Я вполне уверена. По-моему, я хорошо его знаю. Понимаешь, когда мы встречаемся, то просто разговариваем. Иногда по-малайски, порой по-английски. Кажется, я избавила его от американского акцента. Он вполне прилично теперь говорит. Говорит, никогда раньше по-настоящему не разговаривал с женщиной, и я верю. Ислам явно не одобряет бесед с женщинами.
– И о чем вы беседуете?
– О, собственно, я пытаюсь учить его. Он так мало знает о жизни, правда, особенно о нашем образе жизни. А ему надо знать эту жизнь, он ведь больше здесь оставаться не хочет. Изо всех сил меня уговаривает вернуться домой. Говорит, что, когда он приедет в Европу, – очень скоро, – я сумею во многом помочь. Кроме помощи, ничего не просит.
– Понятно.
– Поэтому получается, Виктор, это я – настоящий учитель. Забавно, правда? Ты приехал сюда с богатыми западными дарами, и, по твоим словам, потерпел поражение, а я не проиграла. Безусловно кое-чему научилась.
– Действительно хочешь уехать домой?
– Я не знаю. Во всяком случае, пока нет. Это все еще зависит от тебя.
– Я тебе говорю, дорогая, хочу попытаться. Все может быть совсем иначе. И ты будешь нужна мне больше кого бы то ни было.
– Я не знаю.
Краббе хотел было что-то сказать, повторить возражения, по возле дома послышался шум подъезжавшей машины. Донесся жирный голос, распевавший что-то на незнакомом языке.
– Забыла сказать, – спохватилась Фенелла. – Мы теперь под охраной полиции. Абан лично распорядился. Довольно-таки старый констебль-сикх. Вряд ли в кризисный момент принесет много пользы, но, похоже, отпугивает наших врагов, кем бы они ни были.
– Враг лишь один.
– Нет. Ты потерпел поражение, Виктор. Мы больше здесь не нужны, никто из пас. Отныне все враги. Боже, как мелодраматично звучит. Но политика, разумеется, сплошь мелодрама. Невероятно жестокая.
– Знаешь, я получу отставку. Слышал кое-что в Куала-Лумпуре. Нового назначения определенно не получу. Но…
– Знаю, что ты сейчас скажешь. Останусь ли я здесь с тобой, пока не придет пора окончательно упаковывать чемоданы. Я уже говорила, от чего это зависит.
– Потому что «возвращенье домой» – эвфемизм, заменяющий…
– А ты не тугодум, Виктор. Я порой забываю, как ты сообразителен. Но ведь ты не давал мне особой возможности, правда? Смысл «возвращенья домой» тот, какой ты в нем видишь. Либо выйдет быть вместе, либо не выйдет. Если нет… Что ж, я еще молода. И, как Юсуф говорит, привлекательна. Имею право немного пожить.
– Энн точно то же самое говорит.
– Энн? Да, и об этом я знаю. В такой стране нелегко что-то скрыть. Только больше тебя не виню. Понимаю теперь. И жалею…
– Жалеешь? – Краббе взглянул на нее, все так же стоявшую, с небольшим удивлением, прищурился в слабом намеке на гнев.
– Пойдем лучше в постель. Завтра сходим на пляж. Давно я не купалась.
Картар Сингх послал на веранду жизнерадостное приветствие. В ответ ему выслали пива. Супруги Краббе легли в постель, предоставив своему охраннику тихонько напевать про себя, совершая обход по периметру, остановившись под окнами спальни, откуда не доносилось ни звука. Картар Сингх знал: белые люди холодные. У белого мужчины в жилах нет красной крови. Время плясать пружинам, но с двух отдельных кроватей не слышалось даже сонных звуков. Картар Сингх жирно улыбнулся и радостно продолжил обход.
16
Рикша, сгорбившись в плетеной коляске на двоих, лениво смотрел на них, ковыряя в зубах. Его просят час обождать. Час, два, три – какая разница. Белого мужчину он выдоит; спросит с него два доллара за поездку туда и обратно и наверняка получит. Денег у белых больше, чем ума. Приятно тем временем передохнуть на солнышке с усмиряемым сильным морским ветром жаром, в блаженном сознании, что, как минимум, пару дней не придется работать. Два доллара – большие деньги.
На северо-восточном морском берегу с Малайи слетали последние дешевые ошметки цивилизации. Китайское море богато рыбой, кокосовые и банановые деревья, заливные рисовые поля. Женщины ходят в просторном цельном одеянии, мужчины демонстрируют мускулистые торсы в пятнах от легких кожных заболеваний. Идиотизм и замедление речи – плоды множественной эндогамии; характерная для фрамбезии сыпь, не тронутая пенициллином, пышно цветет на коже. Жизнь короткая, но счастливая. На широких песках раскинулись Краббе с женой, полузакрытыми глазами глядя на далекую диораму сампанов.
Фенелла Краббе представляла высокому синему небу крепкую золотистую плоть, и Краббе никогда раньше до такой степени не сознавал ее красоты. Впрочем, весь здешний мир легко дышал сладострастием: обнаженные женские плечи, голые дети, запах рыбы; море, где зародилась жизнь; ожидающая погружения – но не пассивно – вода; пустая огромная желтая постель пляжа. Поэтому оп с готовностью возобновил свои клятвы, помня и о собственной теплой наготе под мощнейшим афродизиаком тропического солнца.
– Бывает такая вещь, – сказал он, – слепота. С полной покорностью признаю свою слепоту. Никогда больше не буду слепым.
– Значит, ты меня действительно любишь?
– Я действительно тебя люблю. Хочу исправить все, что смогу. Все хочу искупить.
– Можешь выполнить небольшую просьбу?
– Что угодно.
– Я сейчас иду в воду. Собираюсь поплавать. Хочу, чтоб ты со мной пошел.
Краббе от нее отшатнулся.
– Ты же знаешь, что я не могу.
– Ты сказал, что угодно.
– Все разумное, все, что тебе потребуется…
– Безусловно, любовь не всегда разумна, не так ли? Так или иначе, это разумно, вдобавок легко. Давай, Виктор, ради меня. Пойдем, искупаемся.
Краббе яростно набросился на нее:
– Зачем ты просишь об этом? В чем смысл?
Она села и ровным тоном сказала:
– Хочу посмотреть, действительно ли ты меня любишь. Если любишь, то выбросишь из головы прошлое. Хочу, чтоб в твоей жизни была одна женщина – я. Давай. – Грациозно поднялась, высокая, стройная, округлая, в скромном красивом купальнике. – Пошли купаться.
– Нет. Не могу. Ты же знаешь, не могу.
– Ладно, не плавай. Просто войди. До подмышек. Вода совсем тихая.
Краббе с горечью посмотрел на нее. Она съежилась в календарную красотку. Желание и нежность исчезли.
– Не могу, – повторил он. – Ты знаешь почему. Если б я мог преодолеть этот страх, преодолел бы. Однако не знаю, как это сделать.
– Ты годами твердил, что никогда больше не станешь водить машину. А теперь водишь. Преодолел страх. Я хочу, чтоб и этот преодолел.
– Не могу.
Она улыбнулась; Краббе смутно увидел в улыбке жалость.
– Ладно. Не имеет значения. Я иду, в любом случае.
Побежала по песчаным барханам, загоняя песчаных крабов в поры. Море с тихим галечным рокотом слало длинной береговой линии цветущие волны прибоя. Фенелла вошла в воду, балансируя руками для равновесия, будто шла по натянутому канату. Песчаное дно очень медленно понижалось. Только когда вода доходила до пояса, встречались неожиданные провалы, потом склон возвышался к песчаной полоске, к новому бережку, островком торчавшему в море. Она поднялась на полоску, постояла секунду, словно на волнах, шагнула в новое море и вскоре была далеко, плывя сильными взмахами.
Покинутый Краббе лег на живот, рассеянно чертя на песке буквы. И вдруг потрясенно увидел, чье имя пишет. Быстро пробежал пальцами по расплывчатым буквам, стер, только ее не стер. Фенелла знает. Но должна верить, что он готов постараться, что, возможно, со временем прошлое потеряет над ним власть. В конце концов, все отдавать не способен ни один мужчина. А он нужен ей полностью, вывернув все оттопыренные карманы памяти; она хочет заполнить его собой, одной собой. Но прошлое не принадлежит ему; это он принадлежит прошлому. Что еще можно сделать? Придется ей смириться с Минотавром. В Лабиринте места много, хватит для жизни вдвоем, – на стенах повиснут полки и картины, в коридорах, где рыщет Зверь, эхо будет звучать только раз в много лет.
Фантазируя, он услышал манивший его с моря голос Фенеллы, лениво перевернулся – солнце било в глаза, – увидел ее вдалеке. Снова услышал голос. Пристальней вгляделся. Показалось, будто руки машут, море вокруг бурлит. Встал. Голос точно звал на помощь. С заколотившимся сердцем он ринулся к кромке воды, напряженно щурясь, надеясь, что это ошибка, шутка. Голос тоненько кликал над морем, тело билось в небольшом объеме воды, руки бешено колотились. Он вспомнил предупреждения о коварных подводных течениях, но ведь они бывают только в сезон муссонов. Или морской змей?
С тошнотворным предчувствием и безнадежностью Краббе ступил в море. Оно жадно потянулось выше, лизнуло щиколотки, икры, колени, бедра, поясницу. Потом дно без предупреждения ухнуло вниз примерно на фут, и он сам обезумел, чувствуя обхватившую грудь зеленую, расцветшую пеной воду. В панике замолотил руками, всхлипывая, повернул к берегу. Ничего не получится, просто ничего не получится. Он лежал, тяжело дыша, на губах у моря, не смея оглянуться, отчаянно стараясь не слышать далекий голос.
– Милый, все в порядке. – Фенелла очутилась рядом, успокаивая его своим мокрым телом. – Правда, может быть, это нечестно. Но мне просто надо было знать.
– В порядке? – Облегчение начинало претворяться в злобу. Все зря… – Ты просто притворялась?
– Да. Там безопасно, как дома. Даже безопасней. Ну, хватит.
Он лежал, судорожно дыша в сухой песок.
– Я просто должна знать, – повторила она, растирая полотенцем лицо, руки, плечи. – Когда ты думал, будто до нас доберутся бандиты, сумел вести машину. Казалось, сумеешь изгнать бесов, если сосредоточишься. Старый инстинкт самосохранения. Но когда речь идет всего-навсего о моей жизни…
– Это нечестно. Ты ведь понимаешь, что это нечестно. Вода – стихия, враг, это другое дело…
– Не другое. Просто на сей раз ты не смог сделать усилие. Фактически для тебя это было не так важно. Не имело значения. Я тебя не виню. Но теперь видишь, ничего не выйдет. Я уже какое-то время назад поняла, что должна сделать. Это был просто довольно наглядный способ тебе объяснить.
– Нечестно. И опять повторю, это было нечестно.
– Не важно. Мне действительно жаль тебя, Виктор. Плохо, что раньше ума не хватало понять. На самом деле ты никогда мне не изменял, потому что никогда не был верен. Дурачество с малайской девушкой, потом афера с Энн Толбот. Это вовсе не то, чем казалось. И я теперь знаю, что мне надо делать.
– Что тебе надо делать?
– Надо ехать домой. Может быть, на досуге получим развод. Спешить некуда. Но все это было скорее пустой тратой времени, правда?
Краббе, насупившись, ничего не сказал.
– Слава богу, я еще молода. И ты тоже. Все как-нибудь уладится. Только не между нами. Возможно, найду кого-нибудь, выйду замуж, чтоб для него это было впервые. А ты никогда больше не женишься. Вполне уверена. Можешь и дальше хранить ей верность, то есть наслаждаться виной. Несправедливо, чтоб кто-нибудь себя чувствовал виноватым перед двумя. Больше тебе не придется чувствовать себя виноватым передо мной.
Он опять ничего не сказал.
– Даже не надо чувствовать себя виноватым за пустую трату времени. Мы с тобой оба впустую потратили время. Причем ты, по-моему, больше страдал.
Краббе монотонно проговорил:
– Чего ты от меня хочешь?
– Свяжись с федеральными властями. Пусть отправят меня самолетом домой. Я имею па это право. По-моему, приблизительно за неделю управишься.
– Что будешь делать в Англии?
– О, кое-что найдется. Первым делом вернусь на Мейда-Вейл. Дядя будет рад меня видеть. Могу получить работу в нескольких местах. Абан сделал очень заманчивое предложение. Хочет, чтоб я при нем стала чем-то вроде секретарши. Думаю, у меня неплохо получится. Можно будет попутешествовать. Хорошо вновь увидеть Европу. Только я еще не решила.
– До чего ты хладнокровная.
– Я? Ох, вряд ли. Просто хочу возместить потраченное время, и все. – Она с улыбкой пожала ему руку. – Развеселись, дорогой. Знаешь, все к лучшему.
Краббе узнал пронзившее его ощущение, болезненное возвращение к жизни после судороги, и с изумлением обнаружил, что его можно назвать облегчением.
– Ну, – сказала она, – а теперь нам лучше дернуться. Дел еще много, чем раньше я начну, тем лучше.
Они плелись назад по песку к поджидавшему рикше, разбудили храпевшего возницу. Сидели на узком двойном сиденье, как прежде, давно, как любовники; он положил руку на спинку сиденья, тела их прижимались друг к другу. Получив плату у дома, рикша недоверчиво вытаращился па единственную купюру. Пять долларов! Целую неделю выходной. Денег у белых безусловно больше, чем ума.
17
– Но я тебе говорю, – устало сказал Хардман, – в десятый раз говорю тебе, это клиентка.
Чи Норма прошлась вдоль гостиной, резко развернулась в конце сцены и продолжила обвинения. Многие ей сообщали, говорила она, не только малайцы, что эта самая китаянка заходит к нему в контору, бесстыдно одетая, в чопгсаме с провокационно высоким разрезом, проводит с ним там взаперти целый час. Кое-кто говорит, полтора, другие – час с четвертью, третьи – час пять минут. Час – время долгое, многое может случиться за час, на юридическое дело час не потратишь.
– Дело сложное, – возразил Хардман. – Насчет автомобильной аварии. Надо много времени, чтобы вникнуть в детали.
Поверит она, когда у кошки рога вырастут.
– Руперет, – проворковала чи Норма, – Руперет, ты должен быть очень-очень осторожным. Я надеялась, ты окажешься не таким, как Два прежних. А ты пьешь, и встречаешься с другими женщинами, и поносишь имя Пророка в клубе для белых мужчин.
– Нет. На других женщин даже не смотрю. – И правда. На Норму уходил полный рабочий день. – И пи слова не сказал про Пророка.
– Ты сказал, что Пророк не умел ни читать, ни писать.
– Но он и возможности не имел научиться. Все знают.
– Кади и муфтии про тебя слышат и тоже говорят, ты плохой мусульманин. Как я, по-твоему, после этого выгляжу в глазах города? – В ясных глазах ее отразился свет, они сверкнули серебром. – Ты меня дурочкой выставляешь. Я не позволю. Другие два поняли, только слишком поздно. Я тебя предупреждаю. На дороге найдутся мужчины с топориками.
– Ох, надоело мне, я устал слушать про эти чертовы топоры. Что, здешним людям не о чем больше думать, кроме топоров, топоров, топоров? – Тон повышался при повторении: – Капак, капак, капак.
– Руперет, я не позволю на меня кричать. Ты все время кричишь.
– Я не кричу, – крикнул Хардман.
– Потому что я добрая, все прощаю, ты все время стараешься этим воспользоваться.
– Слушай, – сказал Хардман, вставая со стула, – я ухожу.
– О нет, не уйдешь. – Встала, сложив руки, у открытой двери, спиной к резкому дневному свету, грубой зелени. – Твоя контора сегодня закрыта. Не хочу, чтобы ты ходил к белым беспутным друзьям, прятался у них за закрытой дверью, выпивкой осквернял постный месяц. Ты останешься здесь со мной.
– Нет у меня белых друзей, – сердито бросил он, – беспутных или каких-то других. Ты об этом позаботилась. Избавилась от моего лучшего друга, добилась его высылки. За одну попытку помочь умирающему. А еще говоришь про терпимость ислама. Да ислам…
– Не говори о религии дурно, – спокойно предупредила она, сделав к нему шаг-другой. – Я тебя предупреждаю. А тот самый твой белый друг очень плохой. Христианин. Хотел убить того учителя за принятие Истинной Веры. Заставил какую-то гадость съесть, все тело ядом намазал.
– Ох, ты ничего в этом не понимаешь, – простонал Хардман. – И просто не хочешь понять, никто из вас не хочет. Слушай, я ухожу. Отойди от дверей.
– Не отойду. Не уйдешь.
– Мне не хочется применять силу, – сказал Хардман. – Только лучше пойми, раз навсегда: я намерен жить собственной жизнью. Намерен быть хозяином. Если не отойдешь от этой самой двери, я…
– Что сделаешь?
– Говорю тебе, я ухожу. Не валяй дурака.
Чи Норма оставалась на месте, всем своим великолепным телом противодействуя его хрупкому, слабому, белому. Хардман повернулся, направился к кухне.
– Ты куда это, Руперт?
– В джамбан.
– Нет. Через черный ход думаешь выйти.
Хардман рванул бегом. Скатился по трем каменным ступенькам к большой прохладной кухне, выскочил во двор. Но ворота были заперты, ржавый железный ключ не торчал, как всегда, в скважине. Услыхал позади легкий смех Нормы, сердито оглянулся.
– Господь Вседержитель, я что, в тюрьме?
– Ключ у меня, и от машины тоже.
Хардмаи легко вскочил на мусорный ящик, стоявший у низкой дворовой стены. Влез на стену, приготовился прыгнуть.
– Руперет! Я тебе не позволю дурой меня выставлять! Вернись сейчас же!
Хардман спрыгнул на улицу на глазах у двух разинувших рты малаек-работниц с головами обернутыми посудными полотенцами.
– Бешеный, – сказала одна другой.
– Все они бешеные.
– Руперет!
Хардман добежал до угла, прыгнул в корзинку рикши.
– Мана, туан?
– Куда-нибудь. Нет, постой. В колледж хаджи Али. К дому гуру безар.
– Я не знаю, где это, туан.
– Скорей поехали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
– И о чем вы беседуете?
– О, собственно, я пытаюсь учить его. Он так мало знает о жизни, правда, особенно о нашем образе жизни. А ему надо знать эту жизнь, он ведь больше здесь оставаться не хочет. Изо всех сил меня уговаривает вернуться домой. Говорит, что, когда он приедет в Европу, – очень скоро, – я сумею во многом помочь. Кроме помощи, ничего не просит.
– Понятно.
– Поэтому получается, Виктор, это я – настоящий учитель. Забавно, правда? Ты приехал сюда с богатыми западными дарами, и, по твоим словам, потерпел поражение, а я не проиграла. Безусловно кое-чему научилась.
– Действительно хочешь уехать домой?
– Я не знаю. Во всяком случае, пока нет. Это все еще зависит от тебя.
– Я тебе говорю, дорогая, хочу попытаться. Все может быть совсем иначе. И ты будешь нужна мне больше кого бы то ни было.
– Я не знаю.
Краббе хотел было что-то сказать, повторить возражения, по возле дома послышался шум подъезжавшей машины. Донесся жирный голос, распевавший что-то на незнакомом языке.
– Забыла сказать, – спохватилась Фенелла. – Мы теперь под охраной полиции. Абан лично распорядился. Довольно-таки старый констебль-сикх. Вряд ли в кризисный момент принесет много пользы, но, похоже, отпугивает наших врагов, кем бы они ни были.
– Враг лишь один.
– Нет. Ты потерпел поражение, Виктор. Мы больше здесь не нужны, никто из пас. Отныне все враги. Боже, как мелодраматично звучит. Но политика, разумеется, сплошь мелодрама. Невероятно жестокая.
– Знаешь, я получу отставку. Слышал кое-что в Куала-Лумпуре. Нового назначения определенно не получу. Но…
– Знаю, что ты сейчас скажешь. Останусь ли я здесь с тобой, пока не придет пора окончательно упаковывать чемоданы. Я уже говорила, от чего это зависит.
– Потому что «возвращенье домой» – эвфемизм, заменяющий…
– А ты не тугодум, Виктор. Я порой забываю, как ты сообразителен. Но ведь ты не давал мне особой возможности, правда? Смысл «возвращенья домой» тот, какой ты в нем видишь. Либо выйдет быть вместе, либо не выйдет. Если нет… Что ж, я еще молода. И, как Юсуф говорит, привлекательна. Имею право немного пожить.
– Энн точно то же самое говорит.
– Энн? Да, и об этом я знаю. В такой стране нелегко что-то скрыть. Только больше тебя не виню. Понимаю теперь. И жалею…
– Жалеешь? – Краббе взглянул на нее, все так же стоявшую, с небольшим удивлением, прищурился в слабом намеке на гнев.
– Пойдем лучше в постель. Завтра сходим на пляж. Давно я не купалась.
Картар Сингх послал на веранду жизнерадостное приветствие. В ответ ему выслали пива. Супруги Краббе легли в постель, предоставив своему охраннику тихонько напевать про себя, совершая обход по периметру, остановившись под окнами спальни, откуда не доносилось ни звука. Картар Сингх знал: белые люди холодные. У белого мужчины в жилах нет красной крови. Время плясать пружинам, но с двух отдельных кроватей не слышалось даже сонных звуков. Картар Сингх жирно улыбнулся и радостно продолжил обход.
16
Рикша, сгорбившись в плетеной коляске на двоих, лениво смотрел на них, ковыряя в зубах. Его просят час обождать. Час, два, три – какая разница. Белого мужчину он выдоит; спросит с него два доллара за поездку туда и обратно и наверняка получит. Денег у белых больше, чем ума. Приятно тем временем передохнуть на солнышке с усмиряемым сильным морским ветром жаром, в блаженном сознании, что, как минимум, пару дней не придется работать. Два доллара – большие деньги.
На северо-восточном морском берегу с Малайи слетали последние дешевые ошметки цивилизации. Китайское море богато рыбой, кокосовые и банановые деревья, заливные рисовые поля. Женщины ходят в просторном цельном одеянии, мужчины демонстрируют мускулистые торсы в пятнах от легких кожных заболеваний. Идиотизм и замедление речи – плоды множественной эндогамии; характерная для фрамбезии сыпь, не тронутая пенициллином, пышно цветет на коже. Жизнь короткая, но счастливая. На широких песках раскинулись Краббе с женой, полузакрытыми глазами глядя на далекую диораму сампанов.
Фенелла Краббе представляла высокому синему небу крепкую золотистую плоть, и Краббе никогда раньше до такой степени не сознавал ее красоты. Впрочем, весь здешний мир легко дышал сладострастием: обнаженные женские плечи, голые дети, запах рыбы; море, где зародилась жизнь; ожидающая погружения – но не пассивно – вода; пустая огромная желтая постель пляжа. Поэтому оп с готовностью возобновил свои клятвы, помня и о собственной теплой наготе под мощнейшим афродизиаком тропического солнца.
– Бывает такая вещь, – сказал он, – слепота. С полной покорностью признаю свою слепоту. Никогда больше не буду слепым.
– Значит, ты меня действительно любишь?
– Я действительно тебя люблю. Хочу исправить все, что смогу. Все хочу искупить.
– Можешь выполнить небольшую просьбу?
– Что угодно.
– Я сейчас иду в воду. Собираюсь поплавать. Хочу, чтоб ты со мной пошел.
Краббе от нее отшатнулся.
– Ты же знаешь, что я не могу.
– Ты сказал, что угодно.
– Все разумное, все, что тебе потребуется…
– Безусловно, любовь не всегда разумна, не так ли? Так или иначе, это разумно, вдобавок легко. Давай, Виктор, ради меня. Пойдем, искупаемся.
Краббе яростно набросился на нее:
– Зачем ты просишь об этом? В чем смысл?
Она села и ровным тоном сказала:
– Хочу посмотреть, действительно ли ты меня любишь. Если любишь, то выбросишь из головы прошлое. Хочу, чтоб в твоей жизни была одна женщина – я. Давай. – Грациозно поднялась, высокая, стройная, округлая, в скромном красивом купальнике. – Пошли купаться.
– Нет. Не могу. Ты же знаешь, не могу.
– Ладно, не плавай. Просто войди. До подмышек. Вода совсем тихая.
Краббе с горечью посмотрел на нее. Она съежилась в календарную красотку. Желание и нежность исчезли.
– Не могу, – повторил он. – Ты знаешь почему. Если б я мог преодолеть этот страх, преодолел бы. Однако не знаю, как это сделать.
– Ты годами твердил, что никогда больше не станешь водить машину. А теперь водишь. Преодолел страх. Я хочу, чтоб и этот преодолел.
– Не могу.
Она улыбнулась; Краббе смутно увидел в улыбке жалость.
– Ладно. Не имеет значения. Я иду, в любом случае.
Побежала по песчаным барханам, загоняя песчаных крабов в поры. Море с тихим галечным рокотом слало длинной береговой линии цветущие волны прибоя. Фенелла вошла в воду, балансируя руками для равновесия, будто шла по натянутому канату. Песчаное дно очень медленно понижалось. Только когда вода доходила до пояса, встречались неожиданные провалы, потом склон возвышался к песчаной полоске, к новому бережку, островком торчавшему в море. Она поднялась на полоску, постояла секунду, словно на волнах, шагнула в новое море и вскоре была далеко, плывя сильными взмахами.
Покинутый Краббе лег на живот, рассеянно чертя на песке буквы. И вдруг потрясенно увидел, чье имя пишет. Быстро пробежал пальцами по расплывчатым буквам, стер, только ее не стер. Фенелла знает. Но должна верить, что он готов постараться, что, возможно, со временем прошлое потеряет над ним власть. В конце концов, все отдавать не способен ни один мужчина. А он нужен ей полностью, вывернув все оттопыренные карманы памяти; она хочет заполнить его собой, одной собой. Но прошлое не принадлежит ему; это он принадлежит прошлому. Что еще можно сделать? Придется ей смириться с Минотавром. В Лабиринте места много, хватит для жизни вдвоем, – на стенах повиснут полки и картины, в коридорах, где рыщет Зверь, эхо будет звучать только раз в много лет.
Фантазируя, он услышал манивший его с моря голос Фенеллы, лениво перевернулся – солнце било в глаза, – увидел ее вдалеке. Снова услышал голос. Пристальней вгляделся. Показалось, будто руки машут, море вокруг бурлит. Встал. Голос точно звал на помощь. С заколотившимся сердцем он ринулся к кромке воды, напряженно щурясь, надеясь, что это ошибка, шутка. Голос тоненько кликал над морем, тело билось в небольшом объеме воды, руки бешено колотились. Он вспомнил предупреждения о коварных подводных течениях, но ведь они бывают только в сезон муссонов. Или морской змей?
С тошнотворным предчувствием и безнадежностью Краббе ступил в море. Оно жадно потянулось выше, лизнуло щиколотки, икры, колени, бедра, поясницу. Потом дно без предупреждения ухнуло вниз примерно на фут, и он сам обезумел, чувствуя обхватившую грудь зеленую, расцветшую пеной воду. В панике замолотил руками, всхлипывая, повернул к берегу. Ничего не получится, просто ничего не получится. Он лежал, тяжело дыша, на губах у моря, не смея оглянуться, отчаянно стараясь не слышать далекий голос.
– Милый, все в порядке. – Фенелла очутилась рядом, успокаивая его своим мокрым телом. – Правда, может быть, это нечестно. Но мне просто надо было знать.
– В порядке? – Облегчение начинало претворяться в злобу. Все зря… – Ты просто притворялась?
– Да. Там безопасно, как дома. Даже безопасней. Ну, хватит.
Он лежал, судорожно дыша в сухой песок.
– Я просто должна знать, – повторила она, растирая полотенцем лицо, руки, плечи. – Когда ты думал, будто до нас доберутся бандиты, сумел вести машину. Казалось, сумеешь изгнать бесов, если сосредоточишься. Старый инстинкт самосохранения. Но когда речь идет всего-навсего о моей жизни…
– Это нечестно. Ты ведь понимаешь, что это нечестно. Вода – стихия, враг, это другое дело…
– Не другое. Просто на сей раз ты не смог сделать усилие. Фактически для тебя это было не так важно. Не имело значения. Я тебя не виню. Но теперь видишь, ничего не выйдет. Я уже какое-то время назад поняла, что должна сделать. Это был просто довольно наглядный способ тебе объяснить.
– Нечестно. И опять повторю, это было нечестно.
– Не важно. Мне действительно жаль тебя, Виктор. Плохо, что раньше ума не хватало понять. На самом деле ты никогда мне не изменял, потому что никогда не был верен. Дурачество с малайской девушкой, потом афера с Энн Толбот. Это вовсе не то, чем казалось. И я теперь знаю, что мне надо делать.
– Что тебе надо делать?
– Надо ехать домой. Может быть, на досуге получим развод. Спешить некуда. Но все это было скорее пустой тратой времени, правда?
Краббе, насупившись, ничего не сказал.
– Слава богу, я еще молода. И ты тоже. Все как-нибудь уладится. Только не между нами. Возможно, найду кого-нибудь, выйду замуж, чтоб для него это было впервые. А ты никогда больше не женишься. Вполне уверена. Можешь и дальше хранить ей верность, то есть наслаждаться виной. Несправедливо, чтоб кто-нибудь себя чувствовал виноватым перед двумя. Больше тебе не придется чувствовать себя виноватым передо мной.
Он опять ничего не сказал.
– Даже не надо чувствовать себя виноватым за пустую трату времени. Мы с тобой оба впустую потратили время. Причем ты, по-моему, больше страдал.
Краббе монотонно проговорил:
– Чего ты от меня хочешь?
– Свяжись с федеральными властями. Пусть отправят меня самолетом домой. Я имею па это право. По-моему, приблизительно за неделю управишься.
– Что будешь делать в Англии?
– О, кое-что найдется. Первым делом вернусь на Мейда-Вейл. Дядя будет рад меня видеть. Могу получить работу в нескольких местах. Абан сделал очень заманчивое предложение. Хочет, чтоб я при нем стала чем-то вроде секретарши. Думаю, у меня неплохо получится. Можно будет попутешествовать. Хорошо вновь увидеть Европу. Только я еще не решила.
– До чего ты хладнокровная.
– Я? Ох, вряд ли. Просто хочу возместить потраченное время, и все. – Она с улыбкой пожала ему руку. – Развеселись, дорогой. Знаешь, все к лучшему.
Краббе узнал пронзившее его ощущение, болезненное возвращение к жизни после судороги, и с изумлением обнаружил, что его можно назвать облегчением.
– Ну, – сказала она, – а теперь нам лучше дернуться. Дел еще много, чем раньше я начну, тем лучше.
Они плелись назад по песку к поджидавшему рикше, разбудили храпевшего возницу. Сидели на узком двойном сиденье, как прежде, давно, как любовники; он положил руку на спинку сиденья, тела их прижимались друг к другу. Получив плату у дома, рикша недоверчиво вытаращился па единственную купюру. Пять долларов! Целую неделю выходной. Денег у белых безусловно больше, чем ума.
17
– Но я тебе говорю, – устало сказал Хардман, – в десятый раз говорю тебе, это клиентка.
Чи Норма прошлась вдоль гостиной, резко развернулась в конце сцены и продолжила обвинения. Многие ей сообщали, говорила она, не только малайцы, что эта самая китаянка заходит к нему в контору, бесстыдно одетая, в чопгсаме с провокационно высоким разрезом, проводит с ним там взаперти целый час. Кое-кто говорит, полтора, другие – час с четвертью, третьи – час пять минут. Час – время долгое, многое может случиться за час, на юридическое дело час не потратишь.
– Дело сложное, – возразил Хардман. – Насчет автомобильной аварии. Надо много времени, чтобы вникнуть в детали.
Поверит она, когда у кошки рога вырастут.
– Руперет, – проворковала чи Норма, – Руперет, ты должен быть очень-очень осторожным. Я надеялась, ты окажешься не таким, как Два прежних. А ты пьешь, и встречаешься с другими женщинами, и поносишь имя Пророка в клубе для белых мужчин.
– Нет. На других женщин даже не смотрю. – И правда. На Норму уходил полный рабочий день. – И пи слова не сказал про Пророка.
– Ты сказал, что Пророк не умел ни читать, ни писать.
– Но он и возможности не имел научиться. Все знают.
– Кади и муфтии про тебя слышат и тоже говорят, ты плохой мусульманин. Как я, по-твоему, после этого выгляжу в глазах города? – В ясных глазах ее отразился свет, они сверкнули серебром. – Ты меня дурочкой выставляешь. Я не позволю. Другие два поняли, только слишком поздно. Я тебя предупреждаю. На дороге найдутся мужчины с топориками.
– Ох, надоело мне, я устал слушать про эти чертовы топоры. Что, здешним людям не о чем больше думать, кроме топоров, топоров, топоров? – Тон повышался при повторении: – Капак, капак, капак.
– Руперет, я не позволю на меня кричать. Ты все время кричишь.
– Я не кричу, – крикнул Хардман.
– Потому что я добрая, все прощаю, ты все время стараешься этим воспользоваться.
– Слушай, – сказал Хардман, вставая со стула, – я ухожу.
– О нет, не уйдешь. – Встала, сложив руки, у открытой двери, спиной к резкому дневному свету, грубой зелени. – Твоя контора сегодня закрыта. Не хочу, чтобы ты ходил к белым беспутным друзьям, прятался у них за закрытой дверью, выпивкой осквернял постный месяц. Ты останешься здесь со мной.
– Нет у меня белых друзей, – сердито бросил он, – беспутных или каких-то других. Ты об этом позаботилась. Избавилась от моего лучшего друга, добилась его высылки. За одну попытку помочь умирающему. А еще говоришь про терпимость ислама. Да ислам…
– Не говори о религии дурно, – спокойно предупредила она, сделав к нему шаг-другой. – Я тебя предупреждаю. А тот самый твой белый друг очень плохой. Христианин. Хотел убить того учителя за принятие Истинной Веры. Заставил какую-то гадость съесть, все тело ядом намазал.
– Ох, ты ничего в этом не понимаешь, – простонал Хардман. – И просто не хочешь понять, никто из вас не хочет. Слушай, я ухожу. Отойди от дверей.
– Не отойду. Не уйдешь.
– Мне не хочется применять силу, – сказал Хардман. – Только лучше пойми, раз навсегда: я намерен жить собственной жизнью. Намерен быть хозяином. Если не отойдешь от этой самой двери, я…
– Что сделаешь?
– Говорю тебе, я ухожу. Не валяй дурака.
Чи Норма оставалась на месте, всем своим великолепным телом противодействуя его хрупкому, слабому, белому. Хардман повернулся, направился к кухне.
– Ты куда это, Руперт?
– В джамбан.
– Нет. Через черный ход думаешь выйти.
Хардман рванул бегом. Скатился по трем каменным ступенькам к большой прохладной кухне, выскочил во двор. Но ворота были заперты, ржавый железный ключ не торчал, как всегда, в скважине. Услыхал позади легкий смех Нормы, сердито оглянулся.
– Господь Вседержитель, я что, в тюрьме?
– Ключ у меня, и от машины тоже.
Хардмаи легко вскочил на мусорный ящик, стоявший у низкой дворовой стены. Влез на стену, приготовился прыгнуть.
– Руперет! Я тебе не позволю дурой меня выставлять! Вернись сейчас же!
Хардман спрыгнул на улицу на глазах у двух разинувших рты малаек-работниц с головами обернутыми посудными полотенцами.
– Бешеный, – сказала одна другой.
– Все они бешеные.
– Руперет!
Хардман добежал до угла, прыгнул в корзинку рикши.
– Мана, туан?
– Куда-нибудь. Нет, постой. В колледж хаджи Али. К дому гуру безар.
– Я не знаю, где это, туан.
– Скорей поехали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20