Гневная белокурая Спящая Красавица. Я мог бы представить, каково это — вонзать клинок в спину безобидному, пусть даже неприятному зомби, неторопливо, пока острие не коснется разложенного перед ним на столе перечня его грехов. Но лучше не буду.
Неужели ЦЕРНисты организовали РЫВОК? Неужели они продвинулись так далеко?
Никто в это не верит, никто этого не утверждает, очевидно, это отрицают даже Мендекер, Хэрриет и Калькхоф, находящиеся в данную минуту на Пункте № 8 для поддержки и документирования шперберовского испытания.
Как я пришел в Женеву, не через Цюрих ли, осведомляется у меня Стюарт Миллер, почти прижимаясь ко мне, как и Анна. А был ли я на Цюрихском озере, на Бюрклиплац? Можно подумать, он видел, как я целовал ту азиатку. Он явно настроен подробно поговорить со мной о пассивно-активных восточных практиках, прямо сейчас, но за его худощавой спиной вырастает Катарина, чья германская полнота и простота не сочетаются с маслянистым, экзотично благоухающим, черно-золотым эротизмом в духе Клеопатры. К этой обстановке не должна бы подходить и Пэтти, тоже светловолосая, тоже полная, однако подходит, благодаря своей лучистости и тому почитанию, которое у всех вызывает ее добровольная врачебная деятельность, а возможно, и в силу скрытых способностей и знаний, витающих вокруг нее некой аурой, словно у приехавшей с официальным визитом восточной владычицы. Воодушевившись вторым коктейлем, я на ощупь пробираюсь вглубь, незаметно прикрывая глаза, когда ее сияние становится нестерпимым. Уподобляясь настойчивой Анне, я хочу отыскать в Пэтти ее тайну, фанатичное ядро, гигантский бриллиант, который должен где-то храниться. Как я слышал, она придерживалась струнной теории и, будучи дамой столь жадной до вычислений, столь абстрактной, столь очарованной энергией, не могла найти удовлетворения в ЦЕРНе, поскольку сил, максимально возможных в кольце ЛЭП, никогда не хватило бы для определения даже одной трепещущей, двумерной микрониточки или макаронины, из которых, по ее убеждению, состояла Вселенная. Чтобы достичь планковской энергии, необходимый ей ускоритель, используя наличные в году Ноль технологии, должен был иметь объем нашей галактики. Она верила (когда-то верила) в десяти– (по выходным в одиннадцати-) –мерное пространство-время, и, внимая ей, мы сначала поднимались к искрящимся кончикам ее волос, перепрыгивали с накрашенного сегодня красным (или черным) лаком ногтя на большом пальце на элегантный коготок оттопыренного мизинца другой руки и оказывались затем глубоко-глубоко между ее маммилярных магнитов, утешительных и питательных, но ненадолго, ибо, мощно ускорившись, мы устремлялись к неизмеримым глубинам и к малым малостям, чтобы, как визжащие метеоры пронзив мерцающие оболочки атомов, попасть прямо в ядро ядра и, отпихнув парочку жирных кварков, добраться наконец до исходной точки, которая везде и повсюду, необозримая в гигантской координатной системе Вселенной, и которая не ударит литой пулей в наш бедный рассудок, но откроется зверски запутанным и коварным, как кубик Рубика, шестимерным пространством Калаби-Яу. Однако время, на фоне устрашающе-прекрасно сплетенной девятимерной паутины ковра, было абсолютно нормальным Эйнштейновым воображаемым пространством, ни на что не намотанным…
— Но только в одном измерении! — раздается голос где-то в области моей левой подмышки.
Чтобы удержаться во время лекции Пэтти, я обнял приятную на ощупь вертикальную колонну, подпирающую балдахин над стойкой, — как выясняется, позолоченный пенис в руку толщиной со струйками вен, от которого я отшатываюсь, чтобы пропустить настырно вынырнувшую кудрявую голову Стюарта Миллера. Если трехмерное пространство возможно расширить до шестимерного многообразия Калаби-Яу, то же самое относится и ко времени. В нем тоже может быть много измерений, заявляет Миллер. Очевидно, он обогнал нас на один или два коктейля. Рассматривает ли теория Пэтти как раз то, что, со всей вероятностью, случилось на ДЕЛФИ, а именно РАЗРЫВ пространственно-временного полотна, который неуклонно влечет за собой изменение топологии. Разрывы предупреждаются, поскольку суперструны подобно мембранам ложатся вокруг прорванной девятимерной поверхности, терпеливо, но устало возражает Пэтти.
— Ага, подобно шарам, сферам, АТОМам или нашим водолазным колоколам!
Стюарт, видимо, не в первый раз спорит с Пэтти, потому что к их аргументам никто, кроме нас с Борисом, интереса не проявляет. Пэтти переквалифицировалась во врача, когда при всей фантазии и дотошности не смогла найти понятного, хотя бы наполовину логического объяснения нашего состояния. Если не получается правильно мыслить, надо жить, выразительно говорит она. А если что-то и способно подвигнуть ее на новые размышления, то только эмпирика, позитив, как, например, ИНТЕРМИНАЦИЯ и эксперименты на Пункте № 8, о которых она знает не больше Стюарта, но в которые верит, полагаясь на авторитет Хэрриета и Калькхофа (если даже не брать в расчет Мендекера). Образовавшиеся мембраны, о чем она должна знать лучше других, неотличимы внешне от черной дыры, продолжает настаивать Миллер.
— Ты что, сфотографировал дыру, когда спускался?
— Не исключено! Но не в этой Вселенной, это уж наверняка.
Тем не менее Стюарт не производит на меня впечатление безумца. Он какой-то слишком воодушевленный и верит в то, на что мы давно махнули рукой в отчаянии. Внутри, в центре черной дыры должно наступить именно то, что несколько лет находится перед нашими глазами, — остановленное время, затаивший дыхание мир.
— Только в одной Вселенной, — поясняет он мне, — но теперь кое-что происходит.
Его правый указательный палец с классической ньютоновской непристойностью проходит сквозь кольцо, образованное двумя пальцами левой руки.
— Мост Эйнштейна — Розена , — по-матерински заботливо говорит Пэтти, спеша уберечь меня от стыдливого румянца.
Можно предположить, что каждая черная дыра порождает новую вселенную, отражая все свое вселенское окружение, чтобы — разумеется, с некоторыми искажениями — скопировать его на другую сторону.
— И мы допускаем, что они нашли мост, шесть недель тому назад! — кричит Стюарт, продолжая радостно протыкать свою нехитрую модель. — Он должен был наконец появиться из тумана.
— Но ты ведь знаешь, что это означает.
Стюарт кивает, принимая из рук Куботы неожиданный поднос со свежими коктейлями, в которых кружат оливки, что вынуждает его забросить секс-машину и заняться раздачей стаканов.
— Да, время пойдет назад, это ясно. — Он смотрит на меня, на Бориса, на четырех других зомби, которые вдруг собрались вокруг нас с надежой и непониманием во взглядах. — Это единственный шанс. Или может, вы думаете, что это все реально? — Он стучит по стойке, по алебастровой груди похотливой старшей сестры Нефертити, по своей голове.
Пэтти ничего не отвечает, и это, пожалуй, самое зловещее в данную секунду, которой никогда не будет.
Только представь себе: завтра откроется мост. И ты уже в компании фараонов, пирамид, перед каменной маской сфинкса.
Следовало еще два-три дня подождать с днем рождения. Тогда мне никогда не исполнилось бы сорок лет, по меньшей мере здесь, в этой вселенной, в этом космическом трупе, в позднеегипетском западно-швейцарском баре.
Рассмотрим для начала мужчину, лежащего навзничь на улице, в большой луже крови. Поскольку, умирая, он не закрыл глаза, ему нет нужды их открывать. Он движется по все более яркому, все сильнее сверкающему туннелю света, будто летит в самое сердце солнца, однако вокруг уже темнеет, и экстатическое наслаждение полетом вынужденно сменяется полумраком, умброй, расплывчатыми цветами биологического существования, и, предвещая замирающее облегчение ужаснейшей боли, загорается красная вспышка разрушения, стена огня, сквозь которую он проходит с разбитыми лопатками, раздробленным тазом, пронзающим сердце ребром за ту малую долю секунды, пока его тело тесней всего вжимается в брусчатку улицы и разрывается, крошится, лопается, растягивается и тут же обретает нечто новое, а именно откровение не-умирания, когда растекшаяся кровь с удивительной скоростью и точностью вливается в заново возникающую систему сочлененных, хитрым образом сплетенных сосудов, разрывы кожи склеиваются, кости, жилы, хрящи с гадким дробящимся внутренним хрустом возвращаются на позиции полностью здорового старта, в момент которого у него пропадает всякая боль и каждая пора наполняется последним, счастливым неверием, что с ним действительно может что-то случиться при подобном падении. И вот уже позади короткий рывок, точнее, вибрирование, отвратительная дрожь удара или скорее даже спазматическое освобождение марионетки — она оторвалась от земли и, хватая руками воздух перед собой, парит на уровне колен, потом животов прохожих, которые с криками торопливо подбегают поближе к месту взлета. Мужчина взмывает вверх, неудержимо, в прозрачной синеве летнего неба, голый и бескрылый, с чистой левитирующей силой ангела, каким его изобразил бы в кино Микеланджело. Его запрокинутая, вновь не размозженная голова с каштановыми, вновь сухими, не измазанными кровью и костяными осколками волосами, медленно выпрямляется. Но не слишком медленно. Ему отпущена ровно одна секунда для роскошного подъема. Искаженные ужасом лица прохожих успокаиваются, головы их опускаются, в то время как он стремится вверх по дугообразной траектории (с такой великолепной панорамой, но столь досадно торопливо), вперед ступнями, ногами, на уровне голов туристов его обнаженный торс изгибается, как у прыгуна в воду, который в прыжке назад через голову спустя четыре или пять метров рассчитывает встретиться с поверхностью воды. Мраморные ленты кампанилы мелькают перед ним, цвета слоновой кости, дымной зелени, бледной розы, словно башня ракетой врезается в пьяц-цу, но нет, это он сам, увесистый небесный танцор, поднимается со странно изменчивым (боже мой, раз так суждено) паническим настроением, слегка наклоняясь вперед, обозревает появившуюся крышу отеля, старый фасад, окно комнаты, и достигает по-настоящему страшного мгновения, когда после столь элегантного птичьего взлета он с растопыренными ногами, бьющими по воздуху руками и выпяченным задом приземляется на подоконник. Меня он не видит. Осталось пройти сквозь дрожь фатального и гнетущего облегчения, с каким многие отдаются в руки судьбы, поняв ее непреложность, обратно в обжигающее пламя страха смерти. Меня он не видит. Секунды его полупараболы: стряхнуть с себя смерть, лежа на Пьяцца дель Дуомо, — раз; взлететь — два; сидя на подоконнике, отчаянно искать опоры в пустоте, в воздухе, который еще ни одному мастеру не удалось изобразить таким восхитительно пустым, — три. Меня он не видит, поскольку из очень краткой, невероятно как возникшей паники (перед тобой раскрывается пустое пространство, и на тебя набрасывается разъяренный мужчина) он сразу же соскальзывает в блаженную секунду, где он опирается на подоконник, голый, солнце приятно печет в спину, он глядит на сидящую женщину. Для него отсутствуют нулевые секунды, в которые я его обнял и помог забраться на помост, откуда стартовал его полет навстречу величайшим достопримечательностям Флоренции. Он не печалится. Для него смерть столь же призрачно лежит позади, как для вас — рождение, в то время как далекое прошлое мерцает впереди в розоватых тонах, ему однозначно повезет, раз у него элегантная врачебная практика на западе Берлина (серая зона, между Уланд– и Моммзенштрассе), загар и спортивная фигура говорят о любви к спорту, ему предстоит лихая студенческая жизнь и утешительный приз молодости взамен того, что мало-помалу, после каждого экзамена и зачета, он потеряет свои профессиональные знания. Но пока он живет Здесь и Сейчас (которое подслеповато пятится задом), в пространстве Только-Что гостиничного номера и споро преодолевает легкий дискомфорт, вызванный нахлынувшими, а возможно, и высказанными угрызениями совести его замужней возлюбленной, потому что близкие перспективы столь хороши, и вот уже он лежит в объятьях Карин, которая, пусть не очень юная, зато чудесная и приятная, опытная женщина, из ее конвульсивно хваткого кустистого логова он только выскользнул, чтобы теперь, со вновь участившимся пульсом устремиться обратно, удивительно, как все ловко получается в этом отрадном состоянии, которое стремительно нарастает, переходя в совместный стремительный взлет на вершину горы, какая при взгляде с этой стороны обещает быть гораздо круче, но подъем по влажной траве оказывается весьма, даже слишком быстрым, а долгие беззвучные вздохи приводят на плато, где он крепко спотыкается и затем с невероятными виртуозностью — такое удается лишь заслуженным супругам да парочкам со стажем — и непокорностью получает внутри нее, из ее нежной глубины за три спазма вязкое, как обойный клей, благословение, которое пронзает его до самых яичек, и он вскрикивает, встретив малую смерть так скоро вслед за смертью большей, и принимается уже по-настоящему усердно работать, с чувством входя, мощно выходя. Ах, Карин, когда ты убираешь руки с моих плеч, все оканчивается пламенеющим возбуждением.
ФАЗА ПЯТАЯ: ФАНАТИЗМ
1
Будущее черно. Оно лежит в наших зрачках, оно там, пока мы существуем. Об этом мы и раньше могли бы догадаться, когда сохраняли себе на память картинку для будущего ночного кошмара или видеоклипа, когда среди сотен манекенов в уличных кафе и шикарных ресторанах спорили с загорелыми и небритыми философами из-за спрятанных пасхальных яиц времени. Надежные — до смерти надежные — фотоэлементы управляли стеклянными дверьми, которые некогда моментально раздвигались для каждого и при каждом шаге. Ты хочешь что-то увидеть, а через широко распахнутые двери уже хлынул поток времени и проносится сквозь тебя в прошлое, смывая твой труп, в тот самый момент, когда ты как будто понял, что же перед тобой. Город Женева и его сто шестьдесят тысяч болванчиков ждут твоего следующего шага. Предвидеть, предсказать можно только большие вещи, пару десятков тысяч домов, гигантскую лужу озера, горы Салев, Монблан, Модит — колизей будущего, его застывший архитектонический скелет, не тронутый с момента последнего ледникового периода или последней бомбардировки. И напротив, сомнительное, шепчущее, текущее, целлулоидно-серое, призрачно непостижимое копошение будущих людей на арене этого колизея всегда оставалось для нас непроницаемым, мы ощущали только жестокий и властный ритм, командующий массами, день, ночь, начало работы, конец работы, час пик, пробка, телевизор, сон. И как же сильно притягивал футуристический мир теней и призраков, который в любой миг мог оборотиться кровеносным, пульсирующим многоцветием настоящего времени настоящей жизни: рождение, любовь, брак, авария, смерть. Все это, биенье волн, течения, приливы и отливы, великое беспокойство отнято у нас, социальное море исторгло нас на берег безвременья. Осталось — ближайшее, нижний слой под последней рубахой. Наше будущее — собственное тело. Если я буду существовать, то наткнусь на мои кости, на полутьму моей головы, на расплывчатую, своеобразно вместительную внутренность моей груди. Если моя плоть не отбивает для меня времени, то времени у меня нет, и все коченеет. Следующая секунда столь же верна и реальна, как движение моей правой руки, которая уже поднимается. Я предсказываю следующее биение моего сердца — или ничего. Семьдесят тел, вскоре только шестьдесят восемь, на территории ЦЕРНа в нулевую неделю, сорок, нет, сорок один сейчас, если верить списку. Никаких споров зомби в кафе.
Давно не виделись: Анри Дюрэтуаль, любитель бразильских трансвеститов. Разжирел, старина. Неумело заверяет, что уже три года как не был в Париже. Вместе с ним за столиком — Стюарт Мюллер и шотландец Джордж Бентам с посеревшим лицом, в солнечных очках с желтыми стеклами. За соседним — маниакальный семьянин ЦЕРНист Оливье Лагранж, чья жена Мария и дочери (Мария-Анна, Мария-Тереза, Мариэлла) вянут и тлеют на роскошной вилле с прекрасным старым садом, потому что, не в силах от них оторваться, он тем самым заживо убил их, некротизировал, превратив дом свой в светлый склеп. Тем не менее или как раз поэтому он, по-видимому, отлично ладит с супругами Штиглер, коренастыми бывшими референтами Тийе, которые не надышатся на свою дочку-эльфенка и одевают ее как китайскую принцессу, а в день рождения подарили сто шестьдесят тысяч кукол в натуральную величину. Я замечаю, что образовались новые группировки и союзы, например, между базельцем Шмидом, ковавшим железо пока горячо, и Каролиной Хазельбергер, экс-секретаршей Мендекера, чьи невысокий рост и заметная пуче-глазость подошли бы скорее Стюарту Миллеру, или между наконец-то объявившимся (некогда голубым?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Неужели ЦЕРНисты организовали РЫВОК? Неужели они продвинулись так далеко?
Никто в это не верит, никто этого не утверждает, очевидно, это отрицают даже Мендекер, Хэрриет и Калькхоф, находящиеся в данную минуту на Пункте № 8 для поддержки и документирования шперберовского испытания.
Как я пришел в Женеву, не через Цюрих ли, осведомляется у меня Стюарт Миллер, почти прижимаясь ко мне, как и Анна. А был ли я на Цюрихском озере, на Бюрклиплац? Можно подумать, он видел, как я целовал ту азиатку. Он явно настроен подробно поговорить со мной о пассивно-активных восточных практиках, прямо сейчас, но за его худощавой спиной вырастает Катарина, чья германская полнота и простота не сочетаются с маслянистым, экзотично благоухающим, черно-золотым эротизмом в духе Клеопатры. К этой обстановке не должна бы подходить и Пэтти, тоже светловолосая, тоже полная, однако подходит, благодаря своей лучистости и тому почитанию, которое у всех вызывает ее добровольная врачебная деятельность, а возможно, и в силу скрытых способностей и знаний, витающих вокруг нее некой аурой, словно у приехавшей с официальным визитом восточной владычицы. Воодушевившись вторым коктейлем, я на ощупь пробираюсь вглубь, незаметно прикрывая глаза, когда ее сияние становится нестерпимым. Уподобляясь настойчивой Анне, я хочу отыскать в Пэтти ее тайну, фанатичное ядро, гигантский бриллиант, который должен где-то храниться. Как я слышал, она придерживалась струнной теории и, будучи дамой столь жадной до вычислений, столь абстрактной, столь очарованной энергией, не могла найти удовлетворения в ЦЕРНе, поскольку сил, максимально возможных в кольце ЛЭП, никогда не хватило бы для определения даже одной трепещущей, двумерной микрониточки или макаронины, из которых, по ее убеждению, состояла Вселенная. Чтобы достичь планковской энергии, необходимый ей ускоритель, используя наличные в году Ноль технологии, должен был иметь объем нашей галактики. Она верила (когда-то верила) в десяти– (по выходным в одиннадцати-) –мерное пространство-время, и, внимая ей, мы сначала поднимались к искрящимся кончикам ее волос, перепрыгивали с накрашенного сегодня красным (или черным) лаком ногтя на большом пальце на элегантный коготок оттопыренного мизинца другой руки и оказывались затем глубоко-глубоко между ее маммилярных магнитов, утешительных и питательных, но ненадолго, ибо, мощно ускорившись, мы устремлялись к неизмеримым глубинам и к малым малостям, чтобы, как визжащие метеоры пронзив мерцающие оболочки атомов, попасть прямо в ядро ядра и, отпихнув парочку жирных кварков, добраться наконец до исходной точки, которая везде и повсюду, необозримая в гигантской координатной системе Вселенной, и которая не ударит литой пулей в наш бедный рассудок, но откроется зверски запутанным и коварным, как кубик Рубика, шестимерным пространством Калаби-Яу. Однако время, на фоне устрашающе-прекрасно сплетенной девятимерной паутины ковра, было абсолютно нормальным Эйнштейновым воображаемым пространством, ни на что не намотанным…
— Но только в одном измерении! — раздается голос где-то в области моей левой подмышки.
Чтобы удержаться во время лекции Пэтти, я обнял приятную на ощупь вертикальную колонну, подпирающую балдахин над стойкой, — как выясняется, позолоченный пенис в руку толщиной со струйками вен, от которого я отшатываюсь, чтобы пропустить настырно вынырнувшую кудрявую голову Стюарта Миллера. Если трехмерное пространство возможно расширить до шестимерного многообразия Калаби-Яу, то же самое относится и ко времени. В нем тоже может быть много измерений, заявляет Миллер. Очевидно, он обогнал нас на один или два коктейля. Рассматривает ли теория Пэтти как раз то, что, со всей вероятностью, случилось на ДЕЛФИ, а именно РАЗРЫВ пространственно-временного полотна, который неуклонно влечет за собой изменение топологии. Разрывы предупреждаются, поскольку суперструны подобно мембранам ложатся вокруг прорванной девятимерной поверхности, терпеливо, но устало возражает Пэтти.
— Ага, подобно шарам, сферам, АТОМам или нашим водолазным колоколам!
Стюарт, видимо, не в первый раз спорит с Пэтти, потому что к их аргументам никто, кроме нас с Борисом, интереса не проявляет. Пэтти переквалифицировалась во врача, когда при всей фантазии и дотошности не смогла найти понятного, хотя бы наполовину логического объяснения нашего состояния. Если не получается правильно мыслить, надо жить, выразительно говорит она. А если что-то и способно подвигнуть ее на новые размышления, то только эмпирика, позитив, как, например, ИНТЕРМИНАЦИЯ и эксперименты на Пункте № 8, о которых она знает не больше Стюарта, но в которые верит, полагаясь на авторитет Хэрриета и Калькхофа (если даже не брать в расчет Мендекера). Образовавшиеся мембраны, о чем она должна знать лучше других, неотличимы внешне от черной дыры, продолжает настаивать Миллер.
— Ты что, сфотографировал дыру, когда спускался?
— Не исключено! Но не в этой Вселенной, это уж наверняка.
Тем не менее Стюарт не производит на меня впечатление безумца. Он какой-то слишком воодушевленный и верит в то, на что мы давно махнули рукой в отчаянии. Внутри, в центре черной дыры должно наступить именно то, что несколько лет находится перед нашими глазами, — остановленное время, затаивший дыхание мир.
— Только в одной Вселенной, — поясняет он мне, — но теперь кое-что происходит.
Его правый указательный палец с классической ньютоновской непристойностью проходит сквозь кольцо, образованное двумя пальцами левой руки.
— Мост Эйнштейна — Розена , — по-матерински заботливо говорит Пэтти, спеша уберечь меня от стыдливого румянца.
Можно предположить, что каждая черная дыра порождает новую вселенную, отражая все свое вселенское окружение, чтобы — разумеется, с некоторыми искажениями — скопировать его на другую сторону.
— И мы допускаем, что они нашли мост, шесть недель тому назад! — кричит Стюарт, продолжая радостно протыкать свою нехитрую модель. — Он должен был наконец появиться из тумана.
— Но ты ведь знаешь, что это означает.
Стюарт кивает, принимая из рук Куботы неожиданный поднос со свежими коктейлями, в которых кружат оливки, что вынуждает его забросить секс-машину и заняться раздачей стаканов.
— Да, время пойдет назад, это ясно. — Он смотрит на меня, на Бориса, на четырех других зомби, которые вдруг собрались вокруг нас с надежой и непониманием во взглядах. — Это единственный шанс. Или может, вы думаете, что это все реально? — Он стучит по стойке, по алебастровой груди похотливой старшей сестры Нефертити, по своей голове.
Пэтти ничего не отвечает, и это, пожалуй, самое зловещее в данную секунду, которой никогда не будет.
Только представь себе: завтра откроется мост. И ты уже в компании фараонов, пирамид, перед каменной маской сфинкса.
Следовало еще два-три дня подождать с днем рождения. Тогда мне никогда не исполнилось бы сорок лет, по меньшей мере здесь, в этой вселенной, в этом космическом трупе, в позднеегипетском западно-швейцарском баре.
Рассмотрим для начала мужчину, лежащего навзничь на улице, в большой луже крови. Поскольку, умирая, он не закрыл глаза, ему нет нужды их открывать. Он движется по все более яркому, все сильнее сверкающему туннелю света, будто летит в самое сердце солнца, однако вокруг уже темнеет, и экстатическое наслаждение полетом вынужденно сменяется полумраком, умброй, расплывчатыми цветами биологического существования, и, предвещая замирающее облегчение ужаснейшей боли, загорается красная вспышка разрушения, стена огня, сквозь которую он проходит с разбитыми лопатками, раздробленным тазом, пронзающим сердце ребром за ту малую долю секунды, пока его тело тесней всего вжимается в брусчатку улицы и разрывается, крошится, лопается, растягивается и тут же обретает нечто новое, а именно откровение не-умирания, когда растекшаяся кровь с удивительной скоростью и точностью вливается в заново возникающую систему сочлененных, хитрым образом сплетенных сосудов, разрывы кожи склеиваются, кости, жилы, хрящи с гадким дробящимся внутренним хрустом возвращаются на позиции полностью здорового старта, в момент которого у него пропадает всякая боль и каждая пора наполняется последним, счастливым неверием, что с ним действительно может что-то случиться при подобном падении. И вот уже позади короткий рывок, точнее, вибрирование, отвратительная дрожь удара или скорее даже спазматическое освобождение марионетки — она оторвалась от земли и, хватая руками воздух перед собой, парит на уровне колен, потом животов прохожих, которые с криками торопливо подбегают поближе к месту взлета. Мужчина взмывает вверх, неудержимо, в прозрачной синеве летнего неба, голый и бескрылый, с чистой левитирующей силой ангела, каким его изобразил бы в кино Микеланджело. Его запрокинутая, вновь не размозженная голова с каштановыми, вновь сухими, не измазанными кровью и костяными осколками волосами, медленно выпрямляется. Но не слишком медленно. Ему отпущена ровно одна секунда для роскошного подъема. Искаженные ужасом лица прохожих успокаиваются, головы их опускаются, в то время как он стремится вверх по дугообразной траектории (с такой великолепной панорамой, но столь досадно торопливо), вперед ступнями, ногами, на уровне голов туристов его обнаженный торс изгибается, как у прыгуна в воду, который в прыжке назад через голову спустя четыре или пять метров рассчитывает встретиться с поверхностью воды. Мраморные ленты кампанилы мелькают перед ним, цвета слоновой кости, дымной зелени, бледной розы, словно башня ракетой врезается в пьяц-цу, но нет, это он сам, увесистый небесный танцор, поднимается со странно изменчивым (боже мой, раз так суждено) паническим настроением, слегка наклоняясь вперед, обозревает появившуюся крышу отеля, старый фасад, окно комнаты, и достигает по-настоящему страшного мгновения, когда после столь элегантного птичьего взлета он с растопыренными ногами, бьющими по воздуху руками и выпяченным задом приземляется на подоконник. Меня он не видит. Осталось пройти сквозь дрожь фатального и гнетущего облегчения, с каким многие отдаются в руки судьбы, поняв ее непреложность, обратно в обжигающее пламя страха смерти. Меня он не видит. Секунды его полупараболы: стряхнуть с себя смерть, лежа на Пьяцца дель Дуомо, — раз; взлететь — два; сидя на подоконнике, отчаянно искать опоры в пустоте, в воздухе, который еще ни одному мастеру не удалось изобразить таким восхитительно пустым, — три. Меня он не видит, поскольку из очень краткой, невероятно как возникшей паники (перед тобой раскрывается пустое пространство, и на тебя набрасывается разъяренный мужчина) он сразу же соскальзывает в блаженную секунду, где он опирается на подоконник, голый, солнце приятно печет в спину, он глядит на сидящую женщину. Для него отсутствуют нулевые секунды, в которые я его обнял и помог забраться на помост, откуда стартовал его полет навстречу величайшим достопримечательностям Флоренции. Он не печалится. Для него смерть столь же призрачно лежит позади, как для вас — рождение, в то время как далекое прошлое мерцает впереди в розоватых тонах, ему однозначно повезет, раз у него элегантная врачебная практика на западе Берлина (серая зона, между Уланд– и Моммзенштрассе), загар и спортивная фигура говорят о любви к спорту, ему предстоит лихая студенческая жизнь и утешительный приз молодости взамен того, что мало-помалу, после каждого экзамена и зачета, он потеряет свои профессиональные знания. Но пока он живет Здесь и Сейчас (которое подслеповато пятится задом), в пространстве Только-Что гостиничного номера и споро преодолевает легкий дискомфорт, вызванный нахлынувшими, а возможно, и высказанными угрызениями совести его замужней возлюбленной, потому что близкие перспективы столь хороши, и вот уже он лежит в объятьях Карин, которая, пусть не очень юная, зато чудесная и приятная, опытная женщина, из ее конвульсивно хваткого кустистого логова он только выскользнул, чтобы теперь, со вновь участившимся пульсом устремиться обратно, удивительно, как все ловко получается в этом отрадном состоянии, которое стремительно нарастает, переходя в совместный стремительный взлет на вершину горы, какая при взгляде с этой стороны обещает быть гораздо круче, но подъем по влажной траве оказывается весьма, даже слишком быстрым, а долгие беззвучные вздохи приводят на плато, где он крепко спотыкается и затем с невероятными виртуозностью — такое удается лишь заслуженным супругам да парочкам со стажем — и непокорностью получает внутри нее, из ее нежной глубины за три спазма вязкое, как обойный клей, благословение, которое пронзает его до самых яичек, и он вскрикивает, встретив малую смерть так скоро вслед за смертью большей, и принимается уже по-настоящему усердно работать, с чувством входя, мощно выходя. Ах, Карин, когда ты убираешь руки с моих плеч, все оканчивается пламенеющим возбуждением.
ФАЗА ПЯТАЯ: ФАНАТИЗМ
1
Будущее черно. Оно лежит в наших зрачках, оно там, пока мы существуем. Об этом мы и раньше могли бы догадаться, когда сохраняли себе на память картинку для будущего ночного кошмара или видеоклипа, когда среди сотен манекенов в уличных кафе и шикарных ресторанах спорили с загорелыми и небритыми философами из-за спрятанных пасхальных яиц времени. Надежные — до смерти надежные — фотоэлементы управляли стеклянными дверьми, которые некогда моментально раздвигались для каждого и при каждом шаге. Ты хочешь что-то увидеть, а через широко распахнутые двери уже хлынул поток времени и проносится сквозь тебя в прошлое, смывая твой труп, в тот самый момент, когда ты как будто понял, что же перед тобой. Город Женева и его сто шестьдесят тысяч болванчиков ждут твоего следующего шага. Предвидеть, предсказать можно только большие вещи, пару десятков тысяч домов, гигантскую лужу озера, горы Салев, Монблан, Модит — колизей будущего, его застывший архитектонический скелет, не тронутый с момента последнего ледникового периода или последней бомбардировки. И напротив, сомнительное, шепчущее, текущее, целлулоидно-серое, призрачно непостижимое копошение будущих людей на арене этого колизея всегда оставалось для нас непроницаемым, мы ощущали только жестокий и властный ритм, командующий массами, день, ночь, начало работы, конец работы, час пик, пробка, телевизор, сон. И как же сильно притягивал футуристический мир теней и призраков, который в любой миг мог оборотиться кровеносным, пульсирующим многоцветием настоящего времени настоящей жизни: рождение, любовь, брак, авария, смерть. Все это, биенье волн, течения, приливы и отливы, великое беспокойство отнято у нас, социальное море исторгло нас на берег безвременья. Осталось — ближайшее, нижний слой под последней рубахой. Наше будущее — собственное тело. Если я буду существовать, то наткнусь на мои кости, на полутьму моей головы, на расплывчатую, своеобразно вместительную внутренность моей груди. Если моя плоть не отбивает для меня времени, то времени у меня нет, и все коченеет. Следующая секунда столь же верна и реальна, как движение моей правой руки, которая уже поднимается. Я предсказываю следующее биение моего сердца — или ничего. Семьдесят тел, вскоре только шестьдесят восемь, на территории ЦЕРНа в нулевую неделю, сорок, нет, сорок один сейчас, если верить списку. Никаких споров зомби в кафе.
Давно не виделись: Анри Дюрэтуаль, любитель бразильских трансвеститов. Разжирел, старина. Неумело заверяет, что уже три года как не был в Париже. Вместе с ним за столиком — Стюарт Мюллер и шотландец Джордж Бентам с посеревшим лицом, в солнечных очках с желтыми стеклами. За соседним — маниакальный семьянин ЦЕРНист Оливье Лагранж, чья жена Мария и дочери (Мария-Анна, Мария-Тереза, Мариэлла) вянут и тлеют на роскошной вилле с прекрасным старым садом, потому что, не в силах от них оторваться, он тем самым заживо убил их, некротизировал, превратив дом свой в светлый склеп. Тем не менее или как раз поэтому он, по-видимому, отлично ладит с супругами Штиглер, коренастыми бывшими референтами Тийе, которые не надышатся на свою дочку-эльфенка и одевают ее как китайскую принцессу, а в день рождения подарили сто шестьдесят тысяч кукол в натуральную величину. Я замечаю, что образовались новые группировки и союзы, например, между базельцем Шмидом, ковавшим железо пока горячо, и Каролиной Хазельбергер, экс-секретаршей Мендекера, чьи невысокий рост и заметная пуче-глазость подошли бы скорее Стюарту Миллеру, или между наконец-то объявившимся (некогда голубым?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36