Настоящее не распадается. Тихо и ясно покоится оно в нашем дыхании, пока наши взгляды покоряют нагромождения скальных соборов, разорванные поля льда и смертельные обрывы Стены. Ни одна фотография или пленка не будет слишком тонка, чтобы не вместить нас. И все же мы живем на островах, в долговечных и комфортных убежищах под солнцем, которые меняем, закрывая и открывая веки, навечно в приятной тени воспоминания, навечно с легким ветерком будущего на лице. Борис и Анна рядом, на раскаленном пять лет подряд асфальте главной улицы Гриндельвальда. Их дыхание, их движения, пот на их лицах, наждачный звук случайно соприкоснувшихся рюкзаков, легкое гладкое трение кожи о кожу, когда мы рядом, сейчас, в нашем настоящем, где есть движения и длительность. Разрезание неестественно. Стоп-кадра никогда не существовало, хоть он и раскинулся перед нами в ослепительном солнце, обрамленный только бездной неба и циклопическим скальным барьером Айгера, Шрекхорна и Веттерхорна, заперев позади себя мир, давно уже ставший для нас камнем. Двадцать секунд — так инструментальные мошенники с их энцефалографами и лабораторными аппаратами однажды определили самое большое из вероятных растяжений острова Настоящее, максимальный стоп-кадр, рекордное глиссандо сознания, когда человек воспринимает все единоотлитым Сейчас. Однако спустя пять лет, которых хватило для фальсификации бесчисленных результатов и отчетов, нас больше всего терзает, что по-прежнему вокруг нас неподвижный кадр, безмерно аутентичный, невозможный недвижный мир, по которому мы все так же бестолково идем, давно уже как прожженные хроники, шизофреники и параноики, преспокойно болтающие о своих химерах и приглашающие друг друга в свои личные галлюцинации.
Мираж Гриндельвальда тихонько отзывается на наши шаги. Навстречу нам — японка средних лет, солнечные очки в волосах, три сумки через плечо, нога поднята над тенью, выжженной на асфальте. На отели за ее спиной, привычное швейцарское смешение традиционных деревянных домиков и чистых кубиков бетона, указывает сноп из примерно десятка стрелок, оранжевых приветов Зенона, в направлении которых послушно следуют непоколебимые туристы. Две пожилые супружеские пары и двое юношей, опять-таки японцы. Разумеется, совпадение. Но оно заряжает нас напряжением, ибо, видимо, дни потрачены на обход не напрасно. Мы идем по середине не особенно запруженной машинами улицы, как договорено, в форме трилистника — Борис чуть впереди, мы по бокам — касаясь друг друга рюкзаками, как персонажи абсурдного вестерна из жизни следопытов; естественно, у каждого в руке пушка со взведенным курком.
4
Противоречивость и абсурд нашей ситуации никому не удавалось изобразить так беспощадно, как Хаями на первой ежегодной конференции. И, к сожалению, никто, кроме него, не предложил решения оригинальнее и теории продуманнее — так считали Борис с Анной и, пожалуй, отчасти я. Так что инсценировка РЫВКА, скорее всего, его заслуга, нежели мендекеровской команды. Его теория, по крайней мере, предлагает путь, гипотетический отрезок рельсов, по которому возможно постараться чуть сдвинуть колоссальный мировой локомотив, не нарушая правила его управления. На острове Руссо, в наше предновогоднее лето, он с непримиримой остротой указал на противоречия всех на ту пору известных теорий. Его охотно слушали как своего рода независимого эксперта, поскольку он был профессором физики, однако не сотрудником ЦЕРНа, а приглашенным коллегой из проекта Супер-Камиоканде, исследовательской группы, погрузившей внутрь японской горы Икенояма стальную цистерну с 50 000 тоннами сверхчистой воды. К тишайшим протоновым распадам в нем прислушивались, пока можно было прислушиваться, 11 000 стеклянных шаров с медицинбол величиной.
— Да он как Лейбниц, у него голова-пуля, — сказал однажды Дайсукэ. — Вот увидите, к Рождеству — бац! Он всем покажет!
По версии Хаями, не приходилось сомневаться в истинности, в бесшовной аутентичности нашего окружения, равно как и в вопиющей нелогичности хроносферы. Каким образом мы дышим, как циркулируют кислород и воздух, когда ничто вне нашей сферы не шевелится? Каким образом наши островки времени без помех передвигаются, когда любой бумажный самолетик, мяч, нож, пуля застревают в невидимой оболочке? Почему мы гасим своим приближением радиоволны, но не свет? Даже на второй ежегодной конференции — сомнительно-карнавальный характер которой отбил у меня всякую охоту к дальнейшим встречам — никто из по-прежнему неутомимых ЦЕРНистов не смог ни получить, ни пронаблюдать за пределами сферы даже малой электрической энергии. Тем не менее электрохимические процессы в нашей нервной системе, бесспорно, продолжались. Магниты превращаются в наших руках в бессильные металлические обломки. Наше поле размягчает ВАС, болванчиков, ВАШИ могучие нехронифицированные саранчовые полчища, но при этом для ВАС не вспыхивает ни единый луч света, и ВЫ не обретаете ни дара речи, ни сознания. А если мы желаем позабавиться с мышками, мошками или муравьями (Хэрриет когда-то планировал выстроить изощренную систему стеклянных и пластмассовых трубочек, по которым беспрестанно ползали бы насекомые, чьи перемноженные между собой мини-хроносферы создавали бы для нас все более просторные вольеры свободного времени), то будем разочарованы видом неподвижного тельца на ладони (зато уже несколько лет никого не кусали комары).
— А от всего этого окончательно рехнуться можно. — Озорно и неуклюже Хаями махнул рукой в сторону моста Монблан.
То, снаружи — взрывоопасное безумие, пока в нас тикают часы, а там замирают вплоть до последнего бахвалистого десятичного знака лабораторных хронометров на атомных колебаниях. Если в нас — время есть, а снаружи — его нет, тогда на протяжении пяти невозможных лет должны были свирепствовать релятивистские демоны-разрушители, с гравитационными водоворотами, черными дырами и белами анти-дырами, с чудовищно искривленными координатными сетками, где световые лучи обгоняли бы себя самих, выстреливая сквозь месиво часов, плавящихся в огне ядерного синтеза. Этого мало. Почему парадокс Зенона оказался неверен или, точнее сказать, его так легко было отбросить? Он исходил из того, что раз стрелу нельзя привести в движение, значит, она находится в абсолютном покое. Однако этот покой, срез замороженного мира, был невозможен, никогда не реализуем, потому что под секундой Планка, под рейкой высотой всего 10 в минус 43-й степени секунд, не сможет пролезть и самый замечательный танцор лимбо, а следовательно, фотография мира не может существовать, разве только в камере Вильсона или при помощи полыхающей универсальной протоплазмы, пены ближайшего будущего.
— Если стоп-кадра нет, мы опять-таки оказываемся в театре иллюзии! — крикнул Шпербер, выбросив вперед руку, будто намереваясь разбить витрину между нами и озерным пейзажем.
— Называйте это иллюзией. Какая разница? — ответил Хаями.
На первой конференции он отказался изложить свою теорию. Многие считали, что он попросту блефует. На второй конференции я узнал от Дайсукэ, что, подобно мне, Хаями уже двенадцать месяцев ищет свою жену. Огненную Лошадь — вот как отважен он был когда-то. И вместо того, чтобы радоваться наконец-то свободе, Хаями корил себя теперь за невнимательность к планам швейцарского путешествия супруги. Нельзя сказать, будто этот щуплый лысеющий человек с почти европейской внешностью производил на всех отталкивающее впечатление. Но в своей пугающе непринужденной, хотя не без юмора, манере он казался способным к чему угодно.
Доверие необходимо. Если Анна застрелит меня, к примеру, сейчас, сквозь вертящийся стенд с открытками, я получу по заслугам (вспышка, хлопок, смешенье боли и сладострастия под взглядом ее спокойных глаз). А вот стать жертвой Бориса мне совсем не хотелось: была в этом некая отелловщина. Северная стена, словно бы наступающая на нас каждый миг ледяной страшной королевой, погубила более шестидесяти скалолазов. Может, их было шестьдесят восемь, и, подобно нам, пленникам окоченевшей тишины, они заключены в их последнем холодном настоящем времени. Смех Анны, краткий и проникновенный, первый смех, который я слышу за два с половиной года, вызван оформлением витрины. Под висящим в центре альпийским рожком воткнут японский флажок, словно герб двадцать седьмого швейцарского кантона. Крохотный флажок с красным пятнышком то и дело появляется на киосках, на стойках регистрации в отелях, перед банками и магазинами, в лапках чучел сурков. Словно бы Хаями усеял городок подсказками или дразнилками, к которым относятся и бесчисленные манекены его земляков, среди которых мы опасливо обходим стороной пожилые и щуплые мужские особи, хотя для открытой засады достаточно всего лишь солнечных очков или наклеенных усов. Бац! Огненный цветок ханаби распускается на вечно одинаковой первой странице маскировочной «Нойе цюрихер цайтунг». Хотя бы на основании статистики Хаями должен был искать жену или в Церматте, или в Гриндельвальде — на четверть японские швейцарские горные деревни, международные ярмарочные площади, некогда шумные, дорогие и многоязычные. Теперь все вокруг тихое и бесплатное, и мы слышим только речь рыб.
В предпоследнем из доступных мне бюллетеней доктор Магнус Шпербер присвоил гипотезе Хаями, объявленной на второй ежегодной конференции, официальное название «Теория АТОМов» — Анонимных Тихоходных Объектов, или Монад.
«…Вследствие бесконечного множества простых субстанций существует как бы столько же различных универсумов, которые, однако, суть только перспективы одного и того же соответственно различным точкам зрения каждой монады» .
Я отыскал в Женеве лишь французское издание «Монадологии» (изд. Э. Бутру, Париж, 1881), с которым свыкся, но подарил затем, в марте третьего года какому-то безучастному бедняку на — для Хаями вполне возможный — случай, если букинистические лавки вновь заработают. Различные миниатюрные универсумы, псевдоземные шарики размером со свернувшегося калачиком белого медведя, микрокосмические мячики с невидимой оболочкой, в которых мы витаем (на своих двоих), подобно икринкам, мясным начинкам, безбилетникам, командирам самолетов или вообще богам. Мир морочит нас. Но мы ускользнули от него и не подчиняемся его времени. Тот факт, что он тихо лежал перед нами как препарат перед патологом-демиургом, что мы были властны его изменять и использовать, что мы не лопались и не задыхались, что, насколько нам было доступно проверить, наши точки зрения превосходно сочетались друг с другом, — все это указывало на нечто активное и совершенно невероятное, на действие в понимании Лейбница, на вмешательство высшего разума, более развитой цивилизации. Любые физические, логические и прочие парадоксы, которые не давали нам покоя, моментально исчезали, если допустить присутствие технологии, настолько же превосходящей нашу, насколько обиталище ее изобретателей удалено от Земли. Моделью нашего существования в таком случае становился беспечный безбилетник. При этих словах каждый невольно стал искать вокруг себя пульт управления, контрольный дисплей бортового компьютера, хвостовые и боковые рули, фазерные пушки, красный рычаг реверсирования тяги, аннигилятор и десяток прочих спрятанных в воздухе приборов, обязательных для одноместного космического корабля, и казалось, прозрачные боковые стенки наших сфер раздуваются, да и у нас самих наблюдалась экспансия микроуниверсумов, ведь из банальных жертв времекрушения нас вдруг повысили до командиров инопланетной звездной флотилии мыльных пузырей. Территория острова Руссо показалась нам вдруг слишком маленькой и тесной, как аттракцион для невидимых машинок на монадологической ярмарке, пока мы вновь не вспомнили, что все вместе сидим в одной ракете-носителе и потому не боимся столкновений друг с другом, как какие-нибудь осторожные курсанты.
Если принять главное допущение теории Хаями, существование и действие высшей силы и технологии, тогда вся теория кажется обоснованной и законченной, словно ты захлопнул за собой незримую плазменную дверцу шарообразного АТОМа. Потому мы доверяли этой теории чуть больше (или же не доверяли чуть меньше), нежели теории музея и прочим мозговым хитросплетениям. В гуще наших терний, от месяца к месяцу, из года в год все реальнее и плотнее, так что ее уже не прорезать ни садовыми ножницами, ни циркулярной пилой, жажда объяснения возрастала до фанатичного волчьего аппетита пятой фазы. Теория Неопознанных Ходячих Объектов сполна утоляла нашу жажду. Хроносферы представали тогда Лейбницевыми перспективными различиями, взглядами из разных иллюминаторов.
— Хочется внимания, — сказала Анна. — Большого невидимого дяди, божественной машины марки «Папа».
— А им окажется плохо выбритый марсианский биолог в неряшливом лабораторном халате, склонившийся над нами, крысами, — подхватил Борис.
На вокзале Гриндельвальда, который мы обыскивали с пистолетами наготове, походя на вооруженных подопытных зверей или фиктивных капитанов божественных самолетов, наблюдались только безопасные окаменелости. Никакого мусорного кассибера. В смерти мадам Дену, возможно, была повинна ошибка юстировки, как и в самоубийстве Сильвана, что позволило ему выпрыгнуть из ЦЕРНовской башни. С тех пор заработала адаптация к среде. Стеклянные шары детектора Супер-Камиоканде, сверхчистые воды которого Хаями, видимо, слишком долго бороздил на надувной лодке, вдохновили его на таинственную и диковинную логическую модель, заявил тогда на острове Руссо физик Лагранж, выразив, пожалуй, мнение большинства ЦЕРНистов. Хаями невозмутимо выслушал остроты и возражения коллег. Сколько я его помню, он появлялся всегда в одном и том же, отчасти детском наряде — белые кеды, бирюзовые штаны и полосатая рубашка с короткими рукавами, из нагрудного кармана которой он еще на первой конференции достал плоскую коробочку размером с блокнот. Ни один из ЦЕРНистов не мог объяснить, почему не работает калькулятор на солнечных батарейках.
— А с кардиостимулятором Мендекера все в порядке, — по секрету рассказал мне Борис, когда я в Интерлакене еще сомневался, оправдан ли гриндельвальдовский крюк.
Как знать, быть может, начальник по частицам жив только потому, что прибор запрятан глубоко внутри тела (ни у кого из нас не было охоты проделать аналогичный опыт с маленькими батарейками для часов). Подобные противоречия укрепляли теорию АТОМного разума, присутствие великого игрока в бисер. Но почему над нами не ставят никаких экспериментов, позволяя годами блуждать по стоп-кадру, — вот в чем неразрешимый вопрос. Я задаю его уже в сотый раз, и теперь для разнообразия вслух.
— Потому что именно в этом эксперимент, видимо, и состоит, — почти хором отвечают Анна с Борисом.
Мы не знаем, что делать дальше. Дойдя до восточного конца деревни, устало падаем на пластиковые стулья закусочной, откидываемся назад, и каменная стена Веттерхорна, за подножье которой цепляется отчаянный сосновый стланец, уносит нас в уютный и сомнительный, подвластный нам имперфект. Пистолеты на оранжевой скатерти делают из нас телохранителей, посаженных для устрашения перед комнатой босса.
— Ого! «Кар МК9», — уважительно говорит Анна, в то время как я не имею ни малейшего представления, как назвать их элегантные серые стволы парного дизайна. Экспериментатор, должно быть, припишет нам абсурдную склонность к насилию, отметив также наш страх, но и растущее доверие друг к другу, поскольку три неопознанных ходячих объекта уселись вокруг стола, как игроки в покер с непредсказуемым финалом, ведь мы можем запросто перестрелять друг друга. Наверное, в его журнал наблюдений будут занесены мысли за фасадом угловатого лба Бориса, капельки пота на загорелом веснушчатом лице Анны, влажные пятна у нее под мышками, вызывающие у меня беспомощную эрекцию, над чем издевательски посмеиваются марсианские лаборанты на наблюдательном пункте АТОМов. Абсурдность идеи, что именно мы, семьдесят случайных посетителей ДЕЛФИ, избраны для эксперимента, потребовавшего остановки тысяч городов и миллиона людей, не может, по моему мнению, скрасить даже гипотеза еще отважнее, будто бесчисленные другие группы людей топчутся в бесчисленных других копиях мира, где мы являем собой не более чем неподвижную толпу туристов, приклеенных к Пункту № 8. Мне в таком случае ближе иная безумная выдумка, будто опыт планировался надо всеми и повсюду в одном-единственном мире, однако ДЕЛФИ, чьи в высшей степени импозантные технические компоненты с их не вполне кошерными свойствами случайно вступили в реакцию с инопланетной технологией, снабдил нас иммунитетом, облачив в электромагнитно-релятивистские микроквантовые телогрейки против бурь времени, производство которых не было изначально предусмотрено, но оправдало себя и ожидало теперь патента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Мираж Гриндельвальда тихонько отзывается на наши шаги. Навстречу нам — японка средних лет, солнечные очки в волосах, три сумки через плечо, нога поднята над тенью, выжженной на асфальте. На отели за ее спиной, привычное швейцарское смешение традиционных деревянных домиков и чистых кубиков бетона, указывает сноп из примерно десятка стрелок, оранжевых приветов Зенона, в направлении которых послушно следуют непоколебимые туристы. Две пожилые супружеские пары и двое юношей, опять-таки японцы. Разумеется, совпадение. Но оно заряжает нас напряжением, ибо, видимо, дни потрачены на обход не напрасно. Мы идем по середине не особенно запруженной машинами улицы, как договорено, в форме трилистника — Борис чуть впереди, мы по бокам — касаясь друг друга рюкзаками, как персонажи абсурдного вестерна из жизни следопытов; естественно, у каждого в руке пушка со взведенным курком.
4
Противоречивость и абсурд нашей ситуации никому не удавалось изобразить так беспощадно, как Хаями на первой ежегодной конференции. И, к сожалению, никто, кроме него, не предложил решения оригинальнее и теории продуманнее — так считали Борис с Анной и, пожалуй, отчасти я. Так что инсценировка РЫВКА, скорее всего, его заслуга, нежели мендекеровской команды. Его теория, по крайней мере, предлагает путь, гипотетический отрезок рельсов, по которому возможно постараться чуть сдвинуть колоссальный мировой локомотив, не нарушая правила его управления. На острове Руссо, в наше предновогоднее лето, он с непримиримой остротой указал на противоречия всех на ту пору известных теорий. Его охотно слушали как своего рода независимого эксперта, поскольку он был профессором физики, однако не сотрудником ЦЕРНа, а приглашенным коллегой из проекта Супер-Камиоканде, исследовательской группы, погрузившей внутрь японской горы Икенояма стальную цистерну с 50 000 тоннами сверхчистой воды. К тишайшим протоновым распадам в нем прислушивались, пока можно было прислушиваться, 11 000 стеклянных шаров с медицинбол величиной.
— Да он как Лейбниц, у него голова-пуля, — сказал однажды Дайсукэ. — Вот увидите, к Рождеству — бац! Он всем покажет!
По версии Хаями, не приходилось сомневаться в истинности, в бесшовной аутентичности нашего окружения, равно как и в вопиющей нелогичности хроносферы. Каким образом мы дышим, как циркулируют кислород и воздух, когда ничто вне нашей сферы не шевелится? Каким образом наши островки времени без помех передвигаются, когда любой бумажный самолетик, мяч, нож, пуля застревают в невидимой оболочке? Почему мы гасим своим приближением радиоволны, но не свет? Даже на второй ежегодной конференции — сомнительно-карнавальный характер которой отбил у меня всякую охоту к дальнейшим встречам — никто из по-прежнему неутомимых ЦЕРНистов не смог ни получить, ни пронаблюдать за пределами сферы даже малой электрической энергии. Тем не менее электрохимические процессы в нашей нервной системе, бесспорно, продолжались. Магниты превращаются в наших руках в бессильные металлические обломки. Наше поле размягчает ВАС, болванчиков, ВАШИ могучие нехронифицированные саранчовые полчища, но при этом для ВАС не вспыхивает ни единый луч света, и ВЫ не обретаете ни дара речи, ни сознания. А если мы желаем позабавиться с мышками, мошками или муравьями (Хэрриет когда-то планировал выстроить изощренную систему стеклянных и пластмассовых трубочек, по которым беспрестанно ползали бы насекомые, чьи перемноженные между собой мини-хроносферы создавали бы для нас все более просторные вольеры свободного времени), то будем разочарованы видом неподвижного тельца на ладони (зато уже несколько лет никого не кусали комары).
— А от всего этого окончательно рехнуться можно. — Озорно и неуклюже Хаями махнул рукой в сторону моста Монблан.
То, снаружи — взрывоопасное безумие, пока в нас тикают часы, а там замирают вплоть до последнего бахвалистого десятичного знака лабораторных хронометров на атомных колебаниях. Если в нас — время есть, а снаружи — его нет, тогда на протяжении пяти невозможных лет должны были свирепствовать релятивистские демоны-разрушители, с гравитационными водоворотами, черными дырами и белами анти-дырами, с чудовищно искривленными координатными сетками, где световые лучи обгоняли бы себя самих, выстреливая сквозь месиво часов, плавящихся в огне ядерного синтеза. Этого мало. Почему парадокс Зенона оказался неверен или, точнее сказать, его так легко было отбросить? Он исходил из того, что раз стрелу нельзя привести в движение, значит, она находится в абсолютном покое. Однако этот покой, срез замороженного мира, был невозможен, никогда не реализуем, потому что под секундой Планка, под рейкой высотой всего 10 в минус 43-й степени секунд, не сможет пролезть и самый замечательный танцор лимбо, а следовательно, фотография мира не может существовать, разве только в камере Вильсона или при помощи полыхающей универсальной протоплазмы, пены ближайшего будущего.
— Если стоп-кадра нет, мы опять-таки оказываемся в театре иллюзии! — крикнул Шпербер, выбросив вперед руку, будто намереваясь разбить витрину между нами и озерным пейзажем.
— Называйте это иллюзией. Какая разница? — ответил Хаями.
На первой конференции он отказался изложить свою теорию. Многие считали, что он попросту блефует. На второй конференции я узнал от Дайсукэ, что, подобно мне, Хаями уже двенадцать месяцев ищет свою жену. Огненную Лошадь — вот как отважен он был когда-то. И вместо того, чтобы радоваться наконец-то свободе, Хаями корил себя теперь за невнимательность к планам швейцарского путешествия супруги. Нельзя сказать, будто этот щуплый лысеющий человек с почти европейской внешностью производил на всех отталкивающее впечатление. Но в своей пугающе непринужденной, хотя не без юмора, манере он казался способным к чему угодно.
Доверие необходимо. Если Анна застрелит меня, к примеру, сейчас, сквозь вертящийся стенд с открытками, я получу по заслугам (вспышка, хлопок, смешенье боли и сладострастия под взглядом ее спокойных глаз). А вот стать жертвой Бориса мне совсем не хотелось: была в этом некая отелловщина. Северная стена, словно бы наступающая на нас каждый миг ледяной страшной королевой, погубила более шестидесяти скалолазов. Может, их было шестьдесят восемь, и, подобно нам, пленникам окоченевшей тишины, они заключены в их последнем холодном настоящем времени. Смех Анны, краткий и проникновенный, первый смех, который я слышу за два с половиной года, вызван оформлением витрины. Под висящим в центре альпийским рожком воткнут японский флажок, словно герб двадцать седьмого швейцарского кантона. Крохотный флажок с красным пятнышком то и дело появляется на киосках, на стойках регистрации в отелях, перед банками и магазинами, в лапках чучел сурков. Словно бы Хаями усеял городок подсказками или дразнилками, к которым относятся и бесчисленные манекены его земляков, среди которых мы опасливо обходим стороной пожилые и щуплые мужские особи, хотя для открытой засады достаточно всего лишь солнечных очков или наклеенных усов. Бац! Огненный цветок ханаби распускается на вечно одинаковой первой странице маскировочной «Нойе цюрихер цайтунг». Хотя бы на основании статистики Хаями должен был искать жену или в Церматте, или в Гриндельвальде — на четверть японские швейцарские горные деревни, международные ярмарочные площади, некогда шумные, дорогие и многоязычные. Теперь все вокруг тихое и бесплатное, и мы слышим только речь рыб.
В предпоследнем из доступных мне бюллетеней доктор Магнус Шпербер присвоил гипотезе Хаями, объявленной на второй ежегодной конференции, официальное название «Теория АТОМов» — Анонимных Тихоходных Объектов, или Монад.
«…Вследствие бесконечного множества простых субстанций существует как бы столько же различных универсумов, которые, однако, суть только перспективы одного и того же соответственно различным точкам зрения каждой монады» .
Я отыскал в Женеве лишь французское издание «Монадологии» (изд. Э. Бутру, Париж, 1881), с которым свыкся, но подарил затем, в марте третьего года какому-то безучастному бедняку на — для Хаями вполне возможный — случай, если букинистические лавки вновь заработают. Различные миниатюрные универсумы, псевдоземные шарики размером со свернувшегося калачиком белого медведя, микрокосмические мячики с невидимой оболочкой, в которых мы витаем (на своих двоих), подобно икринкам, мясным начинкам, безбилетникам, командирам самолетов или вообще богам. Мир морочит нас. Но мы ускользнули от него и не подчиняемся его времени. Тот факт, что он тихо лежал перед нами как препарат перед патологом-демиургом, что мы были властны его изменять и использовать, что мы не лопались и не задыхались, что, насколько нам было доступно проверить, наши точки зрения превосходно сочетались друг с другом, — все это указывало на нечто активное и совершенно невероятное, на действие в понимании Лейбница, на вмешательство высшего разума, более развитой цивилизации. Любые физические, логические и прочие парадоксы, которые не давали нам покоя, моментально исчезали, если допустить присутствие технологии, настолько же превосходящей нашу, насколько обиталище ее изобретателей удалено от Земли. Моделью нашего существования в таком случае становился беспечный безбилетник. При этих словах каждый невольно стал искать вокруг себя пульт управления, контрольный дисплей бортового компьютера, хвостовые и боковые рули, фазерные пушки, красный рычаг реверсирования тяги, аннигилятор и десяток прочих спрятанных в воздухе приборов, обязательных для одноместного космического корабля, и казалось, прозрачные боковые стенки наших сфер раздуваются, да и у нас самих наблюдалась экспансия микроуниверсумов, ведь из банальных жертв времекрушения нас вдруг повысили до командиров инопланетной звездной флотилии мыльных пузырей. Территория острова Руссо показалась нам вдруг слишком маленькой и тесной, как аттракцион для невидимых машинок на монадологической ярмарке, пока мы вновь не вспомнили, что все вместе сидим в одной ракете-носителе и потому не боимся столкновений друг с другом, как какие-нибудь осторожные курсанты.
Если принять главное допущение теории Хаями, существование и действие высшей силы и технологии, тогда вся теория кажется обоснованной и законченной, словно ты захлопнул за собой незримую плазменную дверцу шарообразного АТОМа. Потому мы доверяли этой теории чуть больше (или же не доверяли чуть меньше), нежели теории музея и прочим мозговым хитросплетениям. В гуще наших терний, от месяца к месяцу, из года в год все реальнее и плотнее, так что ее уже не прорезать ни садовыми ножницами, ни циркулярной пилой, жажда объяснения возрастала до фанатичного волчьего аппетита пятой фазы. Теория Неопознанных Ходячих Объектов сполна утоляла нашу жажду. Хроносферы представали тогда Лейбницевыми перспективными различиями, взглядами из разных иллюминаторов.
— Хочется внимания, — сказала Анна. — Большого невидимого дяди, божественной машины марки «Папа».
— А им окажется плохо выбритый марсианский биолог в неряшливом лабораторном халате, склонившийся над нами, крысами, — подхватил Борис.
На вокзале Гриндельвальда, который мы обыскивали с пистолетами наготове, походя на вооруженных подопытных зверей или фиктивных капитанов божественных самолетов, наблюдались только безопасные окаменелости. Никакого мусорного кассибера. В смерти мадам Дену, возможно, была повинна ошибка юстировки, как и в самоубийстве Сильвана, что позволило ему выпрыгнуть из ЦЕРНовской башни. С тех пор заработала адаптация к среде. Стеклянные шары детектора Супер-Камиоканде, сверхчистые воды которого Хаями, видимо, слишком долго бороздил на надувной лодке, вдохновили его на таинственную и диковинную логическую модель, заявил тогда на острове Руссо физик Лагранж, выразив, пожалуй, мнение большинства ЦЕРНистов. Хаями невозмутимо выслушал остроты и возражения коллег. Сколько я его помню, он появлялся всегда в одном и том же, отчасти детском наряде — белые кеды, бирюзовые штаны и полосатая рубашка с короткими рукавами, из нагрудного кармана которой он еще на первой конференции достал плоскую коробочку размером с блокнот. Ни один из ЦЕРНистов не мог объяснить, почему не работает калькулятор на солнечных батарейках.
— А с кардиостимулятором Мендекера все в порядке, — по секрету рассказал мне Борис, когда я в Интерлакене еще сомневался, оправдан ли гриндельвальдовский крюк.
Как знать, быть может, начальник по частицам жив только потому, что прибор запрятан глубоко внутри тела (ни у кого из нас не было охоты проделать аналогичный опыт с маленькими батарейками для часов). Подобные противоречия укрепляли теорию АТОМного разума, присутствие великого игрока в бисер. Но почему над нами не ставят никаких экспериментов, позволяя годами блуждать по стоп-кадру, — вот в чем неразрешимый вопрос. Я задаю его уже в сотый раз, и теперь для разнообразия вслух.
— Потому что именно в этом эксперимент, видимо, и состоит, — почти хором отвечают Анна с Борисом.
Мы не знаем, что делать дальше. Дойдя до восточного конца деревни, устало падаем на пластиковые стулья закусочной, откидываемся назад, и каменная стена Веттерхорна, за подножье которой цепляется отчаянный сосновый стланец, уносит нас в уютный и сомнительный, подвластный нам имперфект. Пистолеты на оранжевой скатерти делают из нас телохранителей, посаженных для устрашения перед комнатой босса.
— Ого! «Кар МК9», — уважительно говорит Анна, в то время как я не имею ни малейшего представления, как назвать их элегантные серые стволы парного дизайна. Экспериментатор, должно быть, припишет нам абсурдную склонность к насилию, отметив также наш страх, но и растущее доверие друг к другу, поскольку три неопознанных ходячих объекта уселись вокруг стола, как игроки в покер с непредсказуемым финалом, ведь мы можем запросто перестрелять друг друга. Наверное, в его журнал наблюдений будут занесены мысли за фасадом угловатого лба Бориса, капельки пота на загорелом веснушчатом лице Анны, влажные пятна у нее под мышками, вызывающие у меня беспомощную эрекцию, над чем издевательски посмеиваются марсианские лаборанты на наблюдательном пункте АТОМов. Абсурдность идеи, что именно мы, семьдесят случайных посетителей ДЕЛФИ, избраны для эксперимента, потребовавшего остановки тысяч городов и миллиона людей, не может, по моему мнению, скрасить даже гипотеза еще отважнее, будто бесчисленные другие группы людей топчутся в бесчисленных других копиях мира, где мы являем собой не более чем неподвижную толпу туристов, приклеенных к Пункту № 8. Мне в таком случае ближе иная безумная выдумка, будто опыт планировался надо всеми и повсюду в одном-единственном мире, однако ДЕЛФИ, чьи в высшей степени импозантные технические компоненты с их не вполне кошерными свойствами случайно вступили в реакцию с инопланетной технологией, снабдил нас иммунитетом, облачив в электромагнитно-релятивистские микроквантовые телогрейки против бурь времени, производство которых не было изначально предусмотрено, но оправдало себя и ожидало теперь патента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36