А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Анне и Борису — а также супругам Тийе и подчиненной им чете референтов Штиглер — было даровано счастье парности на Ноевом ковчеге, что бы это ни значило (раз они по-прежнему вместе, не в чем сомневаться). Мы считали, что важнее всего — путешествие (для меня — только в противоположном им двоим направлении, если я не хочу сойти сума от эротического Танталова синдрома), экспедиция, радиальная и радикальная проверка границ нашего проклятия. Иллюзии и страхи, элементарные силы человеческой физики, удерживали нас вместе еще несколько нулевых недель в женевских окаменелостях. Иллюзии и страхи. Что все само собой прекратится и оковы падут (а возможно, сразу же наступит ночь и наши глаза досыта напьются темнотой, тысячекратным серым движением и сказочным для нас, раскинувшимся на пол земного шара всенощным пиршеством электрического света). Что ЦЕРНисты отыщут решение или хотя бы подступы к нему. Что мало-помалу, ложно-день за ложно-днем, оцепенение отступит и все оттает: замороженная плоть, замороженные деревья, замороженная вода, замороженные атомы на замороженном ветру. Страхи. Что у отдельного человека или небольшой экспедиции лопнет временной пузырь, как у мадам Дену. Что незримой разделительной ограде безвременья, кристально-воздушной стене высотой до небес, возможно, предшествует убийственный гласис, где ты обречен, хотя поначалу этого не замечаешь, как если бы слишком далеко заплыл во враждебной стихии и уже не хватает сил вернуться. Что, вероятно, существует некая взаимосвязь между нашим количеством, нашей плотностью (сколько-то штук зомби на квадратный километр или на тысячу болванчиков), нашим общим удельным весом или чем-то подобным и условием продолжения подвижной жизни во времени. Некоторые оставались по прагматическим мотивам; например, пока Хэрриет после отчасти страшных и опасных для жизни экспериментов в стиле да Винчи не продемонстрировал всем, что ни самолет, ни машина, ни мотоцикл, ни мотороллер, ни велосипед, ни самокат, ни даже роликовые коньки не окажут помощь в достижении заветнейшей и вожделенной цели — встретить любимых, увидеть родные стены. После первой хилтоновской конференции наше призрачное общество не полностью исчезло из отеля, потому что Хаями, Дайсукэ и их соотечественник Каниси не устояли перед радушностью спецпрограммы для японских туристов «Wa No Kutsurogi» с родными газетами и запасами знакомого пива, аккуратно сложенными юката и вышитыми шлепанцами, мастерским подбором книг и сортов чая.
Наша Япония — это весь Гриндельвальд или какая-то обширная его часть. Невозможность попасть домой. Дайсукэ с его техникой «Джи-су» только лужи были по колено. Непреодолимое пространство. Неминуемое время. Невозвратная близость. Дом — это дышать одним воздухом с тем, кого любишь. Значит, домой добрались только Тийе и супруги-референты, потому что им вообще не надо было пускаться в путь, ну и, конечно, Анна с Борисом, которые спокойно и неразлучно поднимаются передо мной в гору. Мы расслаблены, потому что достигли пятой фазы — фанатизм. На некоторое время нашего пешего хода северные склоны и глыбы зеленых предгорий, громоздящихся перед Кляйне Шайдегг, загораживают вид на Юнгфрау и Айгер. Чувство, будто с каждым нашим почти бесшумным одиноким шагом к нам приближается нечто грандиозное и чудовищное. Надежда. В моей памяти хранится вид с холма в начале лета на горную железную дорогу и станцию Кляйне Шайдегг . Пятна старого снега разбросаны по почти розоватым лугам. Светит солнце (когда-то это радовало), и суета сотен туристов, недавно спустившихся или предвкушающих путешествие по рельсам в Северной стене Айгера, и пугает, и восхищает меня, точно сплелись сон и кошмар, воспоминание и бред, как на полотне сюрреалиста, когда голые женщины в любой момент могут превратиться в личинок, а церковная община — в стаю нарядно одетых кровожадных насекомых. Непостижимо, как могут свободно двигаться сотни людей. Но остался потаенный образ, будто нарисованный при свете свечи, плечо Карин на моей груди, сначала снаружи, в ожидании поезда, потом в вагоне, в мерцании шахтерских ламп и запасного освещения во время часовой поездки сквозь штольню в Айгере наверх, к перевалу Юнгфрауйох. Сонливость, усталость, отрешенность лежат на нас, как свинцовые жилеты или даже целый защитный костюм из свинца, внутренняя тень горы, тысячами тонн камня окутавшая наше вознесение. Карин говорит тихо, чтобы не привлекать внимание других пассажиров, и льнет в мое объятие, так что наши тела прижимаются друг к другу в том же положении, как обычно по ночам, когда мы никак не можем успокоиться и подолгу разговариваем в кровати, меня касаются ее волосы, иногда шелковая прохлада ее левой щеки. Касаться, разговаривать, прижиматься. Теперь только в запечатанной и недоступной штольне прошлого мы дышим одним воздухом, едем вместе наверх сквозь сумрачный массив времени, касаемся друг друга, одновременно теряя сознание, словно потускневшее воспоминание стирает из головы тогдашние мысли — пока не достигаем выхода во всеослепляющую, без единой тени белизну ледника. Психотическая синева неба без кислорода. Не может быть. Еще несколько шагов, и все пройдет.
8
Секундная вершина времени. Жизнь на разрезе, на рубце, оставленном двухмерным белым клинком настоящего. Кто не дышит с тобой, не говорит с тобой, с тем вы не вместе. Это нужно пережить. Десяток наших, чьи мужья и жены находились в Женеве или неподалеку, были наглядным примером, и вскоре никто уже не завидовал им, не обладая, однако, мудростью, чтобы самому перестать мечтать о встрече с семьей. Чем дальше от Женевы ты мыслил своих любимых, тем меньше верил, что они окажутся подобны постояльцам отеля, день за днем простаивающим у лифта, или все более знакомым прохожим, на которых наталкиваешься на улицах и площадях. Почти все верили в сказочную изгородь из шиповника вокруг Спящего Королевства, в наличие хоть какой-то границы застоя. По ту сторону Монблана, на восточном берегу озера Лаго-Маджоре, через неделю, вопреки всякому смыслу. Я пробыл в Женеве три месяца, потому что тоже не мог думать иначе. Потому что не знал, где Карин, потому что упрощенно и полностью ошибаясь в стороне света полагал зоной поиска триста километров побережья Балтийского моря и совершенно терялся. Потому что при мысли о многонедельном пешем походе — мимо Базеля, вначале вниз по Рейну, повернув около Франкфурта на восток, через горы Рён, потом вдоль по реке Заале, через Хафелвланд, мимо Берлина и Мекленбурга к побережью — у меня подкашивались ноги и перехватывало дыхание. От одних только мыслей, от обдумывания практической осуществимости похода, от признания страшной вероятности оцепенения и оледенения такого масштаба.
Чем бы мы ни занимались в первые женевские недели, мы главным образом ждали. Почему лишь с нами ничего не произошло, почему только мы, искупавшись в драконовой крови ДЕЛФИ, были в состоянии дышать и двигаться, избалованные и опаленные жарким солнечным светом, утром, днем, ночью, в благословенный рассветный час, перед лицом молчаливых армий и полчищ фотоэкземпляров? Это могло случиться по недосмотру или объясняться игривым настроением заплечных дел мастера, который чуть медлит, перед тем как, нагнувшись, взмахом руки или даже одним дуновением смести с колоды остатки живых плевел. На нас накатывало отчаянное веселье, чувство полной свободы, безграничный восторг нескончаемого отпускного дня. Просыпаясь по утрам, мы чувствовали себя вольными птицами. Как же долго мы спали, ведь уже полдень. Весь мир затаил дыхание, чтобы не мешать нам, по-прежнему не дышал, пока мы похищали и в полном покое поглощали завтрак, выходили на улицу. Среди застылых прохожих, припаркованных в несколько рядов машин, повисших на повороте велосипедистов мы передвигались аккуратно, осмотрительно, нежно, стараясь никого не разбудить. В голове каждого окоченевшего человека хранится свой собственный город, где передвигается только он один. В то время как мы вместе с тысячами тысяч других людей там неподвижны. И если бы, найдя доступ ко всем этим тысячам потайных внутренних миров, изъять из каждого его единственный подвижный мыслящий элемент и их объединить, мы получим прежнюю говорливую, оживленную, неторопливо пульсирующую Женеву, которая, как раньше, дышит в каждом звере и живом человеке.
Такова одна из самых прелестных наших теорий, увядшая, не успев распуститься. Но почему в моем сне передвигаются еще шестьдесят семь человек? Одни и те же. Итак, просыпаешься в здравом уме и, как обычно, плетешься в туалет, чтобы — по старой привычке стоя — вернуть телу легкость. Результат — как если справить нужду внутри прозрачной телефонной будки, почти уткнувшись носом в стенку. Наша важнейшая заповедь гласит: уважай практику. То есть садись и помни, что спуск работает только раз. Надо или каждый день переезжать в новый номер, или гостить по разным туалетам. Купаться в бассейне или в Женевском озере, которое всякий раз смягчается при нашем появлении. Судьбоносные вопросы множатся. Белья в чемодане хватает на первые четыре дня. Потом приходится идти за покупками. Рубашки, блузки, футболки, брюки, юбки, туфли, все новенькое и бесплатное. Конечно, можно постирать одежду руками, но высыхать она будет только на теле. Самые чистоплотные стали вскоре подворовывать из бельевых шкафов людей подходящей комплекции. Мне хватало универмагов и специализированных магазинов. Все-таки стояло лето, во многих отношениях удачная пора, благоприятная, как палящее пять лет подряд солнце. Поначалу мы охотно забавлялись игрой «Могло быть и хуже», как, например, в ту белую ночь, когда, расположившись со Шпербером, Дюрэтуалем и рыжим Хэррие-том в отменном винном погребе одного банкира, рисовали себе ливень от Афин до Копенгагена, бесконечную зимнюю ночь при —20°, снежную бурю или артобстрел града, этакие свисающие с небес гигантские доски с гвоздями, в которых мы прорубаем путь ледяными мачете. Шесть утра в Женеве тоже было бы малоприятной ситуацией, со скудными завтраками на много километров вокруг и нормальными обедами лишь в Томске или Новосибирске. Путешествие в ночи до Балтийского моря по наиболее изъезженным и освещенным дорогам. (Мы не оставляем дыр в конусе наличного света.)
Ни на одном из тогдашних собраний не прозвучало ничего нового, ничего обнадеживающего. Мы все еще живем, все еще дышим и ходим — такова была все та же чудовищно хорошая новость. За ней следовали привычные чудовищно плохие новости, а именно, что ни на одной площади, ни на одной улице, ни в одном доме не удалось обнаружить никого живого и незамершего (кроме давно знакомых нас), что наиточнейшие часы, добытые разумными ЦЕРНистами в их хронометражном Эльдорадо, часы, показания которых считываются с максимально возможного расстояния, дабы не смутить осциллограф, не показали ни малейшего прогресса (или регресса), что с каждым днем законы новой физики, все безумнее и привычнее, так же верны для каждого из нас, как в первый день на Пункте № 8. Мы по-прежнему одним щелчком гасили экраны, превращали батареи в свинцовые чурки, беззвучно орали внутри наших звукоизолированных клеток. Такое положение дел нас вначале не печалило, хотя сами мы старились или по меньшей мере изменялись во времени (волосы, ногти, мало-мальски твердая уверенность, что сердце по-прежнему бьется, и, в конце концов, месячные у наших привилегированных женщин), при том что фотоэкземпляры, кажется, чувствовали себя под палящим солнцем так же бодро, как кубики льда, выуженные из стакана с лимонадом и в качестве эксперимента положенные на мраморную столешницу в кафе. Один ЦЕРНист, каждую светлую ночь спавший в зашторенной спальне собственного дома рядом с принесенной из сада женой, весьма и весьма личным образом открыл тот факт, что и вещи, и живых существ — которых Шпербер с присущей ему деликатностью сравнил с гниющими в корзинке фруктами — мы инфицируем временем (быстро темнеющий срез яблока в руке). Ледяная женщина молча тает в наших объятиях, а после самоотверженного эксперимента Пэтти Доусон, ради которого она положила на лопатки свежевыбритого, но очевидно буйноволосого Адониса средиземноморского разлива и ночь за ночью спала рядом с ним, так что ему вскоре понадобился брадобрей, нам пришлось признать, что мы в состоянии хронифицировать замерших болванчиков, заключить их податливые тела в реторты слепого времени. Если притронуться лишь к ВАШЕМУ запястью, в нем не будет пульса. Только тесно прижатая, если нам этого захочется, только голая, вдавленная в ВАШЕ голое тело, грудь, только предельная близость двух торсов вызывает в ВАС подобие жизни, спотыкающееся, неглубокое, пугающе ненадежное биение сердца в коме, привыкнуть к которому невозможно.
9
За тринадцать недель я потерял столько надежды, что был готов покинуть Женеву. До меня ушли уже несколько человек. Соблюдая наше простейшее календарное правило через 24 часа вычеркивать следующий день нулевого года, я получал 22-е число, среда. Старожилы не помнили такого жаркого ноября в этих краях — пожалуй, самого жаркого за последние тысячелетия. Планировалась крупная конференция, потлач, как выражался Шпербер, и я решил объявить на ней об отбытии, согласно рекомендациям клана Тийе об упорядоченности или как минимум анонсе экспедиций. Последнюю неделю я жил в отеле «Берж», так что до места проведения конференции было рукой подать. Перекинув через плечо несколько наивно (с высоты сегодняшнего профессионализма), но все-таки не совсем бессмысленно упакованный рюкзак, я спустился по мраморной винтовой лестнице в фойе, чтобы немедленно взбежать по ней обратно за хронометрическим зайцем Пьера Дюамеля, которому иначе суждено было бы сидеть на ночном столике графини (титулованной так мною за несметные бриллиантовые кольца и нежный норковый мех в капельках росы), не выдавая своего беспокойства даже тихим тиканьем, пока его вновь не обхватит хронифицированная ладонь. И опять две пожилые дамы наверху лестницы разглядывают в нише водянисто-блеклый рисунок аттического храма. Двое ливрейных и толстый мальчик, вжимающий лицо в прутья балюстрады. Но им, как и пятерке тускло-серых бизнесменов, звездообразно загораживающих вход, не под силу затормозить мой порыв. На набережной Берж я знаю всех и каждого и мог бы пройти там с завязанными глазами или уткнувшись в газету, если бы несколько недель тому назад вчерашний день с его чахоточными героями новостей не превратился бы в каменный рельеф, всемирный Пергамский алтарь с запечатленными битвами и интригами новопредставленных держав. Сегодня заинтересовать нас может лишь локальное приложение, посвященное нашей форме внешнего времени: вид пространства в разных местах.
По счастливому совпадению, именно в день моего отбытия Шпербер раздавал нулевой номер своего «Бюллетеня». Так что список у меня был с самого начала. Издатель выглядел расслабленно и вольготно, вручая каждому свежий экземпляр, отпечатанный при помощи наборно-пишущей машины в технике, приспособленной под его объемную хроносферу. Около пятидесяти собравшихся искали свои имена в «Полном перечне человечества (поелику оно хронифицировано)». На первой странице перечень обрамляли два «Релятивистских извещения о смерти»: мадам Дену и самоубийца Матье Сильван, покоящиеся в автобусе и на письменном столе, в технически усовершенствованном хрустальном гробу — в воздухе. Эмблема переломленной стрелы, неповрежденно летящей лишь в наших сердцах и воспоминаниях, странно и сильно потрясла многих, равно как и собственное имя на странице газеты, первого актуального печатного издания за несколько месяцев, единственного, отвечающего духу времени. Уверен, что ни один «интеллектуальный листок» не находил еще столь большой читательской аудитории в том месте, где мы собрались. После опустошения хилтоновского зала Хэрриету и Пэтти Доусон было поручено подыскать более удачное помещение для конференции. Благодаря вдвойне острому уму и кругозору они нашли место, лежавшее на виду, а с течением времени поднявшееся для нас в цене: указующий на озеро островок Руссо, поросший деревьями пиковый туз, отросток из середины натянутого над устьем Роны моста Берж. Перед памятником медно-зелено-го и фимозно взирающего Жан-Жака мы столпились как на базаре, по-восточному загорелые после трех месяцев жаркого лета, в непринужденной и пестрой экипировке европейских туристов, кроме Мендекера, Тийе и Лагранжа, одетых, очевидно, до сих пор в неворованные костюмы. Для наружных наблюдателей (десятки и сотни тысяч, тихие, как армия пугал) наша толпа имела вид сходки наркоторговцев, толкучки, сомнительного сборища кичливых дилеров, увешанных баснословно дорогими часами, и торчков с пестрыми хронометрами в ожидании самого бешеного синтезированного наркотика под названием ДЕЛФИн, который вырабатывается из шиповника, растущего вокруг проклятых замков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36