Но — нет… Все же команда — это он сам и Яблонски с Изольдой, и только. Остальные — не свои, хотя и не чужие. Между прочим, очень похоже, что у Яна с Изой что-то такое сексуальное срослось, прямо-таки чуть ли ни семья на рабочем месте. Старый козел, а? С одной стороны — грех, конечно, и моральное разложение, и пресечь бы не худо, а с другой — молодец, если все еще чего-то может. Сигорд прислушался к себе. Он тоже может… наверное… надо бы провести ходовые испытания, привлечь девушек по вызову, или еще чего придумать… Страшно. А ну как выяснится, что он уже — все… Никакой в смысле постельных развлечений? Но попробовать стоит. Сигорд почесал висок и потянулся к записной книжке. Так… Права на вождение авто и мотоциклетного транспорта у него есть, прием в департаменте — перенесен, совещания в Северном и Детском по поводу окончательных сроков — понедельник и вторник, «взнос целевой» — осуществлен, пять косых в конверте преподнесено, вычеркиваем. С сыном традиционная встреча — в силе, одна уже состоялась, вычеркиваем; куда же и на какое число женщину записать? И где ее взять? Вот же черт… Сигорд поколебался и жирно отчеркнул две недели будущего месяца под буквой «S : тем самым он выторговал перед собой временную поблажку, но при этом отдал себе строжайшее распоряжение — в отмеченный период — кровь из носу — организовать секс и попробовать что получится.
Как был, в трусах и в майке, Сигорд поплелся на кухню, стакан споласкивать да котлету разогревать — пробило-таки на поздний ужин. Идти надо из спальни сквозь гостиную, смежную со спальной. По-хорошему, так и курить бы надо только в гостиной, чтобы спальня табаком не прованивала насквозь, но — лень. И не только: многие годы мечталось ему курить в комфорте, но при этом где захочется, а не в специально отведенных для курения местах, так теперь что же — самому над собой надзирать, окрикивать? Когда он еще в прежнем благополучии существовал, в комнатах курить нельзя было из-за жены и детей, а когда опустился на дно социальной лестницы — ему все равно было что, где и когда курить… Все слиплось в памяти, гордиться нечем в те годы, улыбнуться нечему, слякоть одна и жалкая злобная тоска… Да, а отныне он может курить хоть в кладовке, но лучше всего в ванной. И по деньгам он теперь, пожалуй, круче того прежнего, молодого и благополучного… А по здоровью хуже.
Помещения в квартире отличались по форме, но все они были примерно одинаковые по площади: в чуть вытянутой на восток спальне пятнадцать квадратных, пятнадцать с половиной в квадратной же гостиной и пятнадцать на кухне, контур которой фиг поймешь как описать двумя-тремя словами… Общая площадь квартиры, вместе с балконом, шестьдесят два квадратных метра, потолки — два семьдесят, четыре окна, вторая дверь на черную лестницу… Дворец, да и только, но по высоким потолкам Сигорд не ходит, черный ход никогда не открывает… Шторы он не сам подвешивал, мебель, само собой, тоже не сам на семнадцатый этаж таскал… Обои, паркет, стальные двери, два комплекта — все за деньги, только мигнул. Но домработницы у Сигорда нет, ему ненавистна мысль, что в его доме, в логове, в жилище его, гнезде родимом, кто-то посторонний будет хозяйничать, тряпкой возить, под кровать и кушетку заглядывать… Отсюда оборотная сторона медали проявляется: самому и скоблить, и пыль протирать, и стирать, и готовить… Посуду мыть. А все-таки свой дом — это дом, это услада и восторг, это не картонный ящик над вентиляционной решеткой. Черт с ней, неохота разогревать, он котлету холодной съест, еще и лучше и вкуснее. Здоровенная котлетища, граммов на сто пятьдесят, а мяса в ней столько, что она почти бифштекс рубленый. Сверху кетчупа капнуть, а хлеба не надо, ибо от него жиреют. Но посудомойку придется купить, хотя это и дороже фартука встанет. Путь к еде пролегал мимо зеркала, в котором на миг буквально промелькнула фигура Сигорда, но, увы, успела отобразиться во всей своей неприглядности — не сообразил, елки-палки, отвернуться… Да уж, этого мгновения вполне хватило, чтобы подпортить настроение: руки, плечи, живот — все и не толстое вроде бы, а дрябловатенькое, старенькое уже… Если жрать еще больше и на ночь — дряблость отнюдь не исчезнет, просто складки тощие станут складками жирными. Качаться? Да какой может быть гиревой и атлетический спорт в пятьдесят четыре года? Бегать? Угу, встал на четыре хрустящих конечности и побежал в сторону кладбища. Жив, вертикален — и то хорошо. Да нет, он еще ничего! Ходит же по земле на своих ногах, руководит людьми, о бабах вот задумался не на шутку. Сигорд дожевал котлету, запил кипяченой водой и заставил себя вновь подойти к зеркалу: не красавец, не богатырь, не юноша, но… Конечно, когда он бомжевал — вчера еще, кажется, это было — вот тогда да: жил он впроголодь и пьяный, на чердаке, развалина среди развалин. А теперь он даже на улице всегда в тепле.
Сигорду вспомнился двухэтажный дом, давший ему защиту и приют в последнюю бомжевую зиму, сердце сразу екнуло виновато. Как он там, старый? Наверняка давно уже снесли, построили на его месте автозаправку, либо дом, но уже современный, многоэтажный… Или парк разбили, как когда-то грозились по телевизору, но это вряд ли: в Бабилоне-столице словно медом намазано для провинции, лезут и лезут неустанно, поколение за поколением, и хотя естественная и искусственная убыль в стольном городе велика, а городские женщины не любят рожать больше одного, двух раз за свою жизнь, приток поселенцев заметно выше оттока и город постоянно перенаселен. И ни дороговизна, ни сырой климат, ни даже строгие указы и эдикты господина Президента не способны в полной мере воспрепятствовать искателям счастья, урбаноиммигрантам и нищебродам. А если есть тяга — в смысле если есть спрос на дешевое дорогое жилье, дешевое для строителей и дорогое для жильцов — кто же по доброй воле будет строить парки да скверы? Наверняка там воздвигли панельную дылду в двадцать с лишним этажей. С видом на залив!
Сигорд горестно пожал плечами и развел в стороны тощие руки — зеркало сочувственно кивнуло в ответ: да, дескать, пора чистить зубы и спать.
Но старый двухэтажный дом все еще жил. Словно бы град из ночного безоблачного неба стеганул по дырявой крыше: это дом вдруг вспомнил человечка своего, которому давал он жалкие кров и тепло, и который однажды утром исчез и больше не появился. Дом помнил, как суетился человечек в ту последнюю ночь, как разорял и пинал свитое на чердаке гнездо, но разве до этого человек ни разу не вел себя странно и непонятно? Разве не лежал неподвижно сутками, не кричал, не дрожал, и не прятался по углам, неизвестно от чего? А теперь исчез. Нет, это был не град и не ветер… Это пришло к дому понимание, что симбионт его жив и вдруг вспомнил о нем. Да, он помнит человечка, и тот помнит его. Дом словно бы согрелся от этого понимания, он вздохнул — загремела ржавая жесть на загривке, скрипнули стропила, дом замер на мгновение и словно бы осел на фундамент, расслабился и вновь погрузился то ли в дрему, то ли в наступающую осень. И в этот же час спал вечным сном господин Лауб в своем фамильном склепе, где во всякую погоду фальшивые цветы лежат поверх настоящего мрамора, беспокойно спал опальный господин Шредер, вице-префект проблемного (но центрального, на виду!) Иневийского округа, чутко спал его тайный родственник и покровитель Арвид Сабборг, глава Конторы, департамента внутренних дел всея Бабилона, дремал вполглаза и недоверчиво господин Президент, сидя в кресле в своем кабинете — заработался…
И тихо дремал под сукном забытый всеми инвестиционный проект застройки белых и мусорных пятен у залива, что на окраине Бабилона-города, столицы государства-материка Бабилон, вольно раскинувшегося на просторах южной Атлантики. Слева в соседях у Бабилона-материка Южная Америка, справа, чуть-чуть подальше — Африка, а внизу, под ногами, Антарктида.
Ночь над Бабилоном-землею, ночь, да не вполне одинаковая: та, что в сторону Аргентины смотрит, она — скорее поздний вечер, а та, что к Африке поближе — больше напоминает раннее утро, ибо велик Бабилон, если не судьбою, то размерами.
Глава восьмая
В которой главный герой старается быть чутким, ибо сказано: пустые насмешки ранят близких и выдают недалеких.
— Слушай, Изольда…
— Слушаю вас внимательно, господин наш Сигорд!
— Не ерничай. Что за зверь такой — капитализация?
— Капитализация — это совокупная рыночная стоимость акций акционерного общества. Вам говорит что-нибудь эта фраза?
— Говорит, я же был на курсах. То есть, если одна акция стоит талер, а всего выпущено миллион акций, то предприятие стоит миллион талеров?
— Не совсем. Все вместе акции — да, стоят миллион. И если вы их все скупите за миллион, то предприятие станет полностью вашим. А уж что оно из себя представляет — это совсем другое дело. Может оно — золотое дно, а может — пустышка: стол, стул, папка с Уставом, и миллион бумажек, купленных по талеру штука.
— И такое бывает.
— Бывает, господин Сигорд. Так вот, этот миллион талеров, заплаченный за миллион акций — и есть последняя рыночная цена, то есть капитализация акционерного общества.
— Любого акционерного общества?
— Как — любого?.. Ну, не знаю… Открытого акционерного общества, наверное… А что?
— А если закрытого?
— Может и закрытого, я точно не помню. Нам что-то такое объясняли на курсах, но я уже не помню, нам-то зачем?
— Интересно, вот зачем. Возьмем мой «Дом ремесел». Это закрытое акционерное общество, с заявленным акционерным капиталом в десять тысяч талеров, в котором я владелец всех ста стоталерных акций. Какова капитализация моего дела?
— Такова и есть: десять тысяч талеров.
— Как это? Да у нас одного компьютерного барахла больше чем на десять тысяч! У нас основных средств за полмиллиона перевалило. По документам, правда…
— Тогда я не знаю. Значит, у вас золотое дно, которое стоит по документам десять тысяч талеров. А продадите за сто тысяч — капитализация будет сто тысяч.
— Гм… Можно я внесу ясность, как я это понимаю? — Яблонски выставил на столешницу локоть правой руки и поднял кверху ладонь, как школьник на уроке.
— Внеси, конечно.
— Капитализация касается только тех акционерных обществ, акции которых присутствуют на вторичном рынке, то есть, которые можно легко продать и купить в специально отведенных для этого местах, а именно на биржах. Если есть открытые спрос и предложение на акции — стало быть, есть и цена. То есть, как правильно сказала Изольда, речь идет об акциях открытых акционерных обществ. Они потому и называются открытыми, что для покупки и продажи акций этих обществ не требуется разрешения учредителей и остальных владельцев: захотел купить — пошел на биржу и купил, как килограмм апельсинов. Рыночная стоимость одной акции умножается на количество всех выпущенных акций и получается капитализация — совокупная стоимость всех акций, то есть рыночная цена всей компании. Есть, конечно, нюансы, отличающие покупку акций от покупки фруктов и овощей…
— Какие, например?
— Разные, я же всех не знаю. По-моему, у нас в Бабилоне это касается допустимой доли иностранного капитала, предельного размера пакета банковских акций в одних руках…
— В принципе понятно, теперь я врубился, спасибо, Ян. Надо же, он, оказывается, и тут соображает-понимает. Вот что значит — Яблонски! Верно говорят: где еврей, там и деньги.
— Я, скорее, поляк.
— А это, разве, не одно и то же?
— Не знаю, думаю, что нет. Или да, какая разница… Но в таком случае, Сигорд, вы утроенный еврей.
— Я не еврей. И не негр. Да и по деньгам ростом не вышел… Пока еще…
— Если судить по манерам и обращению с деньгами — вы явный еврей. А по… манере обращения с окружающими — явный негр!
— Это оскорбление, Ян? Нас с Изольдой обидеть хочешь?
— Нет, что вы, это подхалимаж.
— Это он так перед вами подхалимничает; а вам, дорогой Ян, еще до негра шагать и шагать, и все в гору. И не негра, а черного, чтобы вы знали. Нигде в мире теперь не говорят негр. Еще чайку?
— Пожалуй… Нет, кофе. И я покурю, с вашего разрешения. Знаю, что потом фыркать будете, но ломы мне к себе идти, устал, ноги не ходят. Потерпите сигаретку-другую?
— Куда денешься, когда начальник просит… Да курите, конечно, господин Сигорд, мы-то с Яном не против. Все бы такие беды были как ваш табачный дым… Главное, чтобы не сигары, они такие вонючие. А как же трубка? Дома забыли?
— Ну ее к свиньям, эту трубку. То мне горько от нее, как от хины, то поташнивает, а в основном — не накуриваюсь.
— Понятно. Между прочим, я тоже не негритянка.
— Да-а? А кто-же ты?
— Я мулатка, почти квартеронка и вообще во мне есть дворянская кровь. Я, если хотите знать, по отцовской линии состою в очень дальнем родстве с господином Леоном Кутоном, нашим Президентом. Или по материнской… В общем, в моих жилах течет кровь французского дворянства, а вот вы…
— А по-моему, типичная негритянка, и бусы у тебя типично негритянские.
— Как раз наоборот: эти бусы куплены в бутике, если хотите знать, сейчас в Британии такие носить моднее всего. А вот вы, господин Сигорд, настоящий безродный космополит!
— Я безродный космополит?
— Именнно что вы! Я бы еще сказала кое-что на этот счет, да обижать неохота…
— Ну уж скажи, стерплю.
— Хорошо: и не просто безродный космополит, а винегретный, из винегретного района. Вот вам за негритянские бусы! — Сигорд засмеялся, довольный, что ему так легко удалось вскипятить обычно добродушную Изольду. Впрочем, и она, видя что Сигорд в настроении, хотя и устал, сердилась понарошку, чтобы поддержать беседу.
— Где же я винегретный, когда у меня предки известны — скандинавы из Европы. Я, может быть, род свой тяну от норвежских ярлов, викингов, которые и в хвост и в гриву чесали столбовое французское дворянство, вдоволь грабили еврейское ростовщическое купечество, да и ваших племенных вождей по голым задницам лупили с утра и до вечера.
— Гм… — осторожный Яблонски сначала убедился, что раздражения и злобы нет в спорящих сторонах, а потом уже вмешался в разговор:
— Что-то вы, Сигорд, на викинга не очень-то похожи…
— И на ярла тоже! А кто такие ярлы?
— Были такие. Ну, ладно, пусть я буду винегретный викинг, я не против. Куда можно выбросить…
— Давайте, я сама, заодно и кружки помою…
— Спасибо. Итак, подобьем итоги ушедшего дня, а заодно и недели — и по домам, до понедельника. Ян, пока Изольда по хозяйству, с тебя начнем…
* * *
— Мамочка, давай это будет не ваша забота!
— Как это не моя? Я не желаю смотреть телевизор и дрожать от страха, ожидать увидеть в сводке происшествий, что мой единственный сын попал в аварию и разбился! Как это — не моя??? Всю жизнь тебя растила, учила, лелеяла, надышаться не могла…
— Ма-моч-ка!
— Жила, жила, не думала, что теперь не моя забота…
— Погодите плакать, мама, я вас умоляю. Ведь всю жизнь я каждый день выходил на улицу и ездил в точно таком же транспорте по точно таким же улицам. И жив, как видите.
— Это ничего не значит, они учились, они водители, у них опыт. А ты такой неосторожный, рассеянный… Накапай, у меня руки дрожат… Шесть капель… Спасибо, ой, прилягу…
— Прилягте, мамочка, прилягте и отдохните. А обещаю вам, что буду предельно осторожен на дороге и уж не сомневайтесь, что ваш сын будет заботиться о себе гораздо лучше, чем любой, самый опытный и квалифицированный водитель. Только это я и имел в виду, когда говорил, что это не ваша забота. Вы ведь не собираетесь за руль, а, мамочка?
— Тебе бы только смеяться. И ведь я бы села за руль, если бы умела, и уж охранила бы тебя так, чтобы пылинка не упала! Помнишь, как хотела с тобой в армию идти?
— Помню, как же, до сих пор краснею. А права на вождение… Так в чем дело? Давайте, я вас на курсы возить буду, теперь там все ходы-выходы знаю, без проблем права получите? А?
— Горе ты мое луковое, все шутишь… А за домом кто смотреть будет? Обеды готовить, подметать, стирать? — Яблонски почувствовал, что наступил тот самый случай, когда можно во всем признаться, насчет его и Изольды, набрал воздуху в грудь, но все же струсил в последний миг и сказал:
— Домработницу найдем, деньги есть, слава богу.
— Не смей! Не смей хвалиться деньгами вслух и… упоминать всуе…
— Хорошо, мамочка, не буду. Все, побежал, дел много.
— Что-то у тебя в последнее время все вечера заняты. Вот что хочешь делай — не нравится мне этот Сигорд, он тебя нещадно эксплуатирует, нещадно. Каждый вечер, даже в субботу…
— Зато и платит. Спите, читайте, смотрите фильмы, я вернусь поздно. А в воскресенье поедем на острова, дышать свежим воздухом. Пока.
— Ой, пока… Закрой сам, Янечек, что-то опять устала… Старая стала совсем…
* * *
— Ох, и не знаю, как им об этом сказать…
— Да так и скажи, прямым текстом: у меня теперь другая жизнь, увольняюсь, выхожу замуж, счастливо оставаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Как был, в трусах и в майке, Сигорд поплелся на кухню, стакан споласкивать да котлету разогревать — пробило-таки на поздний ужин. Идти надо из спальни сквозь гостиную, смежную со спальной. По-хорошему, так и курить бы надо только в гостиной, чтобы спальня табаком не прованивала насквозь, но — лень. И не только: многие годы мечталось ему курить в комфорте, но при этом где захочется, а не в специально отведенных для курения местах, так теперь что же — самому над собой надзирать, окрикивать? Когда он еще в прежнем благополучии существовал, в комнатах курить нельзя было из-за жены и детей, а когда опустился на дно социальной лестницы — ему все равно было что, где и когда курить… Все слиплось в памяти, гордиться нечем в те годы, улыбнуться нечему, слякоть одна и жалкая злобная тоска… Да, а отныне он может курить хоть в кладовке, но лучше всего в ванной. И по деньгам он теперь, пожалуй, круче того прежнего, молодого и благополучного… А по здоровью хуже.
Помещения в квартире отличались по форме, но все они были примерно одинаковые по площади: в чуть вытянутой на восток спальне пятнадцать квадратных, пятнадцать с половиной в квадратной же гостиной и пятнадцать на кухне, контур которой фиг поймешь как описать двумя-тремя словами… Общая площадь квартиры, вместе с балконом, шестьдесят два квадратных метра, потолки — два семьдесят, четыре окна, вторая дверь на черную лестницу… Дворец, да и только, но по высоким потолкам Сигорд не ходит, черный ход никогда не открывает… Шторы он не сам подвешивал, мебель, само собой, тоже не сам на семнадцатый этаж таскал… Обои, паркет, стальные двери, два комплекта — все за деньги, только мигнул. Но домработницы у Сигорда нет, ему ненавистна мысль, что в его доме, в логове, в жилище его, гнезде родимом, кто-то посторонний будет хозяйничать, тряпкой возить, под кровать и кушетку заглядывать… Отсюда оборотная сторона медали проявляется: самому и скоблить, и пыль протирать, и стирать, и готовить… Посуду мыть. А все-таки свой дом — это дом, это услада и восторг, это не картонный ящик над вентиляционной решеткой. Черт с ней, неохота разогревать, он котлету холодной съест, еще и лучше и вкуснее. Здоровенная котлетища, граммов на сто пятьдесят, а мяса в ней столько, что она почти бифштекс рубленый. Сверху кетчупа капнуть, а хлеба не надо, ибо от него жиреют. Но посудомойку придется купить, хотя это и дороже фартука встанет. Путь к еде пролегал мимо зеркала, в котором на миг буквально промелькнула фигура Сигорда, но, увы, успела отобразиться во всей своей неприглядности — не сообразил, елки-палки, отвернуться… Да уж, этого мгновения вполне хватило, чтобы подпортить настроение: руки, плечи, живот — все и не толстое вроде бы, а дрябловатенькое, старенькое уже… Если жрать еще больше и на ночь — дряблость отнюдь не исчезнет, просто складки тощие станут складками жирными. Качаться? Да какой может быть гиревой и атлетический спорт в пятьдесят четыре года? Бегать? Угу, встал на четыре хрустящих конечности и побежал в сторону кладбища. Жив, вертикален — и то хорошо. Да нет, он еще ничего! Ходит же по земле на своих ногах, руководит людьми, о бабах вот задумался не на шутку. Сигорд дожевал котлету, запил кипяченой водой и заставил себя вновь подойти к зеркалу: не красавец, не богатырь, не юноша, но… Конечно, когда он бомжевал — вчера еще, кажется, это было — вот тогда да: жил он впроголодь и пьяный, на чердаке, развалина среди развалин. А теперь он даже на улице всегда в тепле.
Сигорду вспомнился двухэтажный дом, давший ему защиту и приют в последнюю бомжевую зиму, сердце сразу екнуло виновато. Как он там, старый? Наверняка давно уже снесли, построили на его месте автозаправку, либо дом, но уже современный, многоэтажный… Или парк разбили, как когда-то грозились по телевизору, но это вряд ли: в Бабилоне-столице словно медом намазано для провинции, лезут и лезут неустанно, поколение за поколением, и хотя естественная и искусственная убыль в стольном городе велика, а городские женщины не любят рожать больше одного, двух раз за свою жизнь, приток поселенцев заметно выше оттока и город постоянно перенаселен. И ни дороговизна, ни сырой климат, ни даже строгие указы и эдикты господина Президента не способны в полной мере воспрепятствовать искателям счастья, урбаноиммигрантам и нищебродам. А если есть тяга — в смысле если есть спрос на дешевое дорогое жилье, дешевое для строителей и дорогое для жильцов — кто же по доброй воле будет строить парки да скверы? Наверняка там воздвигли панельную дылду в двадцать с лишним этажей. С видом на залив!
Сигорд горестно пожал плечами и развел в стороны тощие руки — зеркало сочувственно кивнуло в ответ: да, дескать, пора чистить зубы и спать.
Но старый двухэтажный дом все еще жил. Словно бы град из ночного безоблачного неба стеганул по дырявой крыше: это дом вдруг вспомнил человечка своего, которому давал он жалкие кров и тепло, и который однажды утром исчез и больше не появился. Дом помнил, как суетился человечек в ту последнюю ночь, как разорял и пинал свитое на чердаке гнездо, но разве до этого человек ни разу не вел себя странно и непонятно? Разве не лежал неподвижно сутками, не кричал, не дрожал, и не прятался по углам, неизвестно от чего? А теперь исчез. Нет, это был не град и не ветер… Это пришло к дому понимание, что симбионт его жив и вдруг вспомнил о нем. Да, он помнит человечка, и тот помнит его. Дом словно бы согрелся от этого понимания, он вздохнул — загремела ржавая жесть на загривке, скрипнули стропила, дом замер на мгновение и словно бы осел на фундамент, расслабился и вновь погрузился то ли в дрему, то ли в наступающую осень. И в этот же час спал вечным сном господин Лауб в своем фамильном склепе, где во всякую погоду фальшивые цветы лежат поверх настоящего мрамора, беспокойно спал опальный господин Шредер, вице-префект проблемного (но центрального, на виду!) Иневийского округа, чутко спал его тайный родственник и покровитель Арвид Сабборг, глава Конторы, департамента внутренних дел всея Бабилона, дремал вполглаза и недоверчиво господин Президент, сидя в кресле в своем кабинете — заработался…
И тихо дремал под сукном забытый всеми инвестиционный проект застройки белых и мусорных пятен у залива, что на окраине Бабилона-города, столицы государства-материка Бабилон, вольно раскинувшегося на просторах южной Атлантики. Слева в соседях у Бабилона-материка Южная Америка, справа, чуть-чуть подальше — Африка, а внизу, под ногами, Антарктида.
Ночь над Бабилоном-землею, ночь, да не вполне одинаковая: та, что в сторону Аргентины смотрит, она — скорее поздний вечер, а та, что к Африке поближе — больше напоминает раннее утро, ибо велик Бабилон, если не судьбою, то размерами.
Глава восьмая
В которой главный герой старается быть чутким, ибо сказано: пустые насмешки ранят близких и выдают недалеких.
— Слушай, Изольда…
— Слушаю вас внимательно, господин наш Сигорд!
— Не ерничай. Что за зверь такой — капитализация?
— Капитализация — это совокупная рыночная стоимость акций акционерного общества. Вам говорит что-нибудь эта фраза?
— Говорит, я же был на курсах. То есть, если одна акция стоит талер, а всего выпущено миллион акций, то предприятие стоит миллион талеров?
— Не совсем. Все вместе акции — да, стоят миллион. И если вы их все скупите за миллион, то предприятие станет полностью вашим. А уж что оно из себя представляет — это совсем другое дело. Может оно — золотое дно, а может — пустышка: стол, стул, папка с Уставом, и миллион бумажек, купленных по талеру штука.
— И такое бывает.
— Бывает, господин Сигорд. Так вот, этот миллион талеров, заплаченный за миллион акций — и есть последняя рыночная цена, то есть капитализация акционерного общества.
— Любого акционерного общества?
— Как — любого?.. Ну, не знаю… Открытого акционерного общества, наверное… А что?
— А если закрытого?
— Может и закрытого, я точно не помню. Нам что-то такое объясняли на курсах, но я уже не помню, нам-то зачем?
— Интересно, вот зачем. Возьмем мой «Дом ремесел». Это закрытое акционерное общество, с заявленным акционерным капиталом в десять тысяч талеров, в котором я владелец всех ста стоталерных акций. Какова капитализация моего дела?
— Такова и есть: десять тысяч талеров.
— Как это? Да у нас одного компьютерного барахла больше чем на десять тысяч! У нас основных средств за полмиллиона перевалило. По документам, правда…
— Тогда я не знаю. Значит, у вас золотое дно, которое стоит по документам десять тысяч талеров. А продадите за сто тысяч — капитализация будет сто тысяч.
— Гм… Можно я внесу ясность, как я это понимаю? — Яблонски выставил на столешницу локоть правой руки и поднял кверху ладонь, как школьник на уроке.
— Внеси, конечно.
— Капитализация касается только тех акционерных обществ, акции которых присутствуют на вторичном рынке, то есть, которые можно легко продать и купить в специально отведенных для этого местах, а именно на биржах. Если есть открытые спрос и предложение на акции — стало быть, есть и цена. То есть, как правильно сказала Изольда, речь идет об акциях открытых акционерных обществ. Они потому и называются открытыми, что для покупки и продажи акций этих обществ не требуется разрешения учредителей и остальных владельцев: захотел купить — пошел на биржу и купил, как килограмм апельсинов. Рыночная стоимость одной акции умножается на количество всех выпущенных акций и получается капитализация — совокупная стоимость всех акций, то есть рыночная цена всей компании. Есть, конечно, нюансы, отличающие покупку акций от покупки фруктов и овощей…
— Какие, например?
— Разные, я же всех не знаю. По-моему, у нас в Бабилоне это касается допустимой доли иностранного капитала, предельного размера пакета банковских акций в одних руках…
— В принципе понятно, теперь я врубился, спасибо, Ян. Надо же, он, оказывается, и тут соображает-понимает. Вот что значит — Яблонски! Верно говорят: где еврей, там и деньги.
— Я, скорее, поляк.
— А это, разве, не одно и то же?
— Не знаю, думаю, что нет. Или да, какая разница… Но в таком случае, Сигорд, вы утроенный еврей.
— Я не еврей. И не негр. Да и по деньгам ростом не вышел… Пока еще…
— Если судить по манерам и обращению с деньгами — вы явный еврей. А по… манере обращения с окружающими — явный негр!
— Это оскорбление, Ян? Нас с Изольдой обидеть хочешь?
— Нет, что вы, это подхалимаж.
— Это он так перед вами подхалимничает; а вам, дорогой Ян, еще до негра шагать и шагать, и все в гору. И не негра, а черного, чтобы вы знали. Нигде в мире теперь не говорят негр. Еще чайку?
— Пожалуй… Нет, кофе. И я покурю, с вашего разрешения. Знаю, что потом фыркать будете, но ломы мне к себе идти, устал, ноги не ходят. Потерпите сигаретку-другую?
— Куда денешься, когда начальник просит… Да курите, конечно, господин Сигорд, мы-то с Яном не против. Все бы такие беды были как ваш табачный дым… Главное, чтобы не сигары, они такие вонючие. А как же трубка? Дома забыли?
— Ну ее к свиньям, эту трубку. То мне горько от нее, как от хины, то поташнивает, а в основном — не накуриваюсь.
— Понятно. Между прочим, я тоже не негритянка.
— Да-а? А кто-же ты?
— Я мулатка, почти квартеронка и вообще во мне есть дворянская кровь. Я, если хотите знать, по отцовской линии состою в очень дальнем родстве с господином Леоном Кутоном, нашим Президентом. Или по материнской… В общем, в моих жилах течет кровь французского дворянства, а вот вы…
— А по-моему, типичная негритянка, и бусы у тебя типично негритянские.
— Как раз наоборот: эти бусы куплены в бутике, если хотите знать, сейчас в Британии такие носить моднее всего. А вот вы, господин Сигорд, настоящий безродный космополит!
— Я безродный космополит?
— Именнно что вы! Я бы еще сказала кое-что на этот счет, да обижать неохота…
— Ну уж скажи, стерплю.
— Хорошо: и не просто безродный космополит, а винегретный, из винегретного района. Вот вам за негритянские бусы! — Сигорд засмеялся, довольный, что ему так легко удалось вскипятить обычно добродушную Изольду. Впрочем, и она, видя что Сигорд в настроении, хотя и устал, сердилась понарошку, чтобы поддержать беседу.
— Где же я винегретный, когда у меня предки известны — скандинавы из Европы. Я, может быть, род свой тяну от норвежских ярлов, викингов, которые и в хвост и в гриву чесали столбовое французское дворянство, вдоволь грабили еврейское ростовщическое купечество, да и ваших племенных вождей по голым задницам лупили с утра и до вечера.
— Гм… — осторожный Яблонски сначала убедился, что раздражения и злобы нет в спорящих сторонах, а потом уже вмешался в разговор:
— Что-то вы, Сигорд, на викинга не очень-то похожи…
— И на ярла тоже! А кто такие ярлы?
— Были такие. Ну, ладно, пусть я буду винегретный викинг, я не против. Куда можно выбросить…
— Давайте, я сама, заодно и кружки помою…
— Спасибо. Итак, подобьем итоги ушедшего дня, а заодно и недели — и по домам, до понедельника. Ян, пока Изольда по хозяйству, с тебя начнем…
* * *
— Мамочка, давай это будет не ваша забота!
— Как это не моя? Я не желаю смотреть телевизор и дрожать от страха, ожидать увидеть в сводке происшествий, что мой единственный сын попал в аварию и разбился! Как это — не моя??? Всю жизнь тебя растила, учила, лелеяла, надышаться не могла…
— Ма-моч-ка!
— Жила, жила, не думала, что теперь не моя забота…
— Погодите плакать, мама, я вас умоляю. Ведь всю жизнь я каждый день выходил на улицу и ездил в точно таком же транспорте по точно таким же улицам. И жив, как видите.
— Это ничего не значит, они учились, они водители, у них опыт. А ты такой неосторожный, рассеянный… Накапай, у меня руки дрожат… Шесть капель… Спасибо, ой, прилягу…
— Прилягте, мамочка, прилягте и отдохните. А обещаю вам, что буду предельно осторожен на дороге и уж не сомневайтесь, что ваш сын будет заботиться о себе гораздо лучше, чем любой, самый опытный и квалифицированный водитель. Только это я и имел в виду, когда говорил, что это не ваша забота. Вы ведь не собираетесь за руль, а, мамочка?
— Тебе бы только смеяться. И ведь я бы села за руль, если бы умела, и уж охранила бы тебя так, чтобы пылинка не упала! Помнишь, как хотела с тобой в армию идти?
— Помню, как же, до сих пор краснею. А права на вождение… Так в чем дело? Давайте, я вас на курсы возить буду, теперь там все ходы-выходы знаю, без проблем права получите? А?
— Горе ты мое луковое, все шутишь… А за домом кто смотреть будет? Обеды готовить, подметать, стирать? — Яблонски почувствовал, что наступил тот самый случай, когда можно во всем признаться, насчет его и Изольды, набрал воздуху в грудь, но все же струсил в последний миг и сказал:
— Домработницу найдем, деньги есть, слава богу.
— Не смей! Не смей хвалиться деньгами вслух и… упоминать всуе…
— Хорошо, мамочка, не буду. Все, побежал, дел много.
— Что-то у тебя в последнее время все вечера заняты. Вот что хочешь делай — не нравится мне этот Сигорд, он тебя нещадно эксплуатирует, нещадно. Каждый вечер, даже в субботу…
— Зато и платит. Спите, читайте, смотрите фильмы, я вернусь поздно. А в воскресенье поедем на острова, дышать свежим воздухом. Пока.
— Ой, пока… Закрой сам, Янечек, что-то опять устала… Старая стала совсем…
* * *
— Ох, и не знаю, как им об этом сказать…
— Да так и скажи, прямым текстом: у меня теперь другая жизнь, увольняюсь, выхожу замуж, счастливо оставаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43