Картиной мате­ринской скорби завершается поэма.
В «Полуднице» то же сопоставление злове­ще фантастических образов и народно-бытовых. Жаркий полдень в деревне. Идиллически пасто­ральный наигрыш кларнета рисует картину мирной жизни крестьянской семьи. Ребенок плачет и кап­ризничает. Мать баюкает его, грозя приходом Полудницы - ведьмы, выходящей из лесу только в полдень. Дважды в оркестре проходит эта сцена идиллической жизни. И вдруг раздается зловещий шелест засурдиненных скрипок и альтов - появ­ляется Полудница. Испуганная мать уговаривает ее уйти, а Полудница кружится в своем фантасти­чески страшном танце, бормоча заклинания. Обе­зумевшая от страха мать прячет ребенка у себя на груди. Бьют часы. Кошмар исчезает. С работы возвращается довольный отец, но радость его сме­няется ужасом при виде свершившегося: от страха перед Полудницей мать задушила в объя­тиях своего ребенка. Размеренно спокойная карти­на жизни завершается коротким трагическим фи­налом, как это часто встречается в народных бал­ладах.
«Золотая прялка» представляет собой чешский вариант «Золушки». Сказка эта у Эрбена изложена довольно подробно, а Дворжак старался не откло­няться от сюжета. В результате эта поэма, в отли­чие от короткой и лаконичной «Полудницы», получилась несколько растянутой. От этого, конечно, пострадала цельность замысла, а музыкальные образы вышли местами расплывчатые, хотя именно здесь Дворжак больше всего работал над жанро­выми характеристиками основных действующих лиц. Впоследствии Йозеф Сук переработал эту поэ­му, сократив партитуру. В его редакции она те­перь и исполняется.
Работал над поэмами Дворжак с воодушевле­нием и довольно быстро. На каждую партитуру в среднем уходило меньше месяца. Но печатать он не торопился. Прежде чем отдать ноты Зиморку, он хотел прослушать поэмы сам. Поэтому он попро­сил Бенневица, тогда уже директора консервато­рии, сыграть его поэмы со студенческим оркест­ром.
Бенневиц разучивал эти произведения с боль­шим старанием. Он провел двадцать репетиций и оказал Дворжаку огромную услугу. Во-первых, после концерта композитору стало ясно, какую еще правку нужно произвести в партитурах, и он это сделал не откладывая. А во-вторых, Дворжак убе­дился в том, что исполнять все три поэмы в одном концерте нельзя, ибо они вовсе не составляют три­логии и даже, как он писал потом Гансу Рихтеру, «могут повредить одна другой».
Фортепианным переложением, как всегда, Двор­жак себя не утруждал. Клавир «Водяного» сделал приятель Сука Вилем Земанек, а два другие по за­казу Зимрока - берлинской пианист и композитор Юлиус Шпенгель.
В ожидании корректур и последующих готовых изданий, которые он обещал тотчас же выслать Рихтеру, так как тот хотел исполнять поэмы в Ве­не, Дворжак на продолжительный срок отправился в Высокую.
В то лето Высокая видела много гостей. В ка­честве жениха Отилии там часто появлялся Йозеф Сук. Потом как-то днем до слуха Дворжака доле­тели радостные вопли детей и отдельные чешские и английские слова, а через минуту его уже обнимал Коваржик. Он приехал из Америки навестить еще раз родину своего отца и, конечно, объявился в Высокой. Приезжал немецкий виолончелист Юлиус Кленгель, чтобы сыграть Дворжаку его виолон­чельный концерт и договориться о совместном вы­ступлении в лейпцигском Гевандхаузе.
В середине августа, вызванный телеграммой Вигана к постели тяжело заболевшего Бендля, Дворжак отлучился в Прагу, но скоро вернулся, и жизнь его опять вошла в привычную колею.
Осенью он начал писать четвертую симфони­ческую поэму на текст баллады Эрбена «Голубок». Она считается лучшей из четырех, наиболее строй­ной по композиции и ближе всего примыкает к симфоническим поэмам Сметаны из цикла «Моя Родина». Подобно сметановскому «Вышеграду», «Голубок» построен на одной многократно изме­няемой теме. Назовем ее «темой проклятья» или «темой вины и расплаты». Она появляется сразу в начале поэмы как мелодия похоронного марша, - молодая, коварная женщина хоронит отравленного ею мужа, притворно оплакивая его. Затем вдова встречается с молодым человеком, выходит за него замуж, весело празднует свадьбу. Во всех этих эпи­зодах проходит трансформированная первая тема. Она вплетается в любовные сцены, внося в них элемент тревоги, омрачает картину деревенской свадьбы.
Кстати о свадьбе. В «Золотой прялке» - коро­левская свадьба, и Дворжак подчеркивает ее пыш­ность вступительными фанфарами, четким маршеобразным ритмом, напряженным звучанием оркест­ра. Затем идет изящная полька, танец, похожий на менуэт. Так и представляешь себе реверансы, по­клоны среди блеска свечей и алмазов. А потом плавный, мечтательный вальс.
В «Голубке» совсем иная свадьба. Сцены ее построены на интонациях чешских и словацких танцевальных мелодий. Это - деревенская свадь­ба, картина праздничного веселья народа, и пото­му оркестровка тоже носит народный колорит: слы­шен бубен, виолончели и валторны имитируют во­лынку. Темп стремительный, радостно-ликующий. Но грозная «тема вины и расплаты» все больше напоминает о себе. В душе убийцы нарастает сму­щение. Женщина спешит на могилу мужа и там вдруг слышит мирное воркование лесного голубя. Оно звучит как укор совести. Женщина бросается в воду и тонет. Похоронный марш, открывавший поэму, снова проходит в оркестре.
В разгар работы над «Голубком» от друзей из Вены и от Зимрока из Берлина стали приходить сообщения о том, что тяжело заболел Иоганнес Брамс.
Это было тревожно, потому что Брамс никогда прежде не жаловался на здоровье. Дворжак чув­ствовал, что ему следует ехать в Вену, но он ре­шил прежде спросить у Зимрока: приезжать ли ему? Будет ли Брамсу приятно, если он с женой его навестит? А тем временем продолжал сочи­нять. Однако мысли о Брамсе не покидали его. Дворжак вспоминал, как Брамс когда-то по его просьбе проигрывал ему только что законченную свою третью симфонию. Какие там великолепные мелодии! И сколько в них любви к человеку...
Перед внутренним взором Дворжака проноси­лись картины его многочисленных встреч с Брам-
сом. Всегда они говорили о музыке, разбирали привезенные Дворжаком новинки, обсуждали кто лучше их исполнит, где они встретят более теплый прием. А творчество Брамса? Почему оно редко бы­вало темой их бесед? И что он, Дворжак, знает из поздних сочинений Брамса?
Дворжак постарался представить себе Брамса худым, с желтой кожей и угасшим взором, каким описывал его в последних письмах Зимрок. Быть может, дни Брамса уже сочтены, а он ведь порой не проявлял к нему даже элементарного внимания как композитор к композитору, не интересовался его творчеством...
У ног Дворжака заворковал голубок, и ему вдруг стало как-то не по себе. Он взмахнул рукой, отгоняя птицу, затем быстро пошел к дому. Войдя в свою комнату, он грузно опустился к столу и стал писать Зимроку - другу и издателю Брамса: «Вы доставили бы мне радость, если бы дали возмож­ность познакомиться с «Серьезными песнями» Брамса. Все говорят о большой красоте этих песен, а я их до сих пор не знаю. Так же прошу Вас о фортепианных вещах, Интермеццо, Каприччио, Фантазии...»
Отправив это письмо, Дворжак почувствовал облегчение и снова погрузился в работу. Он зани­мался с учениками, исправно вел переписку с оте­чественными и зарубежными музыкантами, гото­вившими очередные концерты из его произведений. А состояние Брамса все ухудшалось.
7 марта 1897 года он еще сидел в глубине ложи на концерте, когда Ганс Рихтер исполнил его ми-минорную симфонию. Но венцы, устроившие ему шумную овацию, уже тогда чувствовали, что это, пожалуй, последняя встреча с любимым компози­тором. Дворжак, если он хотел еще раз увидеть Брамса живым, должен был немедленно ехать в Вену. И он поехал.
«Я… навестил маэстро Брамса,- писал он Зим­року 19 марта, - и понял, что, к сожалению, все сообщенное Вами - правда. И все же будем на­деяться, что не все еще кончено! Дай-то бог!..»
Оптимизм не покидал Дворжака и даже в преддверии катастрофы помогал ему сохранять душевное спокойствие.
2 апреля Брамса не стало. Дворжак снова отправился в Вену, чтобы отдать последний долг тому, кто помог ему выбраться из нужды и без­вестности и рекомедовал своему издателю, кто от­крыл ему широкую дорогу на концертные эстрады Австрии и Германии, кто с первого дня их зна­комства до конца жизни был ему бескорыстно преданным другом и покровителем! Рядом с Зимроком и Никишем прошел он в траурной процессии длинный путь по венским улицам до евангеличе­ского храма на Доротеенгассе, а оттуда на Цент­ральное кладбище, где вблизи могил Бетховена и Шуберта было приготовлено место Брамсу.
После смерти Брамса Зимрок начал собирать наследие великого композитора, издавать и пере­издавать его произведения. Помня, что еще в 1880 году Дворжак весьма удачно оркестровал четыре «Венгерских танца» Брамса и Брамс остался ими очень доволен, Зимрок снова обратился к Дворжа­ку с просьбой оркестровать фортепианные пьесы Брамса: Балладу и одно Интермеццо из ор. 118 и Рапсодию из ор. 119, так как знал, что Брамс сам хотел это сделать, но внезапная болезнь и смерть помешали ему.
«Не знаю никого, кого бы я попросил об этом охотнее, чем Вас, - писал Зимрок Дворжаку 8 ию­ня 1897 года, - никто не сделает это так красиво, искусно и мастерски!.. Дайте мне ответ. Меня очень бы порадовало, если бы Вы, кто Брамса так высоко ценил и любил, взялись бы за это, - это ведь для Вас легкая и благодарная задача!»
Мы не знаем, что Дворжак ответил Зимроку. Он жил в Высокой, вдыхал аромат сада и леса. При­сев на скамью, созывал к себе голубков, слушал их воркованье...
На следующий день по получении письма от Зимрока Дворжак взялся переделывать некоторые эпизоды третьего действия «Якобинца». А сочине­ния Брамса так никогда им и не были оркестро­ваны.
НА РУБЕЖЕ СТОЛЕТИЙ
Адольф Шуберт, директор Национального теат­ра, часто видел Дворжака в своем кабинете. Композитор приходил тогда, когда еще только им завершалась работа над каким-нибудь музыкаль­но-сценическим произведением, чтобы договорить­ся о его постановке. Приходил когда собирался пе­ределывать старые оперы или когда шли репети­ции его сочинений. Таким образом, Шуберт имел полную возможность изучить его манеры, повадки и привык к его странностям. Он знал, например, что Дворжаку бесполезно предлагать стул. Он все равно не сядет, а будет ходить по комнате, оста­навливаясь у письменного стола или перед окном. Случалось, во время беседы посредине фразы, не досказав мысль до конца, Дворжак умолкал. Взгляд его приобретал мечтательность. Шуберт уверял, что в такие моменты будто жаворонок вле­тал в душу Дворжака, начинал ему там напевать какие-то мелодии, которые композитор тут же при­нимался насвистывать. Спустя некоторое время Дворжак возвращался к прерванному разговору, не утрачивая его нити. Но бывало, что, также по­среди фразы, Дворжак поворачивался и уходил. Шуберт и к этому привык. Он знал, что через нес­колько дней Дворжак вернется и скажет: «Я при­шел договорить о том, о чем мы не договорили в прошлый раз». По глазам Дворжака, по часто ме­нявшемуся выражению лица, было видно, что в мозгу его почти все время шла напряженная рабо­та, и это делало его немного странным для окру­жающих. Но Шуберт с полным пониманием отно­сился к поведению Дворжака, по-своему любил его и радовался, завидев в дверях его плотную, коре­настую фигуру.
- Я только что встретил Ригера. Он сказал мне, что у вас есть какое-то «дьявольское» либрет­то, которое может меня заинтересовать, - выпалил однажды Дворжак, едва перешагнув порог. Он не любил тратить время на приветствия и сразу при­ступал к делу.
Шуберт достал из ящика тетрадь и подал ее Дворжаку. На обложке было написано «Овчар», но, просмотрев пару страниц, легко можно было убедиться в том, что не столько пастух Йирка иг­рает там главную роль, сколько толстая, хитрая, сумевшая даже черту досадить деревенская девуш­ка Кача, героиня популярной чешской народной сказки, которую первоначально литературно обра­ботала Божена Немцова, а потом Йозеф Кайетан Тыл переделал в пьесу.
Дворжак забрал либретто, чтобы на досуге вни­мательно его прочитать, а через несколько дней в «Далиборе» появилось сообщение: «Маэстро Двор­жак работает над новой оперой на текст «Черт и Кача» неизвестного автора».
Имя автора хранилось в тайне, пока не закон­чился конкурс на лучшее чешское либретто, прово­димый Национальным театром. Когда же были опубликованы итоги конкурса, выяснилось, что ав­тором либретто «Черт и Кача», получившего пер­вую премию, был молодой литератор Адольф Вениг, племянник Шуберта.
После сказочно-фантастических поэм оперные образы сказки давались Дворжаку без особого труда. За шесть дней мая были сделаны карандаш­ные наброски первого акта, а в последующие три­надцать- его партитура.
Вениг, пребывавший в совершенном восторге от того, что Дворжак взялся писать оперу на его либ­ретто, часто посещал композитора и делал все тре­буемые им изменения. Кое-что сокращал, а в тех местах, где сюжет развивался излишне стремитель­но, что мешало широте музыкального развития, до­бавлял отдельные реплики. Прежде чем начать пи­сать партитуру какого-нибудь акта, Дворжак, си­дя у рояля, детально разбирал с ним каждую сце­ну, подчеркивал то, что ему нравилось, и отмечал места, не удовлетворявшие его.
- А теперь, - обратился однажды Дворжак к Венигу, - скажите, вы представляете себе, как черт понесет Качу на спине? Легко сказать: на спине. И как он будет в это время петь?
Вениг стал говорить, что это невыполнимо толь­ко в том случае, если Кача будет очень тяжелой, а черт слабым.
- Ну, хорошо, - ухмыльнулся Дворжак и по­дошел к двери. - Вот здесь - ворота ада. Изобра­зите из себя черта и покажите мне, как вы это сделаете.
Венигу пришлось подставить спину, и они про­репетировали эту сцену, что привело обоих в весе­лое расположение духа...
Из Вены приходили пачки нот, которые нужно было внимательно просматривать, а потом писать о них свое заключение,- после смерти Брамса Дворжак был назначен австрийским привительством на его место в жюри по присуждению госу­дарственных стипендий.
Письмо военного министра империи, в котором Дворжаку предлагали принять участие в намечав­шихся празднествах в связи с пятидесятилетием царствования императора Франца-Иосифа, сочинив к этой дате торжественный марш, тоже отвлекло Дворжака от работы. Ему не хотелось прославлять Габсбургов, попиравших независимость его роди­ны, но он не знал как отклонить сделанное ему предложение и не навлечь на себя гнев прави­тельственных кругов. Много раз, вместо того что­бы заниматься партитурой, он садился писать от­вет министру, но, изведя несколько листов бумаги, сердитый, недовольный собой, поднимался из-за стола и, хлопнув дверью, шел на воздух, чтобы легче было справиться с охватывавшим его волне­нием. Искренний и правдивый как ребенок, он не умел лгать, притворяться.
Президенту Чешской Академии наук Йозефу Главке пришлось выручать Дворжака. Чтобы ус­покоить его растревоженную душу, он собственно­ручно набросал ответ, где говорилось, что Двор­жак очень занят сочинением новой большой ора­тории для Англии и потому не сможет сейчас уде­лить достаточно внимания тому произведению, ко­торое осмелился бы посвятить «наймилостивейшему императору и королю». Это была ложь, но выг­лядела она весьма правдоподобно. Переписав своей рукой, Дворжак отослал письмо в Вену и какое-то время опять занимался «Чертом и Качей», со страхом ожидая последствий. Но все прошло глад­ко. После смерти Брамса Дворжак остался самой большой фигурой среди музыкантов Австро-Вен­герской империи, поэтому, очевидно, при дворе ре­шили не выказывать своего неудовольствия, и ком­позитора даже не лишили награды в юбилейные дни. Вместе с Антонином Бенневицем и Иозефом
Ферстером-старшим Дворжак получил медаль «За литературу и искусство». «Повесили мне на шею большую тарелку из золота», - говорил он шутя, когда заходила речь о его награждении.
Осенью новые события заставили Дворжака отложить работу над оперой. В середине ноября 1898 года в зале Конвикта состоялся концерт из его произведений и произведений Сука. То был торжественный музыкальный вечер в честь компо­зиторов, один из которых, как сообщали газеты, отмечал серебряную свадьбу, а другой вступал в брак с его старшей дочерью. Утром 17 ноября в костеле св. Штепана на Новом Месте прихожане с интересом разглядывали две супружеские пары, стоявшие у алтаря, толпившихся за ними родствен­ников, артистов Чешского квартета во главе с «паном профессором» Ганушем Виганом, выступав­шим свидетелем со стороны Сука. Священнослужи­тель, благословляя юбиляров и новобрачных, отме­тил, что двадцать пять лет тому назад в этом же храме были соединены жизни Антонина Дворжака и Анны Чермаковой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21