалеко,широко взметнулся огонь, за ручьем побагровели стволы деревьев, и ночной ветер пригнал волну едкого дыма. И люди двинулись вниз по Линзе.
Борис подбежал к группе бойцов.
— Товарищи, нужно остановить панику. Погибнем все до одного, если так спасаться будем. На лошадей! Загородить путь! — приказал он.
Мы поскакали вперед, обгоняя бегущих. Огонь двигался со всех сторон. Уже были видны высокие пляшущие языки пламени, гулко трещали в огне деревья, дым стелился по земле.
Люди кашляли, терли глаза, но бежали вперед, точно там было их спасение.С большим трудом мы пробились вперед, чтобы остановить людей.
Борис повернул лошадь и, размахивая рукой, кричал:
— Товарищи, спокойней! Без паники! Подождем остальных — все вместе пойдем...
Но люди не слушали его.Высокий, худой старик, с длинной белой бородой, схватил за уздечку коня Белецкого и, потрясая кулаком, заорал:
— Уйди с дороги, парень, не зли.
Борис не тронулся с места. Тогда старик изо всей силы ударил его коня. Конь рванулся, поднялся на дыбы и шарахнулся в сторону. Люди ринулись снова вперед.Мы уступили дорогу и вернулись к шалашам. Положение было безвыходное. Пожар все усиливался. Мы стояли на месте, не зная, что делать.
Из леса в это время показался вдруг огромный бурый медведь. Мохнатый, с дымящейся шерстью на спине, он грозно заревел и бросился вниз по тропинке... Лес горел со всех сторон; огонь зловеще метался по ночному небу, и единственным нетронутым местом оставалось низовье реки.
Борис стоял бледный, молчаливый. Он показался мне в этот момент значительно старше своих лет и серьезней.
— Нужно Петрунина вызвать,— спокойно сказал он и, сняв с плеча винтовку, три раза подряд выстрелил в воздух. Где-то далеко в горах прогрохотало эхо.
Вскоре из тайги показались возвращавшиеся разведчики.Петрунин переехал ручей и, кашляя и вытирая слезящиеся глаза, сказал:
— Дело табак... горим со всех сторон...
Мрачно выслушав наш рассказ о панике среди унырян, он выругался и быстро поехал к лагерю.Между догорающими кострами кое-где еще собирали вещи оставшиеся уныряне.
— Быстрей быстрей, товарищи,— стал поторапливать их Петрунин.
Когда люди двинулись в путь, он поехал за ними последним.Кольцо пожара становилось все уже. Сзади нас уже горели шалаши. Слева полыхала огнем гора; с нее, точно расплавленный металл, огонь катился по сухому валежнику к речке. Дым стоял сизой неподвижной стеной. Дышать становилось невозможно. Люди закрывали шапками глаза, хрипели, кашляли. Где-то впереди плакали дети. Мычали коровы.
Высокая, худая женщина намочила в ручье тряпку и закрыла ею лицо своего ребенка. Вслед за ней и другие уныряне стали мочить в ручье тряпки, шапки, рубахи и закрывали ими лица, защищаясь от удушливого дыма.
Я задыхаюсь, по лицу моему катятся слезы, ломит виски. Слезаю с лошади, обливаю голову водой и иду пешком. Манька тычется мордой в мое плечо, фыркает и смотрит на меня, точно я могу помочь ей чем-нибудь.
Черпаю котелком из ручья воду, пью сам и даю напиться Маньке.Борис едет впереди и тихо откашливается. Догоняю его и осторожно толкаю в колено:
— Боря, слезь с лошади, внизу меньше дыма... Да воду пей.
Борис слез с лошади и, качаясь, неуверенно пошел за лошадью.Вдруг вся беспорядочная вереница людей внезапно остановилась.
— Почему задержались? В чем там дело? — спросил Петрунин и настойчиво стал пробираться вперед.
Мы двинулись за ним, но вскоре увидели, что дальше идти некуда. Путь преграждала глубокая горная Линза.Огонь уже метался у реки. На высоких каменистых выступах гор горели оголенные сосны, кедры, валежник.
С запада рванулся ветер, прошелся по огню, и теперь на людей и на скотину летели горящие головешки.На людях загоралась одежда.
Из толпы вышел Петрунин. Он поднялся на лошадь, вытер рукавом обильно струившийся по его лицу пот и закричал:
— Товарищи, сбрасывайте с лошадей весь лишний груз... Детей н женщин — на лошадей! Мужчины — вплавь! Плыть порознь, на расстоянии друг от друга... Только без паники, спокойно, товарищи!
Несколько минут уныряне стояли в тяжелом раздумье. Никто не хотел первым лезть в глубокую горную реку. Но вот над пылающим лесом, над рекой, шумя крыльями и крича, опять пролетели густые стаи птиц. Ветер рванулся сильней, и стало еще жарче.
Люди пошли. И скоро зашумела река.Мы с Борисом отдали своих лошадей женщинам и поплыли, рассчитывая только на свои силы.Река сносила меня, и когда руки отказывались работать, я хватался за хвост плывшей рядом лошади или коровы.
Недалеко от нас плыл Дорджиев. На берегу он снял брюки, сделал из них пузыри и, отдав женщинам свою лошадь, неумело поплыл за ними. Постепенно пузыри выпустили воздух, и Дорджиев стал тонуть.
Мы бросились к нему на помощь, но когда подплыли, он уже скрылся под водой... Первым на берег поднялся Петрунин. Он прошел несколько шагов, сорвал пучок травы и стал вытирать каган.
Озябшие и измученные люди толпились на берегу, дрожа от холода. Бойцы выжимали одежду. Кто-то едва слышно вздыхал о промокшем табаке и спичках.Петрунин был молчалив. Сдвинув к переносью брови, он ходил по берегу и о чем-то упорно думал.Тишина. Уже давно исчезли потухшие звезды. Где-то за деревней едва заметная полоска зари.
Утро. Слышно, как на деревенских улицах пьяные поют песни. Но вот песня становится глуше, глуше и затихает вовсе.Кричат петухи. За рекой все еще горит тайга... Бесконечно длинны томительные часы ожидания. Уже давно скрылся в темноте отряд Силантия, за ним ушли два других отряда, а мы еще чего-то ждем на опушке леса...
Петрунин выжидает. Он хочет ворваться в деревню, когда на ее улицах вовсе затихнет жизнь. Рассвет поднимается все выше. В избах гаснут последние огоньки. Тысячью неуловимых шорохов уходит на запад величественная ночь.
Петрунин стоит на бугре и смотрит в бинокль на засыпающую Линзу.Рядом с ним лежит на траве Борис. Бойцы стоят в лесу у лошадей и напряженно следят за движениями командира.
Я опускаюсь на землю, вытягиваю ноющие ноги; пробую уснуть, но надо мной тяжело дышит Манька. Она все время преследует меня. Стоит мне сделать несколько шагов, как она тоже медленно, точно тень, движется за мной. Манькина преданность раздражает меня. Пытаюсь не обращать на нее внимания.
Глаза слипаются, я уже начинаю видеть какой-то едва уловимый сон, но вдруг в бок кто-то толкает. Это Белецкий.
— Эй, соня, вставай, поехали,— говорит он.
С трудом отрываю от земли голову и всматриваюсь в рассветные сумерки. По ровной широкой долине походной рысью удаляются тридцать всадников. Последним на мохнатой своей лошаденке трясется дядя Матвей.
Мне становится понятно: наши пошли в наступление. Вскакиваю на Маньку, выхватываю из кобуры наган и, задыхаясь от встречного ветра, несусь за Борисом.
— Догоняй, засоня! — кричит он, подняв руку.
Манька вытянула вперед морду и скачет так сильно, что я с трудом удерживаюсь в седле. Обгоняю Бориса, дядю Матвея.Петрунин весь устремился вперед; рука с клинком откинута назад, и пыль, серая, густая пыль, вздымается за его конем.
У деревни из стога сена выскакивает часовой и, размахивая винтовкой, бежит к огородам. Но Петрунин настигает его у изгороди и взмахивает клинком...
В начале улицы Петрунин останавливает отряд и снимает винтовку. Вспыхивают три выстрела, и сразу рассветную тишину раскалывают дружные крики. «Ура» нарастает, перекатывается в горах, и уже кажется, что кричат со всех сторон сотни людей.
Из калиток тревожно выскакивают белогвардейцы. Они не стреляют в нас. Перепуганные неожиданностью нашего вторжения, они трудно бегут вдоль заборов.
Петрунин хлестнул плетью коня и взмахнул клинком:
— Вперед, товарищи! Кроши гадов!
Догоняю Петрупина и лечу рядом с ним. Весь я застыл, а лицо горит от ветра. Пытаюсь сдержать Маньку, но она все сильнее несется вперед.Еще две, три минуты — и Манька будет скакать среди белогвардейцев. Я стану прекрасной мишенью.
Испуганный ее безрассудством, резким движением руки дергаю за повод. Манька поднимается на дыбы... Мимо меня пробегают бойцы. Оглушительно гремят выстрелы.
Белогвардейцы бросают винтовки, карабкаются на заборы, бегут по улице... На перекрестке унгерновцы пытаются задержать нас. Но кони наших бойцов уже мечутся среди них. Звенят сабли. Вздымается пыль. Храпят лошади. Кричат и падают бандиты, и одичавшие лошади топчут их.
Бандиты дрогнули. Они бегут на окраину села; там они прячутся за бревна... На фоне серого неба, на дороге, возникают черные точки. Они все увеличиваются, и уже можно различить серого в яблоках коня партизана Петрова.
— Вперед, ребята,— кричит Петрунпн, и бойцы снова врезаются в гущу бандитов.
У забора жмутся несколько белогвардейцев. Они пытаются проникнуть во дгор двухэтажного дома, но ворота закрыты. Я взбрасываю винтовку и стреляю в них.Около меня появляется дядя Матвей. Он подбегает к бандитам и беспощадно взмахивает сверкающим тонером.
— А, Тимофей Афанасьевич, вот где встретились мы! — восклицает он, и череп Тимофея с треском разлетается вдребезги.
Через час деревня в наших руках, по где-то за деревней отдаленно еще трещат выстрелы. Это отряд Силантия наступает на засевших в овраге врагов.Петрунин оставляет небольшой караул возле пленных, и мы стремительной лавиной летим за деревню.Небо уже совсем чистое, на горизонте, за далекой полосой леса, выглядывает солнце.
Мы видим, как среди желтого разлива ржи бегут бандиты. Они рассыпались, как жнецы, среди бескрайних полей и, припадая на колени, целятся в наших бойцов.
— В цепь, по хлебам! Догоняй белую сволочь!—командует Петрунпн и первый скачет по узкой меже.
Мы бросаемся за Петрунпным. Справа показывается отряд Силантня.Силантий скачет впереди, в руке у него винтовка. Природные наездники, уныряне несутся наперерез белогвардейцам, и скоро окруженные бандиты, подняв кверху руки, сдаются.
За рвом, что пересекает хлебную степь, засело человек пять врагов. Пули их свистят рядом. Я даже вижу, как падают сбитые колосья.
Петрунин оттягивает отряд в сторону, за бугор, который высится среди поля как курган.
Я и Борис бросаем лошадей и, зажав в руках гранаты, на четвереньках ползем среди высокой ржи. Впереди затихают выстрелы. За бугром тревожно заржала лошадь, и опять тихо шумят колосья.
— Сбежали, наверно, беляки,— шепчет Борис...— Уходят, смотри, уходят!..
Из глубокого, размытого дождями рва выползают по откосу бандиты. Они в длинных монгольских халатах, только один одет в военную гимнастерку,
— Это настоящие унгерновцы,— говорит Борис, снимая винтовку.
Я прячу гранату в карман. Снимаю со спины трехлинейку и спокойно, с колена, целюсь в один из халатов. Потом стреляю во второго, в третьего. Рядом несколько раз грохает винтовка Бориса.
— Молодец, Сашка,— восторженно кричит Борис и, точно на стрельбище, взволнованно бежит ко рву.
Опираясь на винтовку, Борис наблюдает, как скатывается вниз тело бандита.
— Стрелять мы научились хорошо,— тихо говорит он и, надвинув на затылок фуражку, медленно возвращается обратно.
Я иду за ним, глядя на все не потухающее зарево.В полдень, когда с берега реки вернулись остальные уныряне и в Линзе был обыскан каждый дом, Петру-нин приказал липзяпам собраться на площади.
Хмурые, неразговорчивые, они толпились у церковкой ограды, ожидая выступления Петрунина, точно приговора.Петрунин поднялся на церковные ступеньки и, прищурив глаза,сказал:
— Вы сожгли Уныр и помогали бандитам грабить унырян. К вечеру сдайте награбленные вещи на пограничную заставу... В каждую вашу избу поселяется уныряннн... Кто не выполнит мое распоряжение, пусть пеняет на себя...
Больше Петруппп не говорил. Он спустился со ступенек и сел на копя...
Весь остаток дня мы ходили в тяжелом безмолвии по Упырю, среди развалин. Под ногами трещали головешки, вздымалась зола, звенели обгорелые ведра.
Петруппп искоса поглядывал на унырян, суетившихся около полуразрушенных печей, и говорил:
— Не унывай, народ, новый Уныр построим, Советская власть не даст вам погибнуть...
Вечером Петрунин расставил вокруг деревни посты и назначил патрульных. Вернувшись на заставу, он зажег коптилку и сказал:
— Завтра Яхно и Белецкий отправятся в Верхне-удипск и сообщат Дубровину о наших делах... Скажете, что у нас больше ста человек арестованных и не с кем отправлять их. Пост пустой оставлять нельзя... Да пусть ревком помощь упырянам даст, сгорели, мол, дотла, скажете, жить негде...
Потом он снова поднялся, закурил и стал ходить по комнате.
— Товарищ Петрунин,— произнес Белецкий,— вы бы отдохнули немного.
Петрунин поднял голову, взглянул на Бориса, и туго сжатые, обветренные губы его улыбнулись, глаза просветлели:
— Нет, нельзя, Боря,— сказал он и вышел на крыльцо. Там он вылил себе на голову несколько ковшей воды, потом сел на ступеньки, оперся на руку и долго смотрел в темноту.
На рассвете, оседлав лошадей, мы собрались в далекий путь.Проводником Петрунин послал с нами дядю Матвея.
— Смотрите, поосторожней,— говорил он.— Сами знаете, какое время. Наткнетесь на унгерновцев — не сдобровать. Дядя Матвей, ты их веди охотничьими тропами... Так-то лучше будет... Ну а отдохнете малость и назад возвращайтесь, дела здесь много...
В Усть-Кяхте мы оставили лошадей в погранпунк-те, расцеловались с дядей Матвеем и сели на пароход.
На следующий день мы уже подплывали к Верхне-удинску.За кормой парохода под плицами колес пенилась и шумела вода. Далеко, за зелеными массивами берегов, окутанных легкой пеленой тумана, вырисовывался разбросавшийся по берегу ставший родным город. Мы с волнением смотрели на него и вспоминали Дубровина.
Как он там, вспоминает ли о нас? Борис тихим и задумчивым голосом говорил:
— Я думал, что больше никогда не вернусь сюда... Но вот, ездили, ездили — и опять возвращаемся... Чудно как-то!..
Он присел на скамейку, опустил па руки голову и несколько раз вздрогнул; лицо его побледнело.
Я с тревогой посмотрел на Бориса. Всю дорогу с ним что-то происходит. По ночам Борис кричал во сне и командовал. Я тотчас же будил его.
Иногда Борис начинал вдруг без причины плакать.
Я долго и настойчиво допытывался, что с ним, но он только разводил руками.
— Не знаю... Вот просыпаюсь, и слезы душат меня... Пытки в Чите, скитания по тайге и линзянские события даром не прошли...
— Боря, опять тебе плохо? — спрашиваю я.
— Да... сердце... раньше его точно не было...
Я вытаскиваю из ранца кружку и бегу за водой. Когда возвращаюсь, Борис лежит на скамейке. Он приподнимает голову, пьет несколько глотков воды и говорит:
— Черт его знает... вот, плакать хочется... Никогда этого не было. Я не плакал даже, когда били меня в читинской контрразведке... Однажды в подвал, где я сидел, пришел Массальский. Я встал с нар. Массальский подошел и ударил в лицо. Потом он бил в грудь, по раненой ноге, бил сапогом в живот, а я был точно каменный... А теперь вот — слезы...
— Ты заболел, Боря. Нервы. Лечиться нужно... Борис поднялся со скамейки, выпрямился, брови
гневно сдвинулись, глаза стали строгими, пронизывающими.
— Ни черта подобного... мы еще поборемся... повоюем!
Он прошелся по палубе, достал из бокового кармана гимнастерки папиросу и, закурив, взглянул па берег.
Чуть навалившись на левый борт, пароход подходил к пристани. Борис заволновался, бросил недокуреиную папиросу и быстрыми шагами спустился по лесенке вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31