Во втором отделении, как правило, сначала шли номера из «Гаянэ», потом из «Спартака»... Однажды я потерял кон­троль за объявлениями и, к стыду своему, так и не смог сообразить, из какого балета звучит музыка. Это была ли­рическая пьеса. Как потом выяснилось, она оказалась из «Гаянэ». Значит, фольклорный элемент, который, исходя из чисто национального сюжета балета, естественно про­сился в музыку, не был главным, определяющим каче­ством этого произведения. Если бы это было так, то музыка «Спартака», написанного на древнеримский сюжет, суще­ственно отличалась бы от «Гаянэ»! А тут вдруг исчезла граница между этими сочинениями. Больше того, мне по­казалось, что некоторые танцы из «Спартака» вполне органично могли бы вписаться в партитуру «Гаянэ».
Вспомнились слова Арама Ильича о том, как он по­старался все «забыть», приступая к сочинению балета.
В один из вечеров я пошел на концерт Государствен­ного ансамбля песни и танца Армении, возглавляемого композитором Эдгаром Оганесяном, - хотелось поближе познакомиться с армянской музыкой. В программе ан­самбля было немало народных песен и танцев, песен, созданных современными композиторами. И какие это оказались прекрасные песни и танцы, оригинальные, не­похожие друг на друга композиторские сочинения. Признаюсь, слух невольно искал такие привычные и зна­комые мелодии и ритмы хачатуряновской музыки - они обнаружились, но это было... в его собственном Танце с саблями!
И как хорошую, уместную подсказку воспринимаешь слова Д. Шостаковича: «В балете «Гаянэ», в музыке к драме Лермонтова «Маскарад», в сюжете «Валенсианской вдовы», в балете «Спартак» - всюду Хачатурян ярко национален. Но это не узкое понимание народности и на­циональности, ограниченное привычными ладовыми ин­тонациями, гармониями и ритмами. Это подлинная народ­ность, обогащенная вершинами мировой культуры и сама вносящая в мировую культуру свой новый ценный вклад».
Значит, истина заключается в том, что есть ярчайшая творческая индивидуальность, есть выдающийся мастер, который оригинален потому, что остается в музыке самим собой. А оставаясь самим собой, - армянином по складу характера, по языку, темпераменту, обычаям, восприня­тым у своего народа, - он вместе с тем один из круп­нейших советских композиторов, в музыку которого его родная Армения, ее суровая и прекрасная природа, ее древний и вновь возрожденный к жизни Советской властью народ вложили свой гений.
Кто видел, тот не мог не поразиться красоте памят­ников архитектуры древней армянской земли, тончайшим, искусно сделанным на камне узорам и орнаментам, слов­но это не прочный камень, а воск или глина. Подобные им узоры и орнаменты мелодий в бесконечно богатой им­провизации, вырезанные «на гранитной» канве ритмов, составляют органическое свойство музыки Хачатуряна.
Но конечно, его музыка больше всего - песня народ­ной души. «Арам Хачатурян глубоко прочувствовал и по­знал душу армянской народной песни, - писал поэт Аветик Исаакян, - которая вдохновляла его свежую и прекрасную музыку. Он представил миру армянскую песню, преломленную сквозь призму своего великого та­ланта».
И он продвинул национальную армянскую музыку да­леко вперед в ее развитии, внеся в мировую культуру «свой новый ценный вклад».
А песня матери осталась жить в его сердце...
ГЛАВНАЯ ТЕМА
В зале слышались шорох, легкое движение. После этого обязательного «мероприятия» - встречи с компози­тором Кабалевским - были обещаны танцы. Организато­ры вечера перед началом выступления посоветовали Дмитрию Борисовичу не очень себя утруждать: «Сыграть пару песенок и сказать несколько слов».
К этому все и шло. Зал с любопытством смотрел на композитора, народного артиста СССР - высокого седого человека, говорившего мягким певучим голосом, - слу­шал вежливо, но без особого интереса. Кабалевский по­нимал, чего от него ждут: обычно на такие встречи ком­позиторы привозят с собой певцов и устраивают неболь­шой концерт из своих песен.
Ну а если основу творчества составляют не песни, а крупные и сложные симфонические произведения и «под рукой» нет оркестра? Можно, правда, обойтись и форте­пиано. Но готов ли слушатель к восприятию таких вещей, и вообще нужно ли в этой аудитории говорить о серьез­ной музыке и как о ней говорить?
Композитор колебался. Может, и в самом деле пойти по легкому пути: сыграть и спеть две-три свои наиболее популярные песни и на этом с миром разойтись? И тут же почувствовал, что это будет похоже на капитуляцию. Как он, человек, знающий, что музыка - серьезное ис­кусство, уйдет из зала, скрыв эту истину, не попытав­шись объяснить ее? Для кого же, как не для них, этих славных ребят и девчат, пишет он свои оперы, симфонии и концерты?
Решительным шагом подошел к самому краю сце­ны, остановился и, пристально глядя в притихший зал, сказал:
- Хотите, серьезно поговорим о музыке?
Несколько мгновений было тихо, потом раздались голоса:
- Хотим!
- Давайте!
Он облегченно вздохнул. И заговорил, ничего не упро­щая, не ища особых слов, а высказывая мысли такими, какими они лежали на душе. Существо музыки, ее роль в жизни людей. Бах, Моцарт, Бетховен, Чайковский, со­временные композиторы, борьба течений в океане этого величайшего из искусств, наконец, извечный спор о лег­кой и серьезной музыке - все это нашло свое место в разговоре. Композитор то и дело подходил к роялю и ил­люстрировал свою речь отрывками из произведений.
Зал был захвачен необычной беседой, длившейся бо­лее двух часов.
Покидая клуб, Кабалевский мимоходом заглянул в танцевальный зал. Он не мог бы четко объяснить, почему его потянуло еще раз взглянуть на своих слушателей, что он хотел прочесть на лицах - тронул ли молодежь раз­говор о музыке и сможет ли она так быстро перейти от одного настроения к другому?
Едва он показался на пороге, как тут же был «взят в плен».
- Дмитрий Борисович, теперь бы надо провести пресс-конференцию.
- Какую пресс-конференцию? - не понял Кабалев­ский.
- А как же, после доклада полагается. Есть вопросы.
- Значит, сорвать вам танцы?
- Ничего, потанцуем в следующий раз.
И танцы действительно не состоялись.
Молодежь столпилась около композитора, посыпались вопросы: «Каково состояние советской оперы?», «Кто та­кие авангардисты?»
Прощаясь с Кабалевским уже поздно вечером, орга­низатор вечера задумчиво сказал:
- Видно, мы здесь чего-то недоучитываем. Как они вас слушали! Какую тягу к серьезной музыке проявили. Наверное, так и нужно говорить с людьми об искусстве - по-настоящему, без скидок.
- Он был прав, - говорит Дмитрий Борисович, вспо­миная свое посещение клуба в Севастополе. - Мы порою не знаем тех глубинных процессов, которые происхо­дят в среде нашей молодежи, не предполагаем, насколько серьезны духовные запросы людей. Что греха таить, боимся, что нас не поймут.
Я сижу в кабинете композитора. Разводя большими руками, Дмитрий Борисович ходит взад-вперед в узком пространстве между софой и роялем - на них ноты, кипы газет и журналов.
- Мне много раз приходилось выступать перед моло­дежью. И всюду слушали рассказ о серьезной музыке и саму музыку с необычайным вниманием. Помню, приехал в Березники. Была предвыборная кампания. Я баллоти­ровался в Верховный Совет СССР. Встречает секретарь горкома и говорит: «Придется немного планы изменить. Школьники просят, чтобы вы рассказали им о музы­ке». А программа плотная. Но как откажешь? Надо ехать.
А однажды возле дачи два солдата остановили, щелк­нули каблуками: «Товарищ Кабалевский, разрешите обратиться?» И сразу: «Как вы относитесь к джазу?» Пол­тора часа о джазе говорили.
Я смотрю на рабочий стол композитора, заваленный письмами любителей музыки, и пытаюсь объяснить себе все, что услышал и увидел здесь. Как соединить в одно: необыкновенную занятость Дмитрия Борисовича своими делами и необычайную доступность, что ли, чуткость ко всякому человеку, который обращается к нему с вопроса­ми о музыке. Вопросов этих бездна, и большинство их в компетенции любого рядового музыканта. Но секретарь Союза композиторов СССР, действительный член Акаде­мии педагогических наук, профессор консерватории, по­четный президент Интернационального общества по му­зыкальному воспитанию (ИСМЕ), композитор, постоянно погруженный в творческую работу и концертирующий как исполнитель и дирижер своих произведений по на­шей стране и за рубежом, - этот бесконечно загружен­ный человек не только находит время ответить на все письма, но и завязывает большую, длящуюся годами переписку с любителями музыки - школьниками, рабо­чими, военнослужащими.
Дмитрий Борисович умеет доходчиво говорить с людь­ми не только словом, но и своей собственной музыкой. Его жизнерадостное творчество понятно и любимо всеми, кто с ним соприкасался. С музыкой Кабалевского мы встречаемся еще в детстве - кто не знает его чудесных песен: «Лешеньку», «Мальчика, мельника и осла», «Наш край», «Школьные годы»! А его проникновенные моло­дежные концерты - Скрипичный, Виолончельный и Тре­тий фортепианный, лиричная пионерская кантата «Песня утра, весны и мира», популярные артековские песни!
Но не только молодостью тех, для кого пишет компо­зитор, определяется содержание его произведений. Он мо­лод душой, и молодостью духа проникнуто все его твор­чество. Ею веет и от опер «Кола Брюньон» и «Семья Тараса», от Четвертой симфонии и романсов на «Сонеты» Шекспира, от песен к радиопостановке «Дон-Кихот» и от многих других произведений.
Об этих сочинениях немало сказано и написано. Но се­годня меня интересует та сторона его творческой дея­тельности, которая связана с военной темой. Ее как-то не привыкли выделять музыковеды. На мой вопрос Дмит­рий Борисович пожал плечами.
- Военным композитором меня не считают.
- Ну а если вспомнить, сколько вами написано на военно-патриотическую тему, смотрите, что получается. Опера «Семья Тараса», сочиненная по мотивам «Непоко­ренных» Горбатова; опера «Никита Вершинин» - по «Бронепоезду 14-69» Иванова; сюита «Народные мсти­тели» - о партизанах; музыка к постановкам Централь­ного театра Советской Армии «Гибель эскадры» Корней­чука и «Мстислав Удалой» Прута; музыка к кинофиль­мам «Аэроград», «Щорс», военные песни, наконец, «Рек­вием».
Композитор улыбается:
- В общем, да, как будто что-то набирается.
Ничего себе что-то! Чего стоит один «Реквием», за который композитор был удостоен премии
имени Глин­ки - Государственной премии РСФСР.
Мы заговорили о «Реквиеме», и Дмитрий Борисович сказал, что рижане завели традицию - исполнять его каждый год в одно и то же время - 9 мая, в День Победы.
- Годы бегут, сколько уж лет, как прошла война, - задумчиво говорит композитор, - а люди все помнят, и чем дальше, тем, кажется, глубже понимают величие свершенного подвига. И мы, деятели культуры, далеко не все сделали, чтобы увековечить и еще больше прославить подвиг народа. Это наш святой долг, если хотите, первая тема творчества.
После «Реквиема» Дмитрий Борисович Кабалевский написал прелюдию «Памяти героев Горловки» для памят­ника, установленного в этом городе, а также симфониче­скую траурную пьесу для памятника в Брянске. Эти маленькие реквиемы Кабалевского родились уже после создания главного, большого «Реквиема» и явились, по су­ществу, продолжением работы композитора над темой увековечения памяти героев Великой Отечественной войны.
Памятник в Горловке представляет собой холм, на ко­тором стоит танк, первым ворвавшийся в город. У основа­ния холма установлена мемориальная доска и горит Веч­ный огонь. Вверху, за чугунной решеткой, спрятаны ди­намики. Оттуда несколько раз в сутки звучит прелюдия «Памяти героев Горловки».
По моей просьбе Дмитрий Борисович дважды пускает ленту с записью прелюдии. Она звучит пять минут, но кажется, что проходит всего полторы-две минуты, на­столько захватывает своим напряжением это произведе­ние, похожее на один глубокий вздох.
- Вот мы часто говорим о том, что надо постоянно искать связь искусства с жизнью, - композитор крутит в своих «пианистических» пальцах коробку с лентой. - Но порой даже не предполагаем, как глубоки и неожи­данны могут быть эти связи...
...За окном глубокий вечер. Пора уходить. И так уже отобрал у гостеприимного хозяина несколько ценнейших часов времени. Дел в эти дни у него, как и всегда, не­впроворот.
- Вот должен сдать на радио беседу о Шестой сим­фонии Мясковского. - Дмитрий Борисович берет со сто­ла листок с начатым текстом беседы. - С нее начинается цикл передач о симфоническом творчестве советских ком­позиторов. Как бы лучше рассказать слушателям о ней? Ведь это первая советская симфония, написанная вскоре после революции. Она появилась вопреки многим прогно­зам музыковедов, говоривших, что традиции сифмонизма Бетховена и Чайковского погибли навсегда. Не та, мол, эпоха. А эпоха оказалась именно та. Потом, вы знаете, многих смутил финал произведения. После бурных пер­вых частей вдруг тема скорби. Оправдан ли трагедийный эпизод в финале симфонии, посвященной победе револю­ции? Были большие споры...
Помолчав немного, убежденно сказал:
- А по-моему, оправдан... - Задумался о чем-то сво­ем и будто без видимой связи продолжил: - Я вступил в партию в сороковом году. Но коммунистом в душе стал знаете когда? В дни глубочайшего траура, в Колонном зале, у гроба Ленина. Поняв, за что была отдана эта вели­кая жизнь, нельзя было не стать коммунистом. Так тра­гедия, а не победа послужила непосредственным источни­ком главного вывода моей жизни, определила мое станов­ление как человека. И не только мое, но и многих тысяч других людей... И в этом смысле финал Шестой симфо­нии Мясковского глубоко оправдан. Правомерно в празд­ник Победы вспоминать о жертвах, принесенных на ее алтарь, - тогда яснее становится ее цена и заслуга тех, кто ее добыл.
Покидая квартиру композитора, я думаю, какая же все-таки главная тема в его творчестве? Детская? Да. Юношеская, молодежная? Да. Героико-патриотическая? Да. Все они объединены любовью к Родине, к жизни, цель которой, создавая прекрасное, творить доброе во имя на­рода...
ВОЗВРАЩЕНИЕ КОЛА БРЮНЬОНА
Телефонный разговор был кратким, но интригующим.
- Здравствуйте, Дмитрий Борисович! Говорит Леонид Коган. Я только что прилетел из Италии, с гастролей. Есть для вас любопытный сувенир.
- Какой же?
- Платок на голову.
- Платок? Интересно. Такого подарка мне еще не дарили.
- Однако будете ему рады. Это особый платок...
И знаменитый советский скрипач вскоре вручил Ка­балевскому этот необычный сувенир.
На большом куске розового шелка черной краской было отпечатано следующее. В центре, в рамке, образо­ванной музыкальными произведениями, воспроизведен автограф великого дирижера Артуро Тосканини; по сто­ронам изображены театры мира, в которых дирижиро­вал знаменитый маэстро; между ними - первые страницы партитур любимых симфонических произведений Тоска­нини, которыми он много раз дирижировал. Среди них увертюра «Вильгельм Телль» Россини, пьеса Дебюсси «Море», Четвертая симфония Брамса, симфоническая поэ­ма Рихарда Штрауса «Смерть и просветление» и... увер­тюра Кабалевского к опере «Кола Брюньон».
Слов нет, дорогой подарок привез Дмитрию Борисови­чу Леонид Коган. Но к радости скоро примешался при­вкус горечи - это было еще одним напоминанием. О чем?..
...Тридцатый год своей жизни Дмитрий Борисович встретил уже признанным мастером, автором многих про­изведений, в том числе крупных: трех симфоний, сонаты, фортепианного концерта, квартета. И все-таки он еще был довольно молодым человеком и молодым композито­ром. Конечно, появилась некоторая уверенность в своих силах, но робости было еще достаточно, ну хотя бы перед оперой. Очень уж хотелось взяться за нее, но как подсту­питься? Где найти хороший сюжет и каким он должен быть - этот хороший оперный сюжет?
Жизнь подарила задачу, решать которую композитору пришлось несколько десятков лет!
Прочитал Кабалевский повесть великого французского писателя Ромена Роллана «Кола Брюньон» - и потянуло его к сильному образу художника-мастера, человека, страстно влюбленного в жизнь, созданного талантом Рол­лана. И так захотелось подольше побыть наедине с этим неутомимым весельчаком и балагуром, рассказать в музы­ке об этой брызжущей радостью жизни, что Дмитрий Бо­рисович даже... загрустил.
Еще бы не загрустить. Имеет ли он моральное право ступать во владения повести Роллана, этой, по выраже­нию Алексея Максимовича Горького, «может быть, самой изумительной книги наших дней». Ну, а если решиться и взглянуть на повесть как на оперный сюжет (почему-то захотелось написать именно оперу)? И композитор еще больше засомневался в реальности своего замысла:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17