» Мэл шагнул к автомату с печеньем и шоколадками. По его кишкам прокатилась волна тошноты – он вспомнил работу, на которую убил два года жизни: наполнял стальные зубцы точно такого же автомата всякой псевдоедой. Возил туда-сюда на тележке картонные коробки, заполнял пустые места розовыми, белыми, черными пирожными. Таскал и рассортировывал, складывал и развозил, резал картон. Рвал жопу на работе, и ни хрена за это не получил, только дебильный чек и хроническую боль в спине.
Мэл схватил целлофановую пачку «Орео» на 50 печений. Шагнул к батарее охлажденных напитков и сгреб кварту ароматизированного молока. Пробравшись обратно к кассе, он застыл статуей со всем этим добром, пока жирная сука-кассирша болтала по телефону, не спуская орлиного взгляда с тощего покупателя. Начала следить за ним, как только он вошел в эту дверь. Пока Мэл перемещался по проходам, она смотрела на его руки.
– …И я говорю: «Тим, что-то мне это не нравится». А он: «Да я от нее устал. И вообще я тебя хочу, я ждал тебя…» Блин, Шериз. Надо заканчивать. Тут урод какой-то чего-то хочет. Перезвони через пять минут.
Повесив трубку, толстая сердитая кассирша перестала пялиться на Мэла и молча повернулась к его покупкам. В сущности, она специально старалась вообще на него не смотреть. Посчитала все, что было, а потом, наконец взглянув Мэлу в глаза, сказала:
– С бензином – пятьдесят два.
– Еще «Лаки».
Она швырнула в Мэла пачку сигарет – как подачку собаке.
– Без фильтра.
Она заменила сигареты на пачку поменьше.
– Пятьдесят пять.
Мэл кинул на прилавок две двадцатки, десятку и пятерку, и девушка, нахмурившись, прибрала их. Теперь пришла очередь Мэла смотреть на нее, не отрываясь.
– А пакет?
Она сложила покупки в пакет.
– Спички?
Она смахнула в пакет картонный квадратик. Пакет захрустел в пальцах, и, чуть помедлив, Мэл взглянул девушке в глаза.
– Сядь на диету. Ты слишком толстая.
– А ты воняешь, и у тебя изо рта несет.
Мэл почувствовал тяжесть пистолетов в кобурах. Улыбнулся своей щербатой улыбкой.
– Думаешь?
– Ага.
– Если ты считаешь, что у меня изо рта пахнет, попробуй на вкус мой член, когда я выну его из твоей пухлой розовой задницы.
Девушка оцепенела.
– Моя сперма гораздо полезней, чем то говно, которое ты жрешь.
Она бросила взгляд куда-то за прилавок.
– Хочешь, скажи? Хочешь? Хочешь пососать мой хуй, измазанный говном?
– Нет.
– Тогда так: если кто-нибудь дает тебе совет, будь повежливее, прими к сведению и скажи «спасибо».
– Спасибо.
– Собираешься нажать на эту красную кнопочку? Валяй. Но не обессудь, если что случится, потому что пока это так, разговорчики. Ты уж мне поверь, я способен на большее.
Мэл смотрел на нее еще секунд десять, не меньше. Потом звякнул колокольчик, в магазин вошел кто-то еще. Мэл неохотно двинулся с места. Ему уже много лет не было так хорошо.
11
Донна огладила блузку спереди, глядя, как под напором ее грудей вздымается красный искусственный шелк. Задрала гладкую ткань и проверила живот, приспустила брюки, потом трусы, открыв самый верх вьющихся темных волос. Нет, она выглядит не жирнее, чем утром.
Соблазнительная штучка. Да. Она облизала губы, глядя на свое отражение в зеркале примерочной. Может, какой-нибудь скучающий мудила-охранник видит ее на мониторах. Хорошо. Надеюсь, у него встал стоймя. Надеюсь, он дрочит.
Сквозь щель в шторке, закрывавшей вход в примерочную, Донна краем глаза уловила какое-то движение. Она замерла. Не от страха, а из любопытства. Кто-то за мной наблюдает. Она повернулась ко входу спиной и стянула штаны. Еще раз взглянула в зеркало, пытаясь найти правильный угол обзора и разглядеть через щель в занавеске, что происходит снаружи. Да. Там мужик. Мужик в костюме. Вообще-то он ничего. Ну да, как же. Притворяется, что покупает джинсы-варёнки. А сам на меня засмотрелся.
Донну распирало веселье. Как далеко все это может зайти? Она самозабвенно перебирала варианты. Самое прекрасное в этих примерочных – тут общественное место, но можно бегать с голым задом, и никто тебя не остановит. Донна чувствовала покалывание по всему телу, соски зудели.
Методично, как стриптизерша, она выскользнула из джинсов, стянула красную блузку и, оставшись в одних трусах и носках, невинно спустила мягкий хлопок со своей полной задницы, вниз, через стройные колени. Носки снимать не стала, но наклонилась и аккуратно поправила оба.
Он там. Если у него до этого не встал, то сейчас-то уж точно стоит. Угу. Ну-ка, взгляните, мистер Бизнесмен. Развратная домохозяйка. Вы наверняка ничего подобного не видели уже очень давно, а то и никогда. Практически голая, Донна повернулась и уселась на скамеечку. Она широко развела ноги, будто изучая родинку на внутренней стороне бедра. Потом подняла голову, взглянула сквозь щель в занавеске и улыбнулась во весь рот.
12
Мишель стоял на своем обычном посту – пересечении юго-западного и южного крыла, через две двери от «Макдоналдса», через четыре – от банка, ювелирный магазин – за углом. Ноги у него пульсировали. Он стоял, потому что ему не разрешалось сидеть. Кровь всем своим весом билась в сосудах его ног.
Тяжелый полиэстер его формы плотно прилегал к грузному телу, еще сильнее сдавливая его, от этого повышалось давление и вместе с ним температура. Его широкий лоб был покрыт тонкой пленкой пота; даже коротко стриженные кудряшки прилипли к темной, каштановой коже. Мишель не хмурился. Это поставило бы под сомнение его преданность работе. Он улыбался, если присмотреться, была видна коронка, золотая, как и тяжелая цепь на запястье.
Благодаря столь крупному телосложению Мишель никогда не оставался без еды, еще со времен Порт-о-Пренса, где он бродил бездомным подростком. Для такого, как он, всегда находилось дело. Однажды, когда ему было всего семнадцать, ему сказали идти с человеком в льняном костюме в розовую полоску. Мишель дошел с человеком до угла, где местное отребье, взгромоздившись на ящики, стучало костяшками домино по истертому кухонному столу.
Человек в розовом костюме кивнул Мишелю, поднял розовую руку и указал на щеголеватого дядьку с усиками. Мишель шагнул вперед и так сильно стукнул дядьку, что у того треснула челюсть, когда дядька приложился о цинковую поверхность стола, а потом дядька бухнулся оземь лицом. Один удар. Тощий дядька не шевелился. Через шесть лет после этого случая человека в розовом костюме арестовали, завязали ему глаза и расстреляли во дворе тюрьмы.
Когда Мишель женился на Мари, единственным его желанием было скрыться от «тон-тон-макутов» и людей в льняных полосатых костюмах. Поэтому они с Мари эмигрировали. Нашли работу в корпорации, предоставлявшей ночных уборщиков для компаний хай-тек – этими компаниями была утыкана вся местность вдоль шоссе. Мишель и его жена входили в безлюдные коридоры каждый вечер в десять часов, толкая перед собой большую тележку, увешанную спреями, щетками, рулонами туалетной бумаги и сложенными темно-зелеными пластиковыми пакетами для мусора, и выносили из каждого офиса мятую бумагу и остатки фаст-фуда. Они пылесосили ковролин и чистили «Виндексом» зеркальные стекла. Они заливали жидкое мыло в диспенеры и вычищали пустые толчки.
Мишель любил перерывы на обед в два часа ночи – он делился со своей тихой Мари холодными куриными сэндвичами и неспешно выкуривал сигарету. Позже, по пути домой в промозглой маршрутке с другими рабочими-иммигрантами, он возносил благодарность Мадонне. Он чувствовал себя в безопасности.
К концу второго года Мари стало тяжело просыпаться по утрам. Она начала кашлять. Она ненавидела северные зимы, но никогда не жаловалась. Когда она три дня подряд не смогла выходить на работу, Мишель взял отгул и повел ее к врачу.
Мишель еще никогда не видел, как выглядит врачебный кабинет. Запах дезинфектантов и угрюмые люди его напугали. Доктор Патель сообщил, что простуда – вовсе не простуда и что он обнаружил у Мари внутри маленькую опухоль.
Мари поговорила с матерью, оставшейся на Гаити, – набожной католичкой, которая верила еще и в вуду. Мама Мари в свою очередь попросила совета у «мамбо». Жрица взяла половину месячного заработка из Штатов и истратила эти деньги на то, чтобы составить зелья и воззвать к «лоа» – святым, – попросить их за Мари. Она объяснила матери Мари, которая в свою очередь объяснила Мишелю, что Мари станет лучше, как только Мишель срубит ближайшую к его окну папайю. Но там, где они жили, папайи не росли. Деньги были посланы снова. Почта принесла посылку с выдолбленной тыквой, фасолью, кукурузой и небольшой связкой сухих листьев. Мишель должен был делать настой из листьев на буйволиной желчи. Он не дотронулся до магических предметов, оставил их на кухонном столе.
Два месяца Мари чахла и умирала. Каждую ночь Мишель тяжело опускался на колени и молился. Он молился отцу небесному и Деве Марии. И, чтобы уж наверняка, молился Огу Баланхо и Дамбале, Великому Змею, а также любому духу, какого только мог вспомнить со времен десятка или больше похоронных церемоний, на которых побывал маленьким мальчиком. Он вновь оказался ребенком, он вновь дрожал от страха. Что бы там ни напало на Мари, оно было кошмарнее, чем мачете тонтонов. Иногда он ничего не мог делать, только неуклюже преклонял колена и плакал.
Каждый вечер Мишель сидел в одиночестве за кухонным столом, заполнял страховые бланки компании или разговаривал по телефону с нетерпеливыми молодыми врачами из больницы. Он пытался не обращать внимания на босса: того раздражали события последнего времени, раздражало, что Мишелю была очень нужна страховка.
Мишель таскал маленькое безвольное тело Мари от специалиста к специалисту. Когда ее оставили в больнице, он приходил каждый день рано утром и терпеливо ждал у стойки регистрации, когда можно будет увидеться с ней. Она никогда не была особо разговорчивой, так что он просто сидел и держал ее за руку. В конце концов, он получил разрешение оставаться на ночь. Он придвигал стул к хромированным прутьям больничной кровати, клал тяжелую голову на небесно-голубое синтетическое одеяло.
После похорон Мари Мишель почувствовал, будто его выдолбили изнутри, опустошили, а потом наполнили тьмой. На работе дела шли все хуже, босс так и не простил ему потерянного времени и использованной страховки. Мишель ни с кем не разговаривал, возвращался после работы в пустую квартиру.
Добродушный ростовщик, у которого Мишель занимал деньги, позвонил и сказал, что простит долг, если Мишель поможет ему разобраться с одной проблемой. Мишель знал, что имеется в виду под «проблемой», но ему было все равно. Он сделает, что попросят.
Мишеля попросили встретиться в городе с человеком по кличке Китайчонок, который всегда жевал жвачку и китайцем не был. Они вместе зашли в ветхую забегаловку. У барной стойки были двое – тучный мужик, лет под шестьдесят, и мужик помоложе, лет около сорока, с темными кругами под глазами. Толстяк взгромоздился на стул, а парень помоложе стирал защитные слои на лотерейных билетах, на одном, на другом, на третьем – без остановки.
Мишелю приказали тихо стоять у Китайчонка за спиной. Так он и сделал. Китайчонок шепотом заговорил с теми двумя. Парень помоложе все пытался разглядеть, кто там за Китайчонком, разглядеть Мишеля в темном свете бара, оценить его размеры. Сперва старый толстяк сердито взглянул на Китайчонка и что-то ему ответил, потом Китайчонок сказал еще пару слов, и тот притих.
Потом мужик помоложе вышел из-за барной стойки. В руках у него был железный прут. Он заорал на Мишеля и взмахнул черной палкой.
Простым грустным движением Мишель вынул прут из рук тощего сына бармена, и, под взглядом бесстрастных восточных глаз Китайчонка, ударил сталью по руке парня. Кость треснула, как сухая ветка.
На следующий день Мишель не двинулся с большого поролонового прямоугольника, на котором обычно спал. Он молил Мадонну о прощении. Той ночью женщина из соседней квартиры принесла ему супу, а назавтра он чудом добрался до работы. К сожалению, Мишель забыл туда заранее позвонить, и босс его уволил.
Теперь Мишель работал охранником в торговом центре. Его работа заключалась в том, чтобы стоять и смотреть, как мимо рекой текут люди, размахивают большими фирменными бумажными пакетами, катят коляски, едят мороженое. Живое пугало для здешних мелких озорников.
Мишель заключил с собой сделку. Он станет таким надежным, таким умелым в своем деле, что начальство вынуждено будет осыпать его хвалой. Начальство почтет за счастье видеть его. Это сделает честь и Мишелю, и памяти Мари. Это будет епитимья за его грехи.
Мишель наблюдал за белыми жителями пригорода. Они казались счастливыми, но он мало о них знал. Он даже точно не знал, чем они зарабатывают на жизнь. На лицах у них не водилось эмоций, а в кошельке и на счету не переводились деньги. Ему неустанно повторяли, что это – потомки людей, иммигрировавших сюда, как и он. Как и у них, его успех зависел только от усердия и бережливости.
Каждый вечер Мишель возвращался в пустую квартиру. Быстро глотал рыбный суп. Сидел в кресле. Курил сигареты, зажигая одну от другой. Иногда он обнаруживал, что стоит в маленькой ванной, смотрит себе в глаза, спрашивает: где сейчас Мари?
Мишель наскреб денег, чтобы отправить ее тело на Гаити. Ее мать настояла. Он надеялся, что Мари по-прежнему где-то рядом, а ее душа отдыхает. Он знал, что душам порой тяжело обрести покой, и был уверен, что Мари бы хотела быть здесь, с ним рядом. Мишель пытался молиться, но теперь всякий раз, когда он опускался на колени, его разум наполнялся демонами и змеями. Он был счастлив, когда наступало утро и он мог снова вернуться на пост.
13
Джефф вытянул шею, взглянул на часы за кассой. Если он вообще хочет к своим, пора двигаться. Но почему-то в этой компании он чувствовал себя грязным. Вот без них его помыслы были чисты. В компании он мог что-нибудь сболтнуть, а потом жалел об этом. Такая у него была роль: болтать, не думая, первое, что приходит в голову, подставляться, чтобы Беккет мог ему всыпать.
На прошлой неделе Джефф обмолвился, что все нынешние группы – какие-то увечные. Он зашел настолько далеко, что даже посмел защищать фолк-певцов начала шестидесятых. Беккет прилип к нему, как кетчуп к макаронам, высмеял фолк в целом – мол, это всего лишь кучка белых деток среднего класса, которые передирали настоящие народные баллады. Джефф не смог придумать достойного ответа. Он на самом деле не так уж много знал о фолк-музыке. С Беккетом ему казалось, что он вообще ничего ни о чем не знает. Но в глубине души он понимал, что это не так. Беккет всегда выглядел крайне уверенным в себе, казалось, что у него есть как раз то, что надо. Пусть Джеффу и насрать с высокой колокольни на то, что там Беккет о себе думает, он знал: женщины подобную самоуверенность очень ценят. Особенно такие, как Адель.
Хотя Адель и Беккет редко разговаривали друг с другом, Джефф чувствовал между ними сексуальное напряжение. Они боялись друг друга, и в то же время их друг к другу тянуло. И ни один не уступал холодной силе другого. Кроме того, Адель, Беккет и Джефф были, насколько он знал, единственными в компании, кто уже действительно потерял девственность.
Только с одной девчонкой Джефф всерьез попытался «гулять». Он звонил ей каждый вечер. Они вместе ходили в кино, а потом обсуждали фильмы. Он даже познакомился с ее родителями. Он трижды занимался с ней сексом. Джефф решил, что это, вероятно, любовь.
Однажды вечером она терпеливо сидела за длинным столом в забегаловке торгового центра, а Джефф рассказывал ей про Уильяма Берроуза. Он знал, что она не слушает. Но, в общем, был не против. Все равно интересно. Кто-то из ее школьных друзей показался в дверях забегаловки, и в эту секунду у Джеффа и его новой девушки все было кончено. Равнодушие Джеффа стало причиной ее равнодушия. Хуже того, Джеффу и это было по фигу.
Джефф не мог представить себе, как он проделывает с Адель то, что делал с той девушкой. Конечно, он знал, что, если его любовь окажется «вознаграждена» (выражение учительницы английского), они будут заниматься сексом. Секс с Адель – это будет, если, конечно, будет, что-то невероятное, такое, чего он никогда не испытывал. Секс – грязь и стыд; Джефф никак не мог отделаться от мысли, что проделывает все это с совершенно незнакомым человеком. Он целовал, щупал, гладил всякие места, которые, по идее, надо было гладить. Девчонка извивалась, подмахивала ему и мычала, но Джефф был абсолютно уверен, что точно так же она ведет себя с любым другим парнем, не только с ним. Секс с Адель будет уникальным, ни на что не похожим, сверхъестественным, полным света.
Джефф чувствовал, что должен поговорить с Адель, побыть рядом с ней хоть чуть-чуть, заставить ее улыбнуться. Он ощущал слабость в коленях, всего лишь воображая самые простые действия – вот он держит ее руку, вот приближается настолько, что можно вдохнуть ее запах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Мэл схватил целлофановую пачку «Орео» на 50 печений. Шагнул к батарее охлажденных напитков и сгреб кварту ароматизированного молока. Пробравшись обратно к кассе, он застыл статуей со всем этим добром, пока жирная сука-кассирша болтала по телефону, не спуская орлиного взгляда с тощего покупателя. Начала следить за ним, как только он вошел в эту дверь. Пока Мэл перемещался по проходам, она смотрела на его руки.
– …И я говорю: «Тим, что-то мне это не нравится». А он: «Да я от нее устал. И вообще я тебя хочу, я ждал тебя…» Блин, Шериз. Надо заканчивать. Тут урод какой-то чего-то хочет. Перезвони через пять минут.
Повесив трубку, толстая сердитая кассирша перестала пялиться на Мэла и молча повернулась к его покупкам. В сущности, она специально старалась вообще на него не смотреть. Посчитала все, что было, а потом, наконец взглянув Мэлу в глаза, сказала:
– С бензином – пятьдесят два.
– Еще «Лаки».
Она швырнула в Мэла пачку сигарет – как подачку собаке.
– Без фильтра.
Она заменила сигареты на пачку поменьше.
– Пятьдесят пять.
Мэл кинул на прилавок две двадцатки, десятку и пятерку, и девушка, нахмурившись, прибрала их. Теперь пришла очередь Мэла смотреть на нее, не отрываясь.
– А пакет?
Она сложила покупки в пакет.
– Спички?
Она смахнула в пакет картонный квадратик. Пакет захрустел в пальцах, и, чуть помедлив, Мэл взглянул девушке в глаза.
– Сядь на диету. Ты слишком толстая.
– А ты воняешь, и у тебя изо рта несет.
Мэл почувствовал тяжесть пистолетов в кобурах. Улыбнулся своей щербатой улыбкой.
– Думаешь?
– Ага.
– Если ты считаешь, что у меня изо рта пахнет, попробуй на вкус мой член, когда я выну его из твоей пухлой розовой задницы.
Девушка оцепенела.
– Моя сперма гораздо полезней, чем то говно, которое ты жрешь.
Она бросила взгляд куда-то за прилавок.
– Хочешь, скажи? Хочешь? Хочешь пососать мой хуй, измазанный говном?
– Нет.
– Тогда так: если кто-нибудь дает тебе совет, будь повежливее, прими к сведению и скажи «спасибо».
– Спасибо.
– Собираешься нажать на эту красную кнопочку? Валяй. Но не обессудь, если что случится, потому что пока это так, разговорчики. Ты уж мне поверь, я способен на большее.
Мэл смотрел на нее еще секунд десять, не меньше. Потом звякнул колокольчик, в магазин вошел кто-то еще. Мэл неохотно двинулся с места. Ему уже много лет не было так хорошо.
11
Донна огладила блузку спереди, глядя, как под напором ее грудей вздымается красный искусственный шелк. Задрала гладкую ткань и проверила живот, приспустила брюки, потом трусы, открыв самый верх вьющихся темных волос. Нет, она выглядит не жирнее, чем утром.
Соблазнительная штучка. Да. Она облизала губы, глядя на свое отражение в зеркале примерочной. Может, какой-нибудь скучающий мудила-охранник видит ее на мониторах. Хорошо. Надеюсь, у него встал стоймя. Надеюсь, он дрочит.
Сквозь щель в шторке, закрывавшей вход в примерочную, Донна краем глаза уловила какое-то движение. Она замерла. Не от страха, а из любопытства. Кто-то за мной наблюдает. Она повернулась ко входу спиной и стянула штаны. Еще раз взглянула в зеркало, пытаясь найти правильный угол обзора и разглядеть через щель в занавеске, что происходит снаружи. Да. Там мужик. Мужик в костюме. Вообще-то он ничего. Ну да, как же. Притворяется, что покупает джинсы-варёнки. А сам на меня засмотрелся.
Донну распирало веселье. Как далеко все это может зайти? Она самозабвенно перебирала варианты. Самое прекрасное в этих примерочных – тут общественное место, но можно бегать с голым задом, и никто тебя не остановит. Донна чувствовала покалывание по всему телу, соски зудели.
Методично, как стриптизерша, она выскользнула из джинсов, стянула красную блузку и, оставшись в одних трусах и носках, невинно спустила мягкий хлопок со своей полной задницы, вниз, через стройные колени. Носки снимать не стала, но наклонилась и аккуратно поправила оба.
Он там. Если у него до этого не встал, то сейчас-то уж точно стоит. Угу. Ну-ка, взгляните, мистер Бизнесмен. Развратная домохозяйка. Вы наверняка ничего подобного не видели уже очень давно, а то и никогда. Практически голая, Донна повернулась и уселась на скамеечку. Она широко развела ноги, будто изучая родинку на внутренней стороне бедра. Потом подняла голову, взглянула сквозь щель в занавеске и улыбнулась во весь рот.
12
Мишель стоял на своем обычном посту – пересечении юго-западного и южного крыла, через две двери от «Макдоналдса», через четыре – от банка, ювелирный магазин – за углом. Ноги у него пульсировали. Он стоял, потому что ему не разрешалось сидеть. Кровь всем своим весом билась в сосудах его ног.
Тяжелый полиэстер его формы плотно прилегал к грузному телу, еще сильнее сдавливая его, от этого повышалось давление и вместе с ним температура. Его широкий лоб был покрыт тонкой пленкой пота; даже коротко стриженные кудряшки прилипли к темной, каштановой коже. Мишель не хмурился. Это поставило бы под сомнение его преданность работе. Он улыбался, если присмотреться, была видна коронка, золотая, как и тяжелая цепь на запястье.
Благодаря столь крупному телосложению Мишель никогда не оставался без еды, еще со времен Порт-о-Пренса, где он бродил бездомным подростком. Для такого, как он, всегда находилось дело. Однажды, когда ему было всего семнадцать, ему сказали идти с человеком в льняном костюме в розовую полоску. Мишель дошел с человеком до угла, где местное отребье, взгромоздившись на ящики, стучало костяшками домино по истертому кухонному столу.
Человек в розовом костюме кивнул Мишелю, поднял розовую руку и указал на щеголеватого дядьку с усиками. Мишель шагнул вперед и так сильно стукнул дядьку, что у того треснула челюсть, когда дядька приложился о цинковую поверхность стола, а потом дядька бухнулся оземь лицом. Один удар. Тощий дядька не шевелился. Через шесть лет после этого случая человека в розовом костюме арестовали, завязали ему глаза и расстреляли во дворе тюрьмы.
Когда Мишель женился на Мари, единственным его желанием было скрыться от «тон-тон-макутов» и людей в льняных полосатых костюмах. Поэтому они с Мари эмигрировали. Нашли работу в корпорации, предоставлявшей ночных уборщиков для компаний хай-тек – этими компаниями была утыкана вся местность вдоль шоссе. Мишель и его жена входили в безлюдные коридоры каждый вечер в десять часов, толкая перед собой большую тележку, увешанную спреями, щетками, рулонами туалетной бумаги и сложенными темно-зелеными пластиковыми пакетами для мусора, и выносили из каждого офиса мятую бумагу и остатки фаст-фуда. Они пылесосили ковролин и чистили «Виндексом» зеркальные стекла. Они заливали жидкое мыло в диспенеры и вычищали пустые толчки.
Мишель любил перерывы на обед в два часа ночи – он делился со своей тихой Мари холодными куриными сэндвичами и неспешно выкуривал сигарету. Позже, по пути домой в промозглой маршрутке с другими рабочими-иммигрантами, он возносил благодарность Мадонне. Он чувствовал себя в безопасности.
К концу второго года Мари стало тяжело просыпаться по утрам. Она начала кашлять. Она ненавидела северные зимы, но никогда не жаловалась. Когда она три дня подряд не смогла выходить на работу, Мишель взял отгул и повел ее к врачу.
Мишель еще никогда не видел, как выглядит врачебный кабинет. Запах дезинфектантов и угрюмые люди его напугали. Доктор Патель сообщил, что простуда – вовсе не простуда и что он обнаружил у Мари внутри маленькую опухоль.
Мари поговорила с матерью, оставшейся на Гаити, – набожной католичкой, которая верила еще и в вуду. Мама Мари в свою очередь попросила совета у «мамбо». Жрица взяла половину месячного заработка из Штатов и истратила эти деньги на то, чтобы составить зелья и воззвать к «лоа» – святым, – попросить их за Мари. Она объяснила матери Мари, которая в свою очередь объяснила Мишелю, что Мари станет лучше, как только Мишель срубит ближайшую к его окну папайю. Но там, где они жили, папайи не росли. Деньги были посланы снова. Почта принесла посылку с выдолбленной тыквой, фасолью, кукурузой и небольшой связкой сухих листьев. Мишель должен был делать настой из листьев на буйволиной желчи. Он не дотронулся до магических предметов, оставил их на кухонном столе.
Два месяца Мари чахла и умирала. Каждую ночь Мишель тяжело опускался на колени и молился. Он молился отцу небесному и Деве Марии. И, чтобы уж наверняка, молился Огу Баланхо и Дамбале, Великому Змею, а также любому духу, какого только мог вспомнить со времен десятка или больше похоронных церемоний, на которых побывал маленьким мальчиком. Он вновь оказался ребенком, он вновь дрожал от страха. Что бы там ни напало на Мари, оно было кошмарнее, чем мачете тонтонов. Иногда он ничего не мог делать, только неуклюже преклонял колена и плакал.
Каждый вечер Мишель сидел в одиночестве за кухонным столом, заполнял страховые бланки компании или разговаривал по телефону с нетерпеливыми молодыми врачами из больницы. Он пытался не обращать внимания на босса: того раздражали события последнего времени, раздражало, что Мишелю была очень нужна страховка.
Мишель таскал маленькое безвольное тело Мари от специалиста к специалисту. Когда ее оставили в больнице, он приходил каждый день рано утром и терпеливо ждал у стойки регистрации, когда можно будет увидеться с ней. Она никогда не была особо разговорчивой, так что он просто сидел и держал ее за руку. В конце концов, он получил разрешение оставаться на ночь. Он придвигал стул к хромированным прутьям больничной кровати, клал тяжелую голову на небесно-голубое синтетическое одеяло.
После похорон Мари Мишель почувствовал, будто его выдолбили изнутри, опустошили, а потом наполнили тьмой. На работе дела шли все хуже, босс так и не простил ему потерянного времени и использованной страховки. Мишель ни с кем не разговаривал, возвращался после работы в пустую квартиру.
Добродушный ростовщик, у которого Мишель занимал деньги, позвонил и сказал, что простит долг, если Мишель поможет ему разобраться с одной проблемой. Мишель знал, что имеется в виду под «проблемой», но ему было все равно. Он сделает, что попросят.
Мишеля попросили встретиться в городе с человеком по кличке Китайчонок, который всегда жевал жвачку и китайцем не был. Они вместе зашли в ветхую забегаловку. У барной стойки были двое – тучный мужик, лет под шестьдесят, и мужик помоложе, лет около сорока, с темными кругами под глазами. Толстяк взгромоздился на стул, а парень помоложе стирал защитные слои на лотерейных билетах, на одном, на другом, на третьем – без остановки.
Мишелю приказали тихо стоять у Китайчонка за спиной. Так он и сделал. Китайчонок шепотом заговорил с теми двумя. Парень помоложе все пытался разглядеть, кто там за Китайчонком, разглядеть Мишеля в темном свете бара, оценить его размеры. Сперва старый толстяк сердито взглянул на Китайчонка и что-то ему ответил, потом Китайчонок сказал еще пару слов, и тот притих.
Потом мужик помоложе вышел из-за барной стойки. В руках у него был железный прут. Он заорал на Мишеля и взмахнул черной палкой.
Простым грустным движением Мишель вынул прут из рук тощего сына бармена, и, под взглядом бесстрастных восточных глаз Китайчонка, ударил сталью по руке парня. Кость треснула, как сухая ветка.
На следующий день Мишель не двинулся с большого поролонового прямоугольника, на котором обычно спал. Он молил Мадонну о прощении. Той ночью женщина из соседней квартиры принесла ему супу, а назавтра он чудом добрался до работы. К сожалению, Мишель забыл туда заранее позвонить, и босс его уволил.
Теперь Мишель работал охранником в торговом центре. Его работа заключалась в том, чтобы стоять и смотреть, как мимо рекой текут люди, размахивают большими фирменными бумажными пакетами, катят коляски, едят мороженое. Живое пугало для здешних мелких озорников.
Мишель заключил с собой сделку. Он станет таким надежным, таким умелым в своем деле, что начальство вынуждено будет осыпать его хвалой. Начальство почтет за счастье видеть его. Это сделает честь и Мишелю, и памяти Мари. Это будет епитимья за его грехи.
Мишель наблюдал за белыми жителями пригорода. Они казались счастливыми, но он мало о них знал. Он даже точно не знал, чем они зарабатывают на жизнь. На лицах у них не водилось эмоций, а в кошельке и на счету не переводились деньги. Ему неустанно повторяли, что это – потомки людей, иммигрировавших сюда, как и он. Как и у них, его успех зависел только от усердия и бережливости.
Каждый вечер Мишель возвращался в пустую квартиру. Быстро глотал рыбный суп. Сидел в кресле. Курил сигареты, зажигая одну от другой. Иногда он обнаруживал, что стоит в маленькой ванной, смотрит себе в глаза, спрашивает: где сейчас Мари?
Мишель наскреб денег, чтобы отправить ее тело на Гаити. Ее мать настояла. Он надеялся, что Мари по-прежнему где-то рядом, а ее душа отдыхает. Он знал, что душам порой тяжело обрести покой, и был уверен, что Мари бы хотела быть здесь, с ним рядом. Мишель пытался молиться, но теперь всякий раз, когда он опускался на колени, его разум наполнялся демонами и змеями. Он был счастлив, когда наступало утро и он мог снова вернуться на пост.
13
Джефф вытянул шею, взглянул на часы за кассой. Если он вообще хочет к своим, пора двигаться. Но почему-то в этой компании он чувствовал себя грязным. Вот без них его помыслы были чисты. В компании он мог что-нибудь сболтнуть, а потом жалел об этом. Такая у него была роль: болтать, не думая, первое, что приходит в голову, подставляться, чтобы Беккет мог ему всыпать.
На прошлой неделе Джефф обмолвился, что все нынешние группы – какие-то увечные. Он зашел настолько далеко, что даже посмел защищать фолк-певцов начала шестидесятых. Беккет прилип к нему, как кетчуп к макаронам, высмеял фолк в целом – мол, это всего лишь кучка белых деток среднего класса, которые передирали настоящие народные баллады. Джефф не смог придумать достойного ответа. Он на самом деле не так уж много знал о фолк-музыке. С Беккетом ему казалось, что он вообще ничего ни о чем не знает. Но в глубине души он понимал, что это не так. Беккет всегда выглядел крайне уверенным в себе, казалось, что у него есть как раз то, что надо. Пусть Джеффу и насрать с высокой колокольни на то, что там Беккет о себе думает, он знал: женщины подобную самоуверенность очень ценят. Особенно такие, как Адель.
Хотя Адель и Беккет редко разговаривали друг с другом, Джефф чувствовал между ними сексуальное напряжение. Они боялись друг друга, и в то же время их друг к другу тянуло. И ни один не уступал холодной силе другого. Кроме того, Адель, Беккет и Джефф были, насколько он знал, единственными в компании, кто уже действительно потерял девственность.
Только с одной девчонкой Джефф всерьез попытался «гулять». Он звонил ей каждый вечер. Они вместе ходили в кино, а потом обсуждали фильмы. Он даже познакомился с ее родителями. Он трижды занимался с ней сексом. Джефф решил, что это, вероятно, любовь.
Однажды вечером она терпеливо сидела за длинным столом в забегаловке торгового центра, а Джефф рассказывал ей про Уильяма Берроуза. Он знал, что она не слушает. Но, в общем, был не против. Все равно интересно. Кто-то из ее школьных друзей показался в дверях забегаловки, и в эту секунду у Джеффа и его новой девушки все было кончено. Равнодушие Джеффа стало причиной ее равнодушия. Хуже того, Джеффу и это было по фигу.
Джефф не мог представить себе, как он проделывает с Адель то, что делал с той девушкой. Конечно, он знал, что, если его любовь окажется «вознаграждена» (выражение учительницы английского), они будут заниматься сексом. Секс с Адель – это будет, если, конечно, будет, что-то невероятное, такое, чего он никогда не испытывал. Секс – грязь и стыд; Джефф никак не мог отделаться от мысли, что проделывает все это с совершенно незнакомым человеком. Он целовал, щупал, гладил всякие места, которые, по идее, надо было гладить. Девчонка извивалась, подмахивала ему и мычала, но Джефф был абсолютно уверен, что точно так же она ведет себя с любым другим парнем, не только с ним. Секс с Адель будет уникальным, ни на что не похожим, сверхъестественным, полным света.
Джефф чувствовал, что должен поговорить с Адель, побыть рядом с ней хоть чуть-чуть, заставить ее улыбнуться. Он ощущал слабость в коленях, всего лишь воображая самые простые действия – вот он держит ее руку, вот приближается настолько, что можно вдохнуть ее запах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19