Перед вами был у меня здесь Автоном Зеркалов. Ночью с перепугу сбежал, но после одумался, приплёлся виниться. Лбом об пол стучал, каялся в своей дурости. Оплели его лукавые помощники, главный шпиг Юла и сержант Яшка Журавлёв. Продались за англицкое золото, стакнулись с секретарём Штрозаком и Фролкой Быком. А гехаймрат поверил. Одурили его заговорщики, во круг пальца обвели. Желал Зеркалов предо мною отличиться, добыв улики против Витворта, а сам чуть меня не сгубил. И всю державу заодно… Юла же, изменник, хотел Зеркалова зарезать, чтоб упрятать концы в воду, но Автоном его проткнул шпагой. А надо было живьём взять! Вот и остались мы с пустыми руками. Штрозака брать нельзя, нам ныне с Англией собачиться накладно. Яшка Журавлёв в бегах. Допрашивать некого. Так-то, голуби…
Мужик, невежа, встрял с вопросом:
– С грехомератом-то чего будешь делать?
«Моя воля, снёс бы голову с плеч, – подумал Ромодаиовский. – Но сначала отдал бы в пытку – не врёт ли, что сдуру дров наломал».
– Зеркалов оказался глуп, – ответил он вслух – не столь ко мужику, сколько будущим возможным вопрошателям. – А мне в Преображёнке дураки не надобны. В Сибирь поедет, на телеге, под караулом.
Те переглянулись, а Фёдор Юрьевич засопел, вспоминая рассветный разговор с Александрой Васильевичем Кирьяковым, который явился заступничать за Автонома.
Кирьяков сказал, что гехаймрат сидит у наследника, хочет кинуться князь-кесарю в ноги, но робеет. Когда же Фёдор Юрьевич в гневе хотел немедля послать ярыг – заковать собаку в железа, гофф-оберкамергерр, истинный добра желатель, мягко посоветовал:
– Гляди, князь, тебе, конечно, виднее, а только подумал бы… Надо ль тебе это смутное дело ворошить? Не вышло б от того лишнего сраму. Начальника полуприказа казнить – оказия шумная. Сослал бы его куда-нибудь подальше, тихонечко, да и дело с концом.
Ромодановский устал, был сердит, но над мудрым словом призадумался. А Кирьяков так же задушевно продолжил:
– Зеркалова за что-то очень полюбил цесаревич. Я ведь к тебе за Автонома просить пришёл по его наказу. Ты ещё вот о чём подумай. Государь Пётр Алексеевич (дай ему Боже долгих лет жизни) здоровьем некрепок. Не ровен час, при зовёт его Господь… Может, всем нам скоро под Алексеем быть. Так нужно ль тебе против себя наследника озлоблять?
Хороший был совет. Бесстрашный и честный. А дороже всего, что от человека, которому при следующем царствовании не иначе как быть первым министром.
Всё это сообразив, Ромодановский сердечно поблагодарил друга и велел передать Автоношке, чтобы являлся, не трусил. Застенка и казни ему не будет. Дурость – не измена.
Пора, однако, было заканчивать. Оставались и другие дела, да и старое тело просило отдыха.
Приосанившись, глава Преображёнки торжественно молвил:
– В минувшую ночь чуть было не свершилось великое для отечества зло. Вы двое, всяк по-своему, оберегли державу от врагов. Знайте же, что власть умеет не только карать, но и награждать… – Ромодановский посмотрел в лежавшую перед ним бумагу. – Вижу, что Зеркалов от моего имени вас уже щедро одарил. Тебе, Попов, аж чин армейского майора посулил, а тебе, мастер, какую-то вольную грамотку, доселе небывалую. Всё это Автоношкины враки, ничего такого он у меня для вас не просил… Однако за ваши перед государством старания, так и быть, великие сии милости подтверждаю. Будь ты майором, а ты вольным от повинностей человеком. По заслугам вам и честь.
Он великодушно кивнул. Офицер сделал рукой решпект, хоть по веснушчатой физиономии и промелькнула тень разочарования. А ты как думал? Полковника тебе, что ли, давать за столь конфузное дело?
Мужик же вновь явил невежество. Вместо того чтоб поклониться и смиренно поблагодарить, прогудел:
– А Митрию что? Никитину, то бишь Микитенке? Он, чай, тоже себя не жалел.
Ну что возьмёшь с лапотника? Где ему было научиться, как следует себя держать перед особой князь-кесаря?
Фёдор Юрьевич вспомнил своё суматошное ночное пробуждение. Только было уснул на мягкой перине, вдруг грохот, крики, да дверь с петель как вылетит, с треском! Думал, смерть пришла, злодеи убивать ворвались за верную службу царю и отечеству.
Вламывается в спальню мужичина зверообразный. На нём слева и справа челядинцы висят, а он знай рычит: «Слово и дело! Будитя князя! Говорить с ним буду!»
Теперь-то было смешно. Ромодановский хмыкнул, поневоле залюбовавшись богатырём. Вот бы кого показать Карле шведскому. Погляди, кочет мелкий, каков у нас народ, не наскакивай на этакую силищу – клюв обломаешь.
Немножко возвеселившись, князь сказал с кривой улыбкой (прямо улыбаться давным-давно разучился):
– Микитенку награждать не за что. Подумаешь – два пожара загасил. Ему и пятидесяти рублей, которые Зеркалов сулил, не дам. Тем более, бороду он всё равно сбрил…
И засмеялся, довольный шуткой.
– Я ещё вот чего спросить хочу, – всё не угоманивался мужичина. – Зеркалова в Сибирь, тово-етова, одного ссылаешь или как?
Лица у обоих ероев отчего-то сделались напряжёнными.
– Почему одного? – добродушно удивился Фёдор Юрьевич. Дерзость простолюдина его забавляла. – С семейством, как положено.
– С сыном, что ли? Или… ещё с кем? – с тревогой допытывался Илейка.
Заинтересовавшись такой настырностью, Ромодановский прищурился:
– Ну да, с сыном. А что, у Зеркалова ещё кто есть?
Хорошо, глаза у князя были старые. Не увидел, как Попов двинул товарища локтем в бок: заткнись. Сам же лихо шагнул вперёд:
– Никак нет! У господина бывшего гехаймрата только одно дитё, а иных близких родичей не имеется!
– Девчонка там ещё была, как же, как же.., – протянул памятливый князь-кесарь. – Воспитанница зеркаловская. Милославской породы…
Алёша втихомолку бешено ткнул Ильшу шпорой по щиколотке. Тот, хоть было больно, не охнул. Стоял весь побелевший, казнил себя за длинный язык.
– Но родство то женское, через сестру, – договорил Ромодановский как бы с сожалением. – Под указ об отчине не подпадает. Стало быть, гнить Зеркалову в дальних местах всего только сам-второй, с сыном.
От облегчения Ильша аж покачнулся, даром что богатырь.
* * *
Дмитрий ждал их за воротами, всё в том же алом мундире, но уже не столь нарядном, как вчера. Ткань кое-где обгорела, медные пуговицы подзакоптились, на каске сбоку была вмятина. Горячую ночку провёл Никитин, но с задачей справился: поспел вовремя затушить оба поджога – и на Ильинке, и в Пыжах, благо первый пожар был близко, а второй пригасило дождиком. Никто из посадских и пожарных не погиб. А спасательская службе Мите очень понравилась. Дело храброе, быстрое, как война, но гораздо лучше войны, потому что никого убивать не нужно.
Известием, что награды ему не будет, Дмитрий не опечалился. Бороды уже не вернуть, а денежная подачка для столбового дворянина, пускай и беглого, зазорна. Но, услышав об опале, которой подверглись отец и сын Зеркаловы, Митя помрачнел, задумался и стал прощаться с товарищами.
– Ну… Свидимся, – неопределённо молвил он.
Надо сказать, что Алёша с Ильёй тоже торопились, каждый по какому-то своему делу. Так что расстались наскоро и не по-русски, с объятьями, а по-новому, рукопожатственно. Сначала поручившись офицеры. Потом, глядя на них, сунул свою лапищу гвардейцу Ильша, и так стиснул, что Попов заорал.
– Давай уж лучше обнимемся, – сказал Митя, пряча руку за спину. Но смущённый Илья еле коснулся его плеч.
Все трое отправились в разные стороны. Попов ускакал к китай-городской стене. Мастер сел в свою тележку, покатил к Никитским воротам. Дмитрий был пеш и свернул в переулок.
Пожарный прапорщик спешил. Лицо его было озабочено, левая рука придерживала на боку саблю, правая отмахивала в такт шагам.
Путь ему предстоял не близкий, но и не очень дальний: через Успенский вражек и Тверской тракт, через Неглинную речку и Лубяницу, за Мясники, в некий переулок, изогнутый несколькими кривыми коленами, где ждала дева, нуждавшаяся в утешении и защите, ибо на её семью обрушилось несчастье.
В воротах знакомого особняка стояла стража. Никитин испугался, что его не пропустят, но офицер лишь спросил, к кому, и узнав, что к княжне Василисе Матвеевне, препятствовать не стал. Видно, не было ему про княжну никакого нарочного указания.
Испуганные слуги метались по двору, укладывая всякий скарб в две большие повозки. За ними приглядывал преображенец в синем кафтане, сверяясь по списку. Иные вещи грузить не позволял, ибо они-де надлежат не княжне Милославской, а государевой казне, куда отписано имущество преступника Зеркалова.
Посмотрел на эту скорбную картину Митя, нахмурился ещё больше. Взял за рукав знакомого челядинца.
– Поди, скажи княжне, что к ней Дмитрий Никит… Микитенко, – поправился он, покосившись на преображеица. – Не удостоит ли принять?
– А-а! – взрыднул слуга, высвободился и пошёл себе дальше. Человек был не в себе. Пришлось подниматься без докладу.
Митьша готовился застать Василису одну, в слезах, и очень волновался, что не найдёт уместных слов – чтоб были сердечны, да не навязчивы. Лишь бы лучшая из дев не подумала, будто он желает воспользоваться её злосчастным положением для своих профитов (слово, почерпнутое из дикционария). Кстати, самым лучшим началом разговора будет поблагодарить за дикционарий, единственно благодаря которому раб Божий Никитин ещё пребывает на сем свете.
Он вошёл в горницу, двери которой были открыты, и остановился, неприятно поражённый.
Василиса была ничуть не в слезах – наоборот, оживлена и деловита. Но сразило Митю не это, а то что дева была не одна. Подле стоял Попов и с неудовольствием смотрел на друга. Шустрый Алёшка когда-то уже успел нарядиться в сребропарчовый камзол. Рядом с княжной, одетой в дорожное серое платье, он казался переливчатым селезнем.
Не успели они перемолвиться и словом, как внизу во дворе раздались крики.
Караульные не давали въехать повозке, которой правил здоровенный бородач, басисто рыкавший на офицера.
– Пропустите его! – звонко велела Василиса, выглянув из окна. – Это мой друг!
– Ну вот, вся стая в сборе, – кисло обронил Алёша – но вполголоса, чтоб слышал один Митя. – Хороши товарищи… Будто аспиды.
А Василиса Матвеевна, чистая душа, растроганно воскликнула:
– Илюша приехал! Милые вы мои, все ко мне собрались, попрощаться! Спасибо вам.
Лишь теперь Никитин разглядел, что оживлённый румянец, которым были окрашены её щёки, какой-то неестественный, пятнами, а движения слишком порывисты.
– Куда ты ныне? В Сагдеево? – спросил он, забыв, что хотел начать с благодарностей.
Она будто не слышала. В комнату как раз входил Ильша, и Василиса кинулась ему навстречу – обняла, поцеловала. Дмитрий насупился. Его-то подобной милости не удостоили… За княжну ответил Попов:
– Конечно, в Сагдеево. Куда ж нам ещё?
Не понравилось Мите, как он это сказал. Будто по-хозяйски. В каком смысле «нам»?
Но здесь заговорила Василиса, и Никитин стал смотреть только на неё.
– Автонома Львовича – понятно, на нём вина. – Девушка произносила слова быстрей обычного и всё поёживалась. – Но Петрушу в Сибирь за что?
– Положено так, по указу об отчине, – объяснил Попов как самый сведущий в законах. – Сын за отца ответчик. Ибо ежели ты плоть от плоти и кровь от крови, то и отвечай плотью и кровью.
– Петруша болеет часто! А его в холодную Сибирь, на телеге! Хотела шубу передать или хоть тулуп – не дозволили!
– Какой тулуп, лето ведь, – пробовал утешить её Алёша.
– Пока довезут, зима будет. Я узнала у офицера: им путь в Якутский острог, а туда добираться пять месяцев!
Она не могла стоять на месте. Повернётся то к одному, то к другому, то к третьему, или вдруг сядет и снова встанет, или пройдётся по комнате. Остановилась у открытого окна, да как воскликнет:
– Глядите, глядите!
Друзья-соперники к ней кинулись, думали – что страшное увидела.
А зрелище было самое обыкновенное. Напротив распахнутых ворот остановились трое нищих: с головы до ног в рогожных балахонах, обвешанных бубенцами, так что при каждом движении раздавался звон. Это были прокажённые, к кому близко подходить нельзя. Двое, видно, уже ослепли – мешки у них были без отверстий. Бедолаги держались за третьего, у которого в рогоже были проделаны дырки для глаз. Зато он был горбат и на ногах держался нетвёрдо, покачивался. Солдаты гнали попрошаек прочь, но сами же от них и пятились.
– Вот и Петруша с тятей будут такие же! – Василиса с ужасом смотрела на калек. – Все будут их гнать, словно прокажённых! И никто не подаст им милостыни…
В этом она, правда, ошиблась. Начальник караула, желая побыстрей спровадить жутких попрошаек, кинул горбатому монету в жестяную миску. Гнусавя молитву, троица двинулась дальше.
– Господь всякой твари пропитание сыщет, – сказал утешитель Алёшка. – Никто у Него не пропадёт.
– Это ты правду молвил.
Василиса обернулась. Глаза её были сухи, а губы даже улыбались. Ободрённый, Попов продолжил:
– Гехаймрату ещё повезло. Цесаревич за него заступился, да и князь-кесарю нужно, чтоб ночное дело шитым-крытым осталось. Иначе по винам твоего дяди да по нашим российским обыкновениям следовало его колесовать либо на кол посадить. Шутка ли – едва на Москве смуту не попустил, самого Ромодановского своими лжами сгубить мог! За великое вранье положена и кара великая.
– Что верно, то верно. Дядя Автоном врать мастер, – чуть ли не весело согласилась Василиса. – Он и мне много чего наврал. Я, дура, уши развесила. Уж и не знаю, для какой надобности дядя мне сказки плёл. И отец-де мне не отец, и мать не мать.
– А кто же тогда твои родители? – удивился Никитин.
– Софья-царевна и её талант Василий Голицын. Так что, по дядиному, получаюсь я царской крови. – Василиса коротко рассмеялась. – Даже письмо мне дал княж-Матвеево, в подтверждение. А ныне стала я ту грамотку рассматривать – поддельная. Мне ль тятиной руки не знать?
– Зачем лее он такое напридумывал?
– Это ещё не всё. – Княжна улыбалась, но взгляд у неё был рассеянный, словно она думала о чём-то совсем другом. – Дядя мне позатейией сказку сочинил. Будто бы вёз он меня новорожденную из Троицы на бочках с золотом через темный лес, да напали лихие люди, меня вместе с золотом похитили. И про икону какую-то волшебную. – Она покачала головой, сама на себя удивляясь. – И ведь верила я, дура, этакой небывальщине! – Вдруг девушка всплеснула руками. – А может, дядя Автоном рассудком повредился? Ну конечно! В том всему и причина! Но тогда его незачем в ссылку. За болезнь человек не ответчик! Что вы молчите? Разве не так?
Товарищи, действительно, молчали, ошеломленно глядя друг на друга.
– Через лес? Из Троицы? – пробормотал Митя. – Новорожденную? Это что же, выходит, девятнадцать лет назад?
Ильша прогудел:
– Икона волшебная?
Они ещё додумывали, а Попов уже всё понял. Про икону он пропустил мимо ушей, не заинтересовался. А вот золото – дело иное.
– Не говорил, сколько в тех бочонках казны?
– Говорил. Якобы сто тысяч червонных веницейских цехинов… – Василиса с недоумением смотрела на друзей. – Да полно вам! Это ж бредня безумная!
– Помнишь бочонки? – Попов толкнул Ильшу. – Они тяжёлые были.
– Ещё б не помнить. Один, когда падал, по башке меня вдарил.
Алёша стукнул кулаком по ладони:
– Да вы понимаете ли, братцы, что там под плотиной лежит? Сто тыщ цехинов! Бочонки-то дубовые, им от воды ничего не сделалось! Золоту тем более! Как только его со дна достать?
– Думать надо, – медленно сказал Илейка.
Попов хохотнул:
– Думай, мастер! У тебя башка золотая – по ней бочонок с золотом вдарил!
Их невразумительную беседу Никитин слушал, половины не понимая. Но он хоть видел начало той давней лесной истории, Василиса же и подавно растерялась.
Попов всё им рассказал и объяснил, под согласное мычание Ильи. Концовку, самую для себя выигрышную, про спасение младенца, Алёшка разыграл, словно на театре: как он стоит на краешке, еле удерживаясь под напором воды, но тянется, тянется к колыбельке. Невинное дитя вот-вот сверзнется вниз, однако избавитель успевает подхватить малютку и потом бережно несёт через леса к отчему дому…
Василиса про бочонки слушала более или менее спокойно, а тут растрогалась и даже, прослезившись, погладила рассказчика по рыжей прядке, выбившейся из-под алонжевого парика:
– Значит, ты и есть чудесный Мальчик-Златовлас?
– Кто?
Смутившись, Попов поправил накладные волосы.
– Каждый из вас в разное время спас мне жизнь, – задумчиво произнесла Василиса. – Судьба соплела нас вместе, словно венок.
– Или косу. – Алексей засмеялся. – Но той косе не хватает золотой ленты. Ей-же-ей, мы ту ленту добудем! Так иль нет, братцы? Я ныне безначальный, время у меня есть. Митя тоже не у дел. Илья вовсе птаха вольная, да ещё с грамотой. Поехали на речку, поныряем? От Сагдеева это близко. Выловим злату рыбку – предъявим Василисе Матвеевне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Мужик, невежа, встрял с вопросом:
– С грехомератом-то чего будешь делать?
«Моя воля, снёс бы голову с плеч, – подумал Ромодаиовский. – Но сначала отдал бы в пытку – не врёт ли, что сдуру дров наломал».
– Зеркалов оказался глуп, – ответил он вслух – не столь ко мужику, сколько будущим возможным вопрошателям. – А мне в Преображёнке дураки не надобны. В Сибирь поедет, на телеге, под караулом.
Те переглянулись, а Фёдор Юрьевич засопел, вспоминая рассветный разговор с Александрой Васильевичем Кирьяковым, который явился заступничать за Автонома.
Кирьяков сказал, что гехаймрат сидит у наследника, хочет кинуться князь-кесарю в ноги, но робеет. Когда же Фёдор Юрьевич в гневе хотел немедля послать ярыг – заковать собаку в железа, гофф-оберкамергерр, истинный добра желатель, мягко посоветовал:
– Гляди, князь, тебе, конечно, виднее, а только подумал бы… Надо ль тебе это смутное дело ворошить? Не вышло б от того лишнего сраму. Начальника полуприказа казнить – оказия шумная. Сослал бы его куда-нибудь подальше, тихонечко, да и дело с концом.
Ромодановский устал, был сердит, но над мудрым словом призадумался. А Кирьяков так же задушевно продолжил:
– Зеркалова за что-то очень полюбил цесаревич. Я ведь к тебе за Автонома просить пришёл по его наказу. Ты ещё вот о чём подумай. Государь Пётр Алексеевич (дай ему Боже долгих лет жизни) здоровьем некрепок. Не ровен час, при зовёт его Господь… Может, всем нам скоро под Алексеем быть. Так нужно ль тебе против себя наследника озлоблять?
Хороший был совет. Бесстрашный и честный. А дороже всего, что от человека, которому при следующем царствовании не иначе как быть первым министром.
Всё это сообразив, Ромодановский сердечно поблагодарил друга и велел передать Автоношке, чтобы являлся, не трусил. Застенка и казни ему не будет. Дурость – не измена.
Пора, однако, было заканчивать. Оставались и другие дела, да и старое тело просило отдыха.
Приосанившись, глава Преображёнки торжественно молвил:
– В минувшую ночь чуть было не свершилось великое для отечества зло. Вы двое, всяк по-своему, оберегли державу от врагов. Знайте же, что власть умеет не только карать, но и награждать… – Ромодановский посмотрел в лежавшую перед ним бумагу. – Вижу, что Зеркалов от моего имени вас уже щедро одарил. Тебе, Попов, аж чин армейского майора посулил, а тебе, мастер, какую-то вольную грамотку, доселе небывалую. Всё это Автоношкины враки, ничего такого он у меня для вас не просил… Однако за ваши перед государством старания, так и быть, великие сии милости подтверждаю. Будь ты майором, а ты вольным от повинностей человеком. По заслугам вам и честь.
Он великодушно кивнул. Офицер сделал рукой решпект, хоть по веснушчатой физиономии и промелькнула тень разочарования. А ты как думал? Полковника тебе, что ли, давать за столь конфузное дело?
Мужик же вновь явил невежество. Вместо того чтоб поклониться и смиренно поблагодарить, прогудел:
– А Митрию что? Никитину, то бишь Микитенке? Он, чай, тоже себя не жалел.
Ну что возьмёшь с лапотника? Где ему было научиться, как следует себя держать перед особой князь-кесаря?
Фёдор Юрьевич вспомнил своё суматошное ночное пробуждение. Только было уснул на мягкой перине, вдруг грохот, крики, да дверь с петель как вылетит, с треском! Думал, смерть пришла, злодеи убивать ворвались за верную службу царю и отечеству.
Вламывается в спальню мужичина зверообразный. На нём слева и справа челядинцы висят, а он знай рычит: «Слово и дело! Будитя князя! Говорить с ним буду!»
Теперь-то было смешно. Ромодановский хмыкнул, поневоле залюбовавшись богатырём. Вот бы кого показать Карле шведскому. Погляди, кочет мелкий, каков у нас народ, не наскакивай на этакую силищу – клюв обломаешь.
Немножко возвеселившись, князь сказал с кривой улыбкой (прямо улыбаться давным-давно разучился):
– Микитенку награждать не за что. Подумаешь – два пожара загасил. Ему и пятидесяти рублей, которые Зеркалов сулил, не дам. Тем более, бороду он всё равно сбрил…
И засмеялся, довольный шуткой.
– Я ещё вот чего спросить хочу, – всё не угоманивался мужичина. – Зеркалова в Сибирь, тово-етова, одного ссылаешь или как?
Лица у обоих ероев отчего-то сделались напряжёнными.
– Почему одного? – добродушно удивился Фёдор Юрьевич. Дерзость простолюдина его забавляла. – С семейством, как положено.
– С сыном, что ли? Или… ещё с кем? – с тревогой допытывался Илейка.
Заинтересовавшись такой настырностью, Ромодановский прищурился:
– Ну да, с сыном. А что, у Зеркалова ещё кто есть?
Хорошо, глаза у князя были старые. Не увидел, как Попов двинул товарища локтем в бок: заткнись. Сам же лихо шагнул вперёд:
– Никак нет! У господина бывшего гехаймрата только одно дитё, а иных близких родичей не имеется!
– Девчонка там ещё была, как же, как же.., – протянул памятливый князь-кесарь. – Воспитанница зеркаловская. Милославской породы…
Алёша втихомолку бешено ткнул Ильшу шпорой по щиколотке. Тот, хоть было больно, не охнул. Стоял весь побелевший, казнил себя за длинный язык.
– Но родство то женское, через сестру, – договорил Ромодановский как бы с сожалением. – Под указ об отчине не подпадает. Стало быть, гнить Зеркалову в дальних местах всего только сам-второй, с сыном.
От облегчения Ильша аж покачнулся, даром что богатырь.
* * *
Дмитрий ждал их за воротами, всё в том же алом мундире, но уже не столь нарядном, как вчера. Ткань кое-где обгорела, медные пуговицы подзакоптились, на каске сбоку была вмятина. Горячую ночку провёл Никитин, но с задачей справился: поспел вовремя затушить оба поджога – и на Ильинке, и в Пыжах, благо первый пожар был близко, а второй пригасило дождиком. Никто из посадских и пожарных не погиб. А спасательская службе Мите очень понравилась. Дело храброе, быстрое, как война, но гораздо лучше войны, потому что никого убивать не нужно.
Известием, что награды ему не будет, Дмитрий не опечалился. Бороды уже не вернуть, а денежная подачка для столбового дворянина, пускай и беглого, зазорна. Но, услышав об опале, которой подверглись отец и сын Зеркаловы, Митя помрачнел, задумался и стал прощаться с товарищами.
– Ну… Свидимся, – неопределённо молвил он.
Надо сказать, что Алёша с Ильёй тоже торопились, каждый по какому-то своему делу. Так что расстались наскоро и не по-русски, с объятьями, а по-новому, рукопожатственно. Сначала поручившись офицеры. Потом, глядя на них, сунул свою лапищу гвардейцу Ильша, и так стиснул, что Попов заорал.
– Давай уж лучше обнимемся, – сказал Митя, пряча руку за спину. Но смущённый Илья еле коснулся его плеч.
Все трое отправились в разные стороны. Попов ускакал к китай-городской стене. Мастер сел в свою тележку, покатил к Никитским воротам. Дмитрий был пеш и свернул в переулок.
Пожарный прапорщик спешил. Лицо его было озабочено, левая рука придерживала на боку саблю, правая отмахивала в такт шагам.
Путь ему предстоял не близкий, но и не очень дальний: через Успенский вражек и Тверской тракт, через Неглинную речку и Лубяницу, за Мясники, в некий переулок, изогнутый несколькими кривыми коленами, где ждала дева, нуждавшаяся в утешении и защите, ибо на её семью обрушилось несчастье.
В воротах знакомого особняка стояла стража. Никитин испугался, что его не пропустят, но офицер лишь спросил, к кому, и узнав, что к княжне Василисе Матвеевне, препятствовать не стал. Видно, не было ему про княжну никакого нарочного указания.
Испуганные слуги метались по двору, укладывая всякий скарб в две большие повозки. За ними приглядывал преображенец в синем кафтане, сверяясь по списку. Иные вещи грузить не позволял, ибо они-де надлежат не княжне Милославской, а государевой казне, куда отписано имущество преступника Зеркалова.
Посмотрел на эту скорбную картину Митя, нахмурился ещё больше. Взял за рукав знакомого челядинца.
– Поди, скажи княжне, что к ней Дмитрий Никит… Микитенко, – поправился он, покосившись на преображеица. – Не удостоит ли принять?
– А-а! – взрыднул слуга, высвободился и пошёл себе дальше. Человек был не в себе. Пришлось подниматься без докладу.
Митьша готовился застать Василису одну, в слезах, и очень волновался, что не найдёт уместных слов – чтоб были сердечны, да не навязчивы. Лишь бы лучшая из дев не подумала, будто он желает воспользоваться её злосчастным положением для своих профитов (слово, почерпнутое из дикционария). Кстати, самым лучшим началом разговора будет поблагодарить за дикционарий, единственно благодаря которому раб Божий Никитин ещё пребывает на сем свете.
Он вошёл в горницу, двери которой были открыты, и остановился, неприятно поражённый.
Василиса была ничуть не в слезах – наоборот, оживлена и деловита. Но сразило Митю не это, а то что дева была не одна. Подле стоял Попов и с неудовольствием смотрел на друга. Шустрый Алёшка когда-то уже успел нарядиться в сребропарчовый камзол. Рядом с княжной, одетой в дорожное серое платье, он казался переливчатым селезнем.
Не успели они перемолвиться и словом, как внизу во дворе раздались крики.
Караульные не давали въехать повозке, которой правил здоровенный бородач, басисто рыкавший на офицера.
– Пропустите его! – звонко велела Василиса, выглянув из окна. – Это мой друг!
– Ну вот, вся стая в сборе, – кисло обронил Алёша – но вполголоса, чтоб слышал один Митя. – Хороши товарищи… Будто аспиды.
А Василиса Матвеевна, чистая душа, растроганно воскликнула:
– Илюша приехал! Милые вы мои, все ко мне собрались, попрощаться! Спасибо вам.
Лишь теперь Никитин разглядел, что оживлённый румянец, которым были окрашены её щёки, какой-то неестественный, пятнами, а движения слишком порывисты.
– Куда ты ныне? В Сагдеево? – спросил он, забыв, что хотел начать с благодарностей.
Она будто не слышала. В комнату как раз входил Ильша, и Василиса кинулась ему навстречу – обняла, поцеловала. Дмитрий насупился. Его-то подобной милости не удостоили… За княжну ответил Попов:
– Конечно, в Сагдеево. Куда ж нам ещё?
Не понравилось Мите, как он это сказал. Будто по-хозяйски. В каком смысле «нам»?
Но здесь заговорила Василиса, и Никитин стал смотреть только на неё.
– Автонома Львовича – понятно, на нём вина. – Девушка произносила слова быстрей обычного и всё поёживалась. – Но Петрушу в Сибирь за что?
– Положено так, по указу об отчине, – объяснил Попов как самый сведущий в законах. – Сын за отца ответчик. Ибо ежели ты плоть от плоти и кровь от крови, то и отвечай плотью и кровью.
– Петруша болеет часто! А его в холодную Сибирь, на телеге! Хотела шубу передать или хоть тулуп – не дозволили!
– Какой тулуп, лето ведь, – пробовал утешить её Алёша.
– Пока довезут, зима будет. Я узнала у офицера: им путь в Якутский острог, а туда добираться пять месяцев!
Она не могла стоять на месте. Повернётся то к одному, то к другому, то к третьему, или вдруг сядет и снова встанет, или пройдётся по комнате. Остановилась у открытого окна, да как воскликнет:
– Глядите, глядите!
Друзья-соперники к ней кинулись, думали – что страшное увидела.
А зрелище было самое обыкновенное. Напротив распахнутых ворот остановились трое нищих: с головы до ног в рогожных балахонах, обвешанных бубенцами, так что при каждом движении раздавался звон. Это были прокажённые, к кому близко подходить нельзя. Двое, видно, уже ослепли – мешки у них были без отверстий. Бедолаги держались за третьего, у которого в рогоже были проделаны дырки для глаз. Зато он был горбат и на ногах держался нетвёрдо, покачивался. Солдаты гнали попрошаек прочь, но сами же от них и пятились.
– Вот и Петруша с тятей будут такие же! – Василиса с ужасом смотрела на калек. – Все будут их гнать, словно прокажённых! И никто не подаст им милостыни…
В этом она, правда, ошиблась. Начальник караула, желая побыстрей спровадить жутких попрошаек, кинул горбатому монету в жестяную миску. Гнусавя молитву, троица двинулась дальше.
– Господь всякой твари пропитание сыщет, – сказал утешитель Алёшка. – Никто у Него не пропадёт.
– Это ты правду молвил.
Василиса обернулась. Глаза её были сухи, а губы даже улыбались. Ободрённый, Попов продолжил:
– Гехаймрату ещё повезло. Цесаревич за него заступился, да и князь-кесарю нужно, чтоб ночное дело шитым-крытым осталось. Иначе по винам твоего дяди да по нашим российским обыкновениям следовало его колесовать либо на кол посадить. Шутка ли – едва на Москве смуту не попустил, самого Ромодановского своими лжами сгубить мог! За великое вранье положена и кара великая.
– Что верно, то верно. Дядя Автоном врать мастер, – чуть ли не весело согласилась Василиса. – Он и мне много чего наврал. Я, дура, уши развесила. Уж и не знаю, для какой надобности дядя мне сказки плёл. И отец-де мне не отец, и мать не мать.
– А кто же тогда твои родители? – удивился Никитин.
– Софья-царевна и её талант Василий Голицын. Так что, по дядиному, получаюсь я царской крови. – Василиса коротко рассмеялась. – Даже письмо мне дал княж-Матвеево, в подтверждение. А ныне стала я ту грамотку рассматривать – поддельная. Мне ль тятиной руки не знать?
– Зачем лее он такое напридумывал?
– Это ещё не всё. – Княжна улыбалась, но взгляд у неё был рассеянный, словно она думала о чём-то совсем другом. – Дядя мне позатейией сказку сочинил. Будто бы вёз он меня новорожденную из Троицы на бочках с золотом через темный лес, да напали лихие люди, меня вместе с золотом похитили. И про икону какую-то волшебную. – Она покачала головой, сама на себя удивляясь. – И ведь верила я, дура, этакой небывальщине! – Вдруг девушка всплеснула руками. – А может, дядя Автоном рассудком повредился? Ну конечно! В том всему и причина! Но тогда его незачем в ссылку. За болезнь человек не ответчик! Что вы молчите? Разве не так?
Товарищи, действительно, молчали, ошеломленно глядя друг на друга.
– Через лес? Из Троицы? – пробормотал Митя. – Новорожденную? Это что же, выходит, девятнадцать лет назад?
Ильша прогудел:
– Икона волшебная?
Они ещё додумывали, а Попов уже всё понял. Про икону он пропустил мимо ушей, не заинтересовался. А вот золото – дело иное.
– Не говорил, сколько в тех бочонках казны?
– Говорил. Якобы сто тысяч червонных веницейских цехинов… – Василиса с недоумением смотрела на друзей. – Да полно вам! Это ж бредня безумная!
– Помнишь бочонки? – Попов толкнул Ильшу. – Они тяжёлые были.
– Ещё б не помнить. Один, когда падал, по башке меня вдарил.
Алёша стукнул кулаком по ладони:
– Да вы понимаете ли, братцы, что там под плотиной лежит? Сто тыщ цехинов! Бочонки-то дубовые, им от воды ничего не сделалось! Золоту тем более! Как только его со дна достать?
– Думать надо, – медленно сказал Илейка.
Попов хохотнул:
– Думай, мастер! У тебя башка золотая – по ней бочонок с золотом вдарил!
Их невразумительную беседу Никитин слушал, половины не понимая. Но он хоть видел начало той давней лесной истории, Василиса же и подавно растерялась.
Попов всё им рассказал и объяснил, под согласное мычание Ильи. Концовку, самую для себя выигрышную, про спасение младенца, Алёшка разыграл, словно на театре: как он стоит на краешке, еле удерживаясь под напором воды, но тянется, тянется к колыбельке. Невинное дитя вот-вот сверзнется вниз, однако избавитель успевает подхватить малютку и потом бережно несёт через леса к отчему дому…
Василиса про бочонки слушала более или менее спокойно, а тут растрогалась и даже, прослезившись, погладила рассказчика по рыжей прядке, выбившейся из-под алонжевого парика:
– Значит, ты и есть чудесный Мальчик-Златовлас?
– Кто?
Смутившись, Попов поправил накладные волосы.
– Каждый из вас в разное время спас мне жизнь, – задумчиво произнесла Василиса. – Судьба соплела нас вместе, словно венок.
– Или косу. – Алексей засмеялся. – Но той косе не хватает золотой ленты. Ей-же-ей, мы ту ленту добудем! Так иль нет, братцы? Я ныне безначальный, время у меня есть. Митя тоже не у дел. Илья вовсе птаха вольная, да ещё с грамотой. Поехали на речку, поныряем? От Сагдеева это близко. Выловим злату рыбку – предъявим Василисе Матвеевне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52