– Конечно нет. – Дойл пожал плечами. – К таким вопросам нужно относиться осмотрительно. Сначала нужно дать им образование: должны ведь они понимать, о чем их просят голосовать. Рим строился не за один день.
– Может быть, все было бы не так страшно, – сказал Иннес, которого уже манил к себе розовый мир сексуального равенства. – Пожалуй, при равенстве полов заполучить пташку в постель было бы куда проще, и расходов меньше. Не надо дарить цветы и побрякушки, приглашать на ужин в дорогое заведение… и все такое прочее.
– А вот меня подобная перспектива наполняет отчаянием, – заявил Престо. – Отказаться от ритуала охоты, от волнующего процесса завоевания и получить плотское удовлетворение без преодоления какого-либо сопротивления – да это лишило бы удовольствие большей части его привлекательности.
– Значит, на самом деле вам не нравились визиты в гарем? – Иннес, как собачка, не оставлял в покое любимую косточку.
Дискуссия продолжалась в том же духе, несколько сумбурная, но оживленная, как будто в этой деликатной сфере вообще можно было достигнуть какого-то согласия. По ходу беседы Дойл поднял глаза на правившего экипажем Джека, прежде охотно участвовавшего в беседах на отвлеченные темы. Конечно, Джек слышал весь этот разговор, но не только не попытался принять в нем участие, но даже не глянул в их сторону, нарочито отстраненный, подобно смотрителю маяка, что наблюдает за штормом в открытом море. Как же далеко вышел Джек за пределы основных житейских забот и, если они потеряны для него навсегда, можно ли по-прежнему считать его членом общества?
Около часа ночи они прибыли наконец к месту назначения, отличавшемуся невероятным обилием освещения. Это был квадрат из обнесенных высоким белым частоколом длинных кирпичных зданий, подсвеченных электрическими фонарями. Никаких вывесок не было. Шепнув что-то охраннику у ворот, Джек довез их до самого высокого строения в центре площади и остановил экипаж. Сквозь большие освещенные окна были видны просторные внутренние помещения, заполненные машинами, лабораторным оборудованием и научными приборами.
Они вошли за Джеком, распахнувшим перед ними стальную дверь, проследовали по коридору и вступили в большой, с высоким потолком зал с галереей и книжными стеллажами у дальней стены, вмещавшими, по мнению Дойла, никак не менее десяти тысяч томов, и множеством стеклянных шкафов с коллекциями минералов и образцами различных технических устройств. По углам стояли греческие статуи; каждый дюйм настенного пространства был заполнен фотографиями и картинами. Зал одновременно казался и захламленным, и просторным, определенно величественным и чрезвычайно своеобразным.
Посреди помещения красовался большой и тоже, под стать залу, захламленный стол, за которым в кресле развалился мужчина средних лет. Его ноги в поношенных башмаках покоились на краю выдвинутого из тумбы ящика. Похоже, он спал.
Знаком велев спутникам хранить молчание, Джек подвел их поближе к человеку в кресле.
– Вы знаете, кто это? – неожиданно прошептал Лайонел Штерн.
Два стальных шарика выпали из руки человека и звякнули в стальной плошке, примостившейся на его коленях. Этот звук разбудил его. Он встрепенулся, поднял голову с густой шевелюрой и нахмурился так, что на широком лбу между кустистыми белыми бровями пролегла глубокая морщина. Его широкий рот недовольно скривился, но открывшиеся глаза оказались яркими и умными. Плошку с шарами он поставил на стол и, заметив Джека, жестом подозвал его к себе. Они обменялись рукопожатиями и тихими приветствиями.
– Это Томас Эдисон, – пояснил Штерн.
Джек представил своих спутников. Узнав, что принимает у себя Дойла, Эдисон просиял, как его знаменитая лампа накаливания.
– «Генератор Холмса» во плоти, – промолвил со смехом изобретатель, но, догадавшись по недоумевающему молчанию, что остался непонятым, пояснил: – «Генератор Холмса» хорошо известен в научных кругах как предтеча электромагнитного двигателя.
– О-о-о! – протянул Дойл.
Эдисон, похоже, не находил слов, чтобы достаточно полно выразить степень своей увлеченности Шерлоком Холмсом. По его мнению, персонажи большинства романов столь невыразительны и скудоумны, что непонятно, как авторам не скучно о них писать, и тем более радостно соприкоснуться с вымышленным образом, исполненным такого умственного блеска.
Дойл был польщен.
Ученый с резвостью подростка вскочил на ноги, взбежал по стремянке возле стеллажей, снял с полки томик рассказов в кожаном переплете и попросил Дойла надписать для него титульный лист.
– Есть в работе еще истории о Холмсе? – живо поинтересовался ученый. – Уж конечно, наш герой достаточно сообразителен, чтобы найти способ решить эту маленькую проблему у водопада и спастись.
– Соображения на сей счет имеются, – покривил душой Дойл, не желавший огорчать великого человека. Иннес уставился на него, как будто он только что принялся вещать на неведомых языках.
Разговор зашел об интересовавших изобретателя рабочих привычках Дойла. Сколько часов в день он пишет? (Шесть.) Пишет ли он от руки или печатает на одной из новых механических пишущих машинок? (Авторучка.) Сколько черновиков каждой книги? (Три.) Потом разговор перешел на тайну происхождения творчества.
– Мы все детективы, борющиеся с тем главным вопросительным знаком, что стоит в конце нашего существования, – заявил Эдисон. – Думаю, во многом именно это определяет притягательность вашего мистера Холмса.
– Но ведь на самом деле он всего лишь машина, – скромно заметил Дойл.
– О нет, не согласен: при всем моем почтении к рационализму Шерлока и его хирургическому подходу к явлениям жизни наш мозг – не машина. Как мне кажется, приведенный в состояние готовности мозг вступает в контакт с неким полем чистых идей, которое следует понимать не как физическое поле вроде магнитного, но как нечто сугубо теоретическое. По моему разумению, это некое дополнительное измерение, существующее параллельно нашему трехмерному физическому миру, порой соприкасающемуся с ним, передающее информацию способами, которые остаются для нас непостижимыми. Особо подготовленными умами это воспринимается как то, что мы называем видениями, откровениями или озарениями. Фиксация того, что открывается нам при соприкосновении с этим «другим местом», и есть источник великого человеческого вдохновения.
– Могу ли поинтересоваться, сэр, что вы делали с теми шариками и стальной плошкой, когда мы пришли? – спросил Дойл.
– Вижу, откуда у нашего мистера Холмса столь острая наблюдательность, – улыбнулся Эдисон. – Уже довольно давно я обнаружил, что лучшие идеи обретали форму в моем сознании при переходе границы, разделяющей сон и бодрствование, как при отходе ко сну, так и при пробуждении. Я пришел к заключению, что именно в миг этого краткого перехода наш мозг достигает состояния оптимальной восприимчивости, необходимой для совершения контакта с этой сферой чистого разума. Однако проблема заключается в трудности поддержания сознания в этом пограничном состоянии: мы либо засыпаем по-настоящему, либо пробуждаемся. Таким образом… – Эдисон взял плошку с шарами со стола и сел, чтобы произвести наглядную демонстрацию. – Всякий раз, когда на меня нападает дремота, я сижу вот так, держа их в руке над чашей, и позволяю себе отбыть на эту промежуточную территорию. Если я засыпаю, шарики выскальзывают из руки и звон возвращает меня обратно; я несколько глуховат, мне нужен хороший громкий сигнал. Подняв шарики, я отбываю снова; чем больше практика, тем дольше мне удается удерживать сознание на грани сна и яви. Чаще приходят мысли. На их основе появляются хорошие, полезные идеи. Подобной техникой может овладеть любой, и после часа или двух, проведенных в этом продуктивном состоянии, я чувствую себя более отдохнувшим, чем после полных восьми часов в постели.
– Очень похоже на медитативные состояния, которые практикуют йоги на Востоке, – заметил Престо.
– А это действительно так? – оживился Эдисон, до сих пор не обращавший особого внимания на остальных гостей, удостаивая их разве что беглого дружелюбного взгляда. – Интересно узнать, вы заявляете это с такой определенностью, потому что сами индус?
– Я член епископальной церкви, сын ирландки, исповедовавшей католицизм, и мусульманина из Индии, переселившегося в Англию.
– Что ж, тогда, по-видимому, Америка для вас – самое подходящее место.
Вмешался Джек: бросив взгляд на карманные часы, он заявил, что им не стоит тратить драгоценное время мистера Эдисона попусту, и предложил перейти к цели их визита. Эдисон, похоже, ничуть не раздосадованный, а даже довольный неожиданным перерывом в работе, повел их через впечатляющие лабораторные помещения, которые они мельком видели в окнах. Шестьдесят постоянных сотрудников составляли штат нескольких групп, трудившихся над различными проектами. Большую часть времени ученому, на что он ворчливо сетовал, приходилось посвящать административным вопросам: на этом настояли его инвесторы.
– Теперь всем заправляют деньги, – вздыхал изобретатель. – Не то что в добрые старые времена в Менло-Парке, когда творческая энергия была безгранична, так же как и доверие между коллегами.
Покинув главное здание, они вошли в низкое, продолговатое, футов в пятьдесят длиной, деревянное строение, увенчанное необычно покатой крышей. Стены изнутри были покрыты черным рубероидом, в дальнем конце помещения находился небольшой помост, задрапированный черным занавесом. Дойл решил, что шарнирные петли в углах потолка предназначены для его поднятия: но зачем это нужно? Гости заняли места на складных стульях перед квадратным белым экраном, свисавшим прямо с потолка, в то время как Эдисон скрылся за черным занавесом.
В помещении погас свет. Воспользовавшись паузой, Дойл наклонился к Джеку и спросил:
– Как ты с ним познакомился?
– Подошел к его двери без предупреждения. Три года назад, когда восстановился на службе. Представился агентом короны и предъявил документы.
– Зачем?
– Столкнулся с загадками. Хотел задать вопросы. Он, как оказалось, охотно пошел на сотрудничество. Нашел меня весьма экзотичным. Я жил у него два месяца в качестве, как объяснил он своим людям, прикомандированного инженера. Мы обменялись несколькими идеями о применении его новых технологий…
Его прервал донесшийся из-за занавеса ритмичный гул. Спустя мгновение из отверстия, проделанного в ее центре, возник луч света, затопив экран ярким квадратом, на который было больно смотреть.
Эдисон появился снова и, подойдя к ним, остановился рядом. Извивающиеся черные закорючки забегали по экрану.
– Пыль на линзах, – пояснил он, – в начале ленты катушки всегда так, запечатлевается всякий посторонний мусор, так что придется немного потерпеть. Но материал, о котором ты просил, Джек, я покажу.
Экран снова потемнел, а потом перед ними неожиданно появились два боксера, круживших по огороженному канатами рингу, молотя друг друга. Звука не было, изображение было черно-белым, движения – почти комически резкими, но это зрелище – взявшиеся невесть откуда движущиеся картинки – поразило всех.
– Этот джентльмен – Джим Корбетт, чемпион мира в тяжелом весе, – сказал Эдисон, указав на более крупного из бойцов. – Снят в этой самой комнате несколько месяцев тому назад. Его противник – никому не ведомый местный малый, нанятый специально для этого случая…
На экране Корбетт обрушил противника одним ударом. Картинка сменилась пейзажем, затем прямо из зева прорытого в склоне горы железнодорожного туннеля вылетел поезд; зрители непроизвольно вскрикнули, Иннес даже вскочил со стула.
Эдисон ухмыльнулся и похлопал его по бедру.
– Сколько раз ни вижу, как реагируют на это зрители, это всегда веселит.
Пейзаж на экране сменился интимным будуаром: драпировки из шелка, тюль с пышными кистями, роскошные подушки были раскиданы по ковру из леопардовых шкур. Из-за занавесок показалась изящная рука в серебряных браслетах, затем – босая ножка, а вот и их обладательница, грациозная темноволосая девушка-танцовщица в просвечивающих гаремных шароварах и тонком, как паутинка, лифчике. Ее волосы украшали цветы, шею – жемчуга, а в пупок был вставлен крупный драгоценный камень. Она флиртовала с ними с экрана, строила накрашенные сурьмой глазки, а потом принялась весьма впечатляюще покачиваться и извиваться.
– Великолепно! – воскликнул Иннес. – Кто она такая?
– Ее прозвище Маленькая египтянка, – ответил Эдисон. – Но на самом деле ее имя Милдред Хокинхаймер, она из Бруклина. Первая в нашей стране исполнительница танца живота. Бьюсь об заклад, ей будет сопутствовать большой успех.
Все присутствующие не нашли оснований с ним не согласиться.
– Очень талантливая девушка, – заметил Штерн.
– Из Бруклина? – удивился Престо. – Это кажется маловероятным.
– Ее вдохновила одна особа из Сирии, тоже выступавшая под псевдонимом Маленькая египтянка, которая стала скандальным открытием прошлогодней Всемирной ярмарки. В настоящее время по всей стране выступают, практикуя свое ремесло, двадцать пять таких египтянок, на них большой спрос. А что касается нашей – это самая большая приманка в каждом салоне кинетоскопа: мы можем запросить за показ четвертак, и люди все равно будут выстраиваться в очередь. А все дело тут в той шутке, которую играет с нами зрение. Если зафиксировать разные стадии движения на неподвижных фотографиях, а потом показывать их в быстрой последовательности, то сознание воспринимает движения как непрерывные.
– У этого изобретения безграничные возможности, – сказал Дойл.
– Вы так думаете? Боюсь, что это может не найти особо уж широкого применения, только потрафит избыточной чувственности, или попросту похоти. Конечно, это всего лишь зрелище, но есть в этом что-то как бы постыдное, правда?
– Двести лет назад самыми популярными развлечениями в Англии были публичные казни, сразу за ними следовали травля медведей и петушиные бои, – сказал Престо.
– Вообще-то, как правило, люди относятся к новым изобретениям с недоверием, – заметил Эдисон. – Долгое время многие боялись, что болезни могут передаваться по телефону. Но движущиеся картинки, похоже, стали исключением. Ничего подобного я еще не видел: народ тянется к ним, как верблюды к воде.
– А как вы ее вообще нашли? – спросил Иннес, которого волновали вовсе не те проблемы, что Эдисона: в его взбудораженном зрелищем сознании вызревал пикантный проект объединения всех двадцати пяти Маленьких египтянок.
– Танцует на Кони-Айленде, хотя это выступление было записано здесь. Милдред еще та девица: с удовольствием расскажет вам, что ее танец представляет собой точную копию тайных ритуальных плясок, исполнявшихся в храмах Древнего Египта. Ну а уж откуда она узнала о нем здесь, посреди каменных джунглей, навсегда останется тайной, которая уйдет с ней в могилу.
Египтянка исчезла, не раскрыв ничего сокровенного, хотя все выступление представляло собой намек на такую возможность. Вместо нее на экране появились величественные белые павильоны в греческом и римском стиле, огромные толпы, снующие в здания и из них, как насекомые.
– Это Всемирная ярмарка, – пояснил Эдисон. – Проходила в течение шести месяцев в прошлом году – кому-нибудь из вас, джентльмены, довелось на ней побывать?
Таковых среди гостей не нашлось.
– Жаль, что вы пропустили одно из величайших зрелищ нашего времени. Изначально отцы города хотели показать миру, как возродился Чикаго после Великого пожара, но скоро стало очевидным, что невидимые силы, которые порой способствуют продвижению человечества по пути прогресса, подразумевают нечто более важное. В разгар самого страшного экономического кризиса, имевшего место в нашей стране за сорок лет, ярмарку посетили двадцать семь миллионов человек, почти половина всего населения Америки. И это событие, усилиями как нашими, так и наших конкурентов, стало самым зрелищным в человеческой истории.
По экрану проносился ошеломляющий поток образов: выставочные залы, наполненные циклопическими промышленными механизмами, динамо-машинами, гидроэлектрическими турбинами, моделями технических достижений нового золотого века науки. Здесь были станки и генераторы, словно бы сотворенные расой гигантов. Паротурбинные двигатели. Самодвижущиеся экипажи. Выставлялись на обозрение последние достижения в области железнодорожной техники и комфорта перевозок, например роскошные спальные вагоны с шелковыми занавесками и серебристыми умывальниками. В центральном зале к самому венчавшему его стальному куполу возносилась электрическая башня, осиянная сложенными из вспыхивающих лампочек словами: «СВЕТ ЭДИСОНА».
Он стоял рядом, и Дойл, глядя, как играют на лице изобретателя мелькающие тени, не мог не дивиться щедрости вдохновения, оживлявшего неуемный ум крестного отца того марша прогресса, свидетелями которого они сейчас были.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50