Все немногочисленные дамы были моментально разобраны кавалерами, и по середине залы поплыла торжественная вереница.
Танцевать Алексей умел и любил – нет короче пути к женскому сердцу и телу, чем чрез совместность дыхания, перстовое соприкосновение да единость движений. Но полонез слишком чопорен и медлителен. За ним пойдёт менуэт, тоже не ахти какое любострастие. А вот на гавот пухлявую даму пригласить беспременно нужно. Дурак-мекленбуржец пускай её пока за кончики пальцев подержит, а мы – за сдобные плечики да за полные бока.
Ах, кабы станцевать гавот с той, что навек овладела Алёшиным сердцем! Но русских дев на балы с ассамблеями пока ещё не вывозят. Сказывали, в Санкт-Петербурге такое уже случается, а в сонной Москве – увы.
Пока музыка играла медленное, нужно было получше приладить ботфорты. У офицера, чьи сапоги, лапищи были, как у гуся. Через каждый шаг приходилось ногами притоптывать. Этак с изяществом не прогавотируешь.
Попов опасливо поглядел на своего начальника. Тот и не думал следить за своим временным адюшаном, будучи увлечён беседой с черноусым.
Тогда Алёша пригнулся, нырнул в толпу и вдоль стены, вдоль столов стал пробираться к выходу.
* * *
Оказав почтение наследнику, говорить с которым было скучно и не о чём, Фёдор Юрьевич перемолвился о важном с англицким посланником.
Наш лондонский резидент Матвеев жаловался, что нет ему никакого уважения и что малое время назад на его карету прямо в городе напали лихие люди, отобрав многое ценное, в том числе и дипломатическую почту, власти же никакого об том злодействе сыска учинять не стали. Не означает ли сие невежество поворота в англицком политике – вот что сведать бы.
Витворт в Москве сидел уже давно и по-русски понимал без толмача.
– Посланников обижать – дело последнее, стыдное. – Ромодановский взял англичанина крепкими пальцами за серебряную пуговицу, как бы от сердечности, добра желая. – Этак и мы умеем. Подумай о сём, Чарлз Иванович. А ещё поразмысли об ином. Есть в Европе государственные мужи, кто из-за шведского великого наступления нас уже в нежильцы списал. Однако все под Богом ходим. Даже и ерои развеликие вроде шведского короля. Как бы оскорбителям российским потом горько каяться не пришлось.
Смысл этого речения был вот какой. Витворт сегодня же срочной почтой отпишет своему министру, что Ромодановский замыслил Карла шведского тайнокозненно истребить. И хотя ничего такого Фёдор Юрьевич не удумывал (монарх, хоть бы и враждебный – помазанник от Бога), но англичане пускай в затылке зачешут. Без Карла шведское войско в грозности потеряет вдвое, а то и вчетверо.
Но поверил ли посланник, нет ли, по его сухому крючконосому лицу было не понять.
– Ваше височэство отривал мне пуговиц, – вежливо ска зал Витворт, и только.
После англичанина подошел Ромодановский к цесарцу графу фон Клосски, румяному и миловзорному мужчине, записному таланту. Стал расспрашивать про молодого императора Иосифа, о котором рассказывали, что он будто бы новый Шарлемань – до того разумен и дальновиден. С тех пор, как новый цесарь взошёл на престол, весь ход большой войны, ранее благоприятный для французов, начал оборачиваться в противную сторону.
Граф Клосски начал хвастать военными успехами австрийской армии, но Фёдор Юрьевич ему спеси приубавил:
– Пишут, будто его цесарское величество дал большие вольности силезским протестантам, хоть они вашей католической вере лютые враги. И будто бы сделано это из страху перед шведским Карлом, который тем силезцам единоверец.
Красавец резидент стал спорить, но Ромодановский уже не слушал. Высматривал, кто тут ещё есть.
Французскому бесхарактерному резиденту д'Антрагу тоже надо будет внимание оказать – для равновесия, но это после. Пруссаки обойдутся, мы их ныне не привечаем. Голландец невелика птица. Саксонец тем более. Значит, настало время потолковать о главном.
Фёдор Юрьевич взял за локоть кронпрынц-гофф-обер-камергерра (по-старинному царевичева дядьку) Александра Кирьякова и отвёл чуть в сторону, чтоб чужим было не слышно.
Человек это был свой, надёжный. Невеликого рода, выдвинулся службой, а таких и государь, и князь-кесарь ценили больше всего. Когда у слуги ни вотчин, ни сановной родни, ни боярской спеси, одно ему заступа и опора – царская милость. Нужно лишь, чтоб умом был проворен, поступками расторопен и остер, как сабля, Наточенная сабля – она ведь что? Кто не умеет с ней обращаться, сам обрежется. Зато в руке опытного мастера хороший клинок смертелен. Ромодановский был мастер опытный и доверенных людей подбирал – сплошь булат иль дамасская сталь.
– Что это ты, Фёдор Юрьевич, Витворту с австрияком сказал? Закривились оба, лисы злоковарные, будто уксусу хлебнули, – весело сказал Александр Васильевич.
Он был из немногих, кто говорил с князь-кесарем без страха, потому что оба одной грядки ягоды. Ромодановский с ним сердцем отдыхал. Утомительно ведь, когда с утра до вечера все вокруг тебя трепещут.
– Это дела обыкновенные, не столь важные, – просто и серьёзно заговорил князь-кесарь. – О другом речь. Скажи-ка, Александр Васильич, всё ли ладно в твоей пленипотенции? Сам ведаешь, к какому большому делу поставлен.
Посерьёзнел и гвардии майор. Понял, что беседа будет не пустая, не бальная.
– Ещё б не ведать. Мне о том Пётр Алексеевич в каждом письме поминает. Гляди, мол, Сашка, всё мое будущее тебе вверил. Стараемся, Фёдор Юрьич, как можем. Суди сам…
И стал рассказывать, что Ромодановскому по большей части и так было известно. Цесаревич над моленными книгами теперь просиживает не то, что ране, а не долее часу в день. Собственноручно составил прожект по укреплению московских фортеций на случай шведского нашествия. Ныне пишет государю большую записку об укумплектовании гарнизона и вызывается сам ехать за рекрутами. А недавно вернулся из Вязьмы, где осматривал военные магазины для карательного отряда против донских смутьянов. И чужих людей теперь дичится меньше – вон каким лебедем с Витвортихой польского выплясывает.
Князь-кесарь удовлетворённо кивал. Что правда, то правда, переменился Алексей Петрович. Вот что значит – попал в хорошие руки. Если так дальше пойдёт, не сойдёт держава с нового пути и после царя Петра, дай ему Боже долгого правления.
Несколько успокоенный, Ромодановский рассказал гофф-оберкамергерру об опасных слухах – без угрозы, а предупреждательно: послеживай-де, чтоб подозрительные людишки близ дворца не шастали, а буде появятся – хватать и доставлять к соседям, в Преображёнку.
Гвардии майор предостережению внял, как должно – омрачился и затревожился. Сплетни о благоволении наследника к стрелецким каверзам бросали тень и на него.
Оркестр ударил менуэт, ещё громче, чем играл польского. Государственные мужи закривились. Люди они были дородные, солидной диспозиции и танцев не любили. Хорошо государя нет, а то заставил бы всех, не разбирая чина и возраста, пуститься в пляс.
– Пожалуй сюда, Фёдор Юрьевич, тут потише, – показал Кирьяков куда-то за портьеру. – У меня там запасена настоечка на китайском корне. То-то хороша.
* * *
С ботфортами Алёша управился решительно, по-военному. Вышел в сени, потихоньку отхватил от бархатной портьеры шпажным клинком два хороших лоскута. Разулся, обмотал ноги, как портянками, снова вдел – то, что надо. Хоть скачи, хоть пляши.
Портупею со шпагой только надо было где-то пристроить. С оружием на боку не танцуют. Где мажордом? Его забота.
Мажордом случился неподалёку. Он стоял у зеркала, разговаривая с каким-то человеком в длинном пыльном плаще и большой треугольной шляпе с белым пером, надвинутой на лицо, так что видны были только огромные навощённые усищи.
– Как приятно встретить земляка! – воскликнул пыльный человек, хлопнув мажордома по плечу, и в подтвержде ние удовольствия призвякнул шпорой на сапоге, тоже сером от дорожного праха. Говорил он на швабском диалекте, хорошо знакомом Попову по давнишнему обитательству в городе Штутгарте – ещё во времена незабвенного кавалера Гамбы.
– И мне приятно, – пророкотал Шлегер тоже по-швабски. – Но вызвать к вам господина посланника я никак не могу. Он занят с кронпринцем и фюрст-кесарем. Лучше обождите здесь. Усач заметил Алёшу. – Вам, кажется, хочет что-то сказать этот господин.
– Это не господин, а русская свинья, – отрезал мажордом, не обернувшись. – Пять минут назад он отрезал кусок от дорогой шторы венецианского бархата, мне доложил об этом слуга. Пускай подождёт… Не таращите так глаза. Он нас не понимает. Туземные офицеры иностранных языков не знают.
Обозлившийся гвардии прапорщик уже открыл рот, чтобы доказать наглецу обратное, но пыльный подбавил ещё больше масла в огонь. Приподняв со лба угол шляпы, он смерил Алексея презрительным взглядом круглых и тусклых, как оловянные пуговицы, глаз:
– А, так это русский. Мне рассказывали, что здешние дворяне не имеют представления о чести. Они даже не дерутся на дуэли, потому что не владеют шпагой. Правда ли, что если отхлещешь какого-нибудь лейтенанта или даже капитана хлыстом по физиономии, он не вызовет тебя на по единок, а побежит жаловаться начальству?
Про мажордома Алёша сразу забыл. Во-первых, холоп есть холоп, хоть бы даже в парике. Что с него возьмёшь? Во-вторых, ты его в рожу, а он про штору наябедничает. В-третьих, надобность в мажордоме отпала, потому что отдавать портупею гвардии прапорщик временно раздумал.
Сейчас поглядим, кто тут не владеет шпагой и у кого чести нет.
Притворно зевнув, он отошёл в сторонку. Стал ждать, пока Шлегер уйдёт по своим мажордомьим делам. За собеседниками прапорщик наблюдал в зеркало. Сердце билось часто, сердито. Ногти сжатых пальцев впивались в ладонь. Швабы ещё немножко поговорили, посетовали, что приходится служить на чужбине иноземным владыкам.
– Заметьте, честно служить, – поправил усач. – Лейтенанта фон Мюльбаха еще никто не попрекал, что он зря получает свое жалованье. Я доскакал сюда из Литвы за десять дней! Явился в резиденцию – слуга говорит, господин посланник будет только утром. Въезжайте в ворота, отдохните. Кой чёрт «утром»! Приказ есть приказ. Раз велено передать депешу безотлагательно, из рук в руки, лейтенант фон Мюльбах сдохнет, а передаст! Выяснил, куда отправился господин посланник, развернул коня и сразу сюда. С седла не сошёл, воды не выпил!
– Как же вы отыскали Преображенское? В чужом городе, без провожатого, ночью? – вежливо удивился Шлегер. Лейтенант фон Мюльбах самодовольно тронул ус.
– О, я решал задачи и потруднее. От Nemetskaja Sloboda все время берегом реки, пока слева не засияют огни дворца – так мне было сказано. И вот я здесь. Пока не дождусь его превосходительства, с места не сойду.
Мажордома, наконец, позвали.
– Ждите, ждите, – сказал он на прощанье. – Рано или поздно экселенц обязательно выйдет в уборную или подышать воздухом.
Теперь, когда оскорбитель, наконец, остался один, пришло время преподать ему маленький урок. Попов, подбоченясь, подошёл к немцу, остановился.
Тот смерил Преображенского офицера презрительным взглядом.
– Что уставился, московитская свинья?
А по-русски прибавил:
– Сдороф буди, маладетц.
И загоготал, довольный своим остроумием. Тогда Алёша не на швабском, а на чистейшем немецком, каким при венском дворе говорят:
– Кто оскорбляет втихую – сам трусливая свинья. И коли свинья не хочет попасть на вертел, пускай встанет на четвереньки и прохрюкает извинение.
Сказал – самому понравилось. Вот что такое истинное остроумие! Любо-дорого было посмотреть, как побагровела физиономия лейтенанта, как захлопали оловянные зенки.
– Свинья тот, кто портит имущество своего государя! – нашёлся шваб после долгой паузы. – Ты отрезал кусок от портьеры, которая принадлежит казне! Дворяне так не поступают!
Лапу он положил на эфес, из чего следовало, что извинений не будет. Вот и хорошо, Алёшу это замечательно устраивало.
Сначала, однако, следовало хорошенько разогреть противника в словесной битве.
– У вас, может, и не поступают. А мы, русские за своим государем, как за отцом родным. Что наше – то государево, а что государево – то наше. – Попов потянул воздух носом и поморщился. – Ты и впрямь свинья. Смердишь, будто скотный двор. Вы, немцы, в баню два раза в год ходите, всем известно. Вонючка швабская!
Кавалер Гамба, пожалей Господь его грешную душу, некогда наставлял своего питомца: победа на поединке определяется в момент вызова. Растопчи врага словами, чтоб он не нашёлся, как тебе ответить и от того пришёл в неистовство. Кто перед боем потерял хладнокровие, тот пропал. Фон Мюльбах разинул рот, закрыл, снова разинул.
– Я заставлю тебя сожрать твой язык, мерзавец! К честному бою на шпагах московиты не приучены, так я тебя проучу кулаками и пинками!
– Мужлан и есть мужлан, – плюнул Алёша. – Боишься дуэли – так и скажи.
– Я боюсь?!
Этак полаялись ещё некое время, причем шваб всё больше бесился, а Попов, наоборот, посмеивался. Давненько не тешился звонким фехтовальным боем. Соскучился. Он уже решил, что калечить немца не будет – за это голова с плеч, а лишь погоняет немножко, да выбьет оружье, ну и ещё, быть может, разок-другой стукнет плашмя, чтоб знал, как в чужой стране невежничать. Сзади дворца был большой сад, по ночному времени пустой. Туда и отправились.
На отдалённой дорожке, хорошо освещенной лунным сияньем, встали друг напротив друга. Немец скинул плащ и треуголку, Алёша остался как был, только завернул правый рукав, чтоб широкий обшлаг не мешал вращать кистью.
Как только шпага вышла из ножен, задираться и насмешничать Попов прекратил. Сталь болтовни не любит.
Сначала нужно было понять, какой из лейтенанта фехтовальщик. После первых двух сшибок стало понятно – никакой. Лишь умеет воздух сечь да грозно пыхтеть.
Поэтому, поигравшись с сим Аникой-воином минуту-иную, Попов соскучился и порешил закончить неизрядную забаву. Сделал выпад, без труда пронизав неуклюжую оборону противника, и легонько кольнул болвана прямо в область сердца. Чтоб ощутил, каково это – пройти на волосок от гибели.
Однако острие, проткнув мундир, наткнулось на нечто твёрдое. Укола не получилось, клинок пружинисто согнулся, едва не переломившись.
Мюльбах отпрыгнул назад, замахав оружием с удвоенной скоростью, Алексей же озлился уже по-настоящему. Так мы вот как? На дуэль в кольчуге? А ещё дворянской честью бахвалился. Ну погоди же!
Бывший учитель фехтования перешёл из партера в терцию, атаковал через вольт и, проделав форсаж, ударил еще раз – сильно, с таким расчётом, чтобы шпага пробила кольчугу и вонзилась в тело на полвершка. Что это?!
Клинок легко, не встретив никакой преграды, вошёл в мягкое чуть не по самую рукоять! А как же кольчуга?
Совсем близко перед собой Алёша увидел вылезшие из орбит, наполненные смертным ужасом глаза человека, которого, сам того не желая, проткнул насквозь. Отшатнувшись, невольный убийца выдернул шпагу. Шваб зашатался. Тогда Попов бросил своё оружие, подхватил раненого, и тот навалился на него всей своею тяжестью.
Кое-как, чуть не упав сам, прапорщик уложил злосчастного немца на землю. Мюльбах шарил руками по груди, рвал мундир и рубаху. Между пальцев у него обильно лилась кровь. Никакой кольчуги на нём не было!
Но с внутренней стороны к мундиру был приделан карман, в котором лежало нечто плоское, прямоугольное. То ли коробка, то ли шкатулка. В неё и ткнулось острие в миг предшественпого выпада. Господи, беда-то какая!
Немец был жив, но, кажется, совсем плох. Глаза у него закатились, губы лопотали нечто бессвязное. Что делать?
Позвать слуг? Спасешь раненого, нет ли – неведомо, а себя точно погубишь. Да и Мюльбаха этого, будь он неладен, даже если выживет, сначала подлечат, а потом всё одно повесят. Российский закон к поединщикам безжалостен.
Пришло в голову вот что: выволочь тело из сада в переулок. Мало ли? Может, немца разбойники зарезали.
Алёша взял хрипящего лейтенанта под мышки, поволок. Спохватился, что нельзя оставлять плащ с треуголкой. Подобрал. Снова поволок.
Немец был тяжёлый, от тряски вскрикивал, поэтому тащить его нужно было плавно и с остановками. Мелькнула мысль: не прикончить ли? Всё равно ведь пропадёт, а с мёртвым телом проще. Но тогда получится, что прав Мюльбах и нет у русского офицера чести…
– Погоди ты, погоди. Не шуми! – Алёша тянул раненого по дорожке, поминутно озираясь, далеко ль ещё до забора. – Оба пропадём. Я вот тебя к доктору… Выбраться бы только.
Боялся, что придётся и полуживого человека, будто тюк, через ограду переваливать, но на счастье в заборе была калитка на щеколде. Ещё один рывок, и дуэлянты оказались в переулке, вне дворцовой территории.
Хвост экипажей, доставивших гостей на ассамблею, загибаясь из-за угла, тянулся и по переулку, но калитки, хваление Всевышнему, не достигал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Танцевать Алексей умел и любил – нет короче пути к женскому сердцу и телу, чем чрез совместность дыхания, перстовое соприкосновение да единость движений. Но полонез слишком чопорен и медлителен. За ним пойдёт менуэт, тоже не ахти какое любострастие. А вот на гавот пухлявую даму пригласить беспременно нужно. Дурак-мекленбуржец пускай её пока за кончики пальцев подержит, а мы – за сдобные плечики да за полные бока.
Ах, кабы станцевать гавот с той, что навек овладела Алёшиным сердцем! Но русских дев на балы с ассамблеями пока ещё не вывозят. Сказывали, в Санкт-Петербурге такое уже случается, а в сонной Москве – увы.
Пока музыка играла медленное, нужно было получше приладить ботфорты. У офицера, чьи сапоги, лапищи были, как у гуся. Через каждый шаг приходилось ногами притоптывать. Этак с изяществом не прогавотируешь.
Попов опасливо поглядел на своего начальника. Тот и не думал следить за своим временным адюшаном, будучи увлечён беседой с черноусым.
Тогда Алёша пригнулся, нырнул в толпу и вдоль стены, вдоль столов стал пробираться к выходу.
* * *
Оказав почтение наследнику, говорить с которым было скучно и не о чём, Фёдор Юрьевич перемолвился о важном с англицким посланником.
Наш лондонский резидент Матвеев жаловался, что нет ему никакого уважения и что малое время назад на его карету прямо в городе напали лихие люди, отобрав многое ценное, в том числе и дипломатическую почту, власти же никакого об том злодействе сыска учинять не стали. Не означает ли сие невежество поворота в англицком политике – вот что сведать бы.
Витворт в Москве сидел уже давно и по-русски понимал без толмача.
– Посланников обижать – дело последнее, стыдное. – Ромодановский взял англичанина крепкими пальцами за серебряную пуговицу, как бы от сердечности, добра желая. – Этак и мы умеем. Подумай о сём, Чарлз Иванович. А ещё поразмысли об ином. Есть в Европе государственные мужи, кто из-за шведского великого наступления нас уже в нежильцы списал. Однако все под Богом ходим. Даже и ерои развеликие вроде шведского короля. Как бы оскорбителям российским потом горько каяться не пришлось.
Смысл этого речения был вот какой. Витворт сегодня же срочной почтой отпишет своему министру, что Ромодановский замыслил Карла шведского тайнокозненно истребить. И хотя ничего такого Фёдор Юрьевич не удумывал (монарх, хоть бы и враждебный – помазанник от Бога), но англичане пускай в затылке зачешут. Без Карла шведское войско в грозности потеряет вдвое, а то и вчетверо.
Но поверил ли посланник, нет ли, по его сухому крючконосому лицу было не понять.
– Ваше височэство отривал мне пуговиц, – вежливо ска зал Витворт, и только.
После англичанина подошел Ромодановский к цесарцу графу фон Клосски, румяному и миловзорному мужчине, записному таланту. Стал расспрашивать про молодого императора Иосифа, о котором рассказывали, что он будто бы новый Шарлемань – до того разумен и дальновиден. С тех пор, как новый цесарь взошёл на престол, весь ход большой войны, ранее благоприятный для французов, начал оборачиваться в противную сторону.
Граф Клосски начал хвастать военными успехами австрийской армии, но Фёдор Юрьевич ему спеси приубавил:
– Пишут, будто его цесарское величество дал большие вольности силезским протестантам, хоть они вашей католической вере лютые враги. И будто бы сделано это из страху перед шведским Карлом, который тем силезцам единоверец.
Красавец резидент стал спорить, но Ромодановский уже не слушал. Высматривал, кто тут ещё есть.
Французскому бесхарактерному резиденту д'Антрагу тоже надо будет внимание оказать – для равновесия, но это после. Пруссаки обойдутся, мы их ныне не привечаем. Голландец невелика птица. Саксонец тем более. Значит, настало время потолковать о главном.
Фёдор Юрьевич взял за локоть кронпрынц-гофф-обер-камергерра (по-старинному царевичева дядьку) Александра Кирьякова и отвёл чуть в сторону, чтоб чужим было не слышно.
Человек это был свой, надёжный. Невеликого рода, выдвинулся службой, а таких и государь, и князь-кесарь ценили больше всего. Когда у слуги ни вотчин, ни сановной родни, ни боярской спеси, одно ему заступа и опора – царская милость. Нужно лишь, чтоб умом был проворен, поступками расторопен и остер, как сабля, Наточенная сабля – она ведь что? Кто не умеет с ней обращаться, сам обрежется. Зато в руке опытного мастера хороший клинок смертелен. Ромодановский был мастер опытный и доверенных людей подбирал – сплошь булат иль дамасская сталь.
– Что это ты, Фёдор Юрьевич, Витворту с австрияком сказал? Закривились оба, лисы злоковарные, будто уксусу хлебнули, – весело сказал Александр Васильевич.
Он был из немногих, кто говорил с князь-кесарем без страха, потому что оба одной грядки ягоды. Ромодановский с ним сердцем отдыхал. Утомительно ведь, когда с утра до вечера все вокруг тебя трепещут.
– Это дела обыкновенные, не столь важные, – просто и серьёзно заговорил князь-кесарь. – О другом речь. Скажи-ка, Александр Васильич, всё ли ладно в твоей пленипотенции? Сам ведаешь, к какому большому делу поставлен.
Посерьёзнел и гвардии майор. Понял, что беседа будет не пустая, не бальная.
– Ещё б не ведать. Мне о том Пётр Алексеевич в каждом письме поминает. Гляди, мол, Сашка, всё мое будущее тебе вверил. Стараемся, Фёдор Юрьич, как можем. Суди сам…
И стал рассказывать, что Ромодановскому по большей части и так было известно. Цесаревич над моленными книгами теперь просиживает не то, что ране, а не долее часу в день. Собственноручно составил прожект по укреплению московских фортеций на случай шведского нашествия. Ныне пишет государю большую записку об укумплектовании гарнизона и вызывается сам ехать за рекрутами. А недавно вернулся из Вязьмы, где осматривал военные магазины для карательного отряда против донских смутьянов. И чужих людей теперь дичится меньше – вон каким лебедем с Витвортихой польского выплясывает.
Князь-кесарь удовлетворённо кивал. Что правда, то правда, переменился Алексей Петрович. Вот что значит – попал в хорошие руки. Если так дальше пойдёт, не сойдёт держава с нового пути и после царя Петра, дай ему Боже долгого правления.
Несколько успокоенный, Ромодановский рассказал гофф-оберкамергерру об опасных слухах – без угрозы, а предупреждательно: послеживай-де, чтоб подозрительные людишки близ дворца не шастали, а буде появятся – хватать и доставлять к соседям, в Преображёнку.
Гвардии майор предостережению внял, как должно – омрачился и затревожился. Сплетни о благоволении наследника к стрелецким каверзам бросали тень и на него.
Оркестр ударил менуэт, ещё громче, чем играл польского. Государственные мужи закривились. Люди они были дородные, солидной диспозиции и танцев не любили. Хорошо государя нет, а то заставил бы всех, не разбирая чина и возраста, пуститься в пляс.
– Пожалуй сюда, Фёдор Юрьевич, тут потише, – показал Кирьяков куда-то за портьеру. – У меня там запасена настоечка на китайском корне. То-то хороша.
* * *
С ботфортами Алёша управился решительно, по-военному. Вышел в сени, потихоньку отхватил от бархатной портьеры шпажным клинком два хороших лоскута. Разулся, обмотал ноги, как портянками, снова вдел – то, что надо. Хоть скачи, хоть пляши.
Портупею со шпагой только надо было где-то пристроить. С оружием на боку не танцуют. Где мажордом? Его забота.
Мажордом случился неподалёку. Он стоял у зеркала, разговаривая с каким-то человеком в длинном пыльном плаще и большой треугольной шляпе с белым пером, надвинутой на лицо, так что видны были только огромные навощённые усищи.
– Как приятно встретить земляка! – воскликнул пыльный человек, хлопнув мажордома по плечу, и в подтвержде ние удовольствия призвякнул шпорой на сапоге, тоже сером от дорожного праха. Говорил он на швабском диалекте, хорошо знакомом Попову по давнишнему обитательству в городе Штутгарте – ещё во времена незабвенного кавалера Гамбы.
– И мне приятно, – пророкотал Шлегер тоже по-швабски. – Но вызвать к вам господина посланника я никак не могу. Он занят с кронпринцем и фюрст-кесарем. Лучше обождите здесь. Усач заметил Алёшу. – Вам, кажется, хочет что-то сказать этот господин.
– Это не господин, а русская свинья, – отрезал мажордом, не обернувшись. – Пять минут назад он отрезал кусок от дорогой шторы венецианского бархата, мне доложил об этом слуга. Пускай подождёт… Не таращите так глаза. Он нас не понимает. Туземные офицеры иностранных языков не знают.
Обозлившийся гвардии прапорщик уже открыл рот, чтобы доказать наглецу обратное, но пыльный подбавил ещё больше масла в огонь. Приподняв со лба угол шляпы, он смерил Алексея презрительным взглядом круглых и тусклых, как оловянные пуговицы, глаз:
– А, так это русский. Мне рассказывали, что здешние дворяне не имеют представления о чести. Они даже не дерутся на дуэли, потому что не владеют шпагой. Правда ли, что если отхлещешь какого-нибудь лейтенанта или даже капитана хлыстом по физиономии, он не вызовет тебя на по единок, а побежит жаловаться начальству?
Про мажордома Алёша сразу забыл. Во-первых, холоп есть холоп, хоть бы даже в парике. Что с него возьмёшь? Во-вторых, ты его в рожу, а он про штору наябедничает. В-третьих, надобность в мажордоме отпала, потому что отдавать портупею гвардии прапорщик временно раздумал.
Сейчас поглядим, кто тут не владеет шпагой и у кого чести нет.
Притворно зевнув, он отошёл в сторонку. Стал ждать, пока Шлегер уйдёт по своим мажордомьим делам. За собеседниками прапорщик наблюдал в зеркало. Сердце билось часто, сердито. Ногти сжатых пальцев впивались в ладонь. Швабы ещё немножко поговорили, посетовали, что приходится служить на чужбине иноземным владыкам.
– Заметьте, честно служить, – поправил усач. – Лейтенанта фон Мюльбаха еще никто не попрекал, что он зря получает свое жалованье. Я доскакал сюда из Литвы за десять дней! Явился в резиденцию – слуга говорит, господин посланник будет только утром. Въезжайте в ворота, отдохните. Кой чёрт «утром»! Приказ есть приказ. Раз велено передать депешу безотлагательно, из рук в руки, лейтенант фон Мюльбах сдохнет, а передаст! Выяснил, куда отправился господин посланник, развернул коня и сразу сюда. С седла не сошёл, воды не выпил!
– Как же вы отыскали Преображенское? В чужом городе, без провожатого, ночью? – вежливо удивился Шлегер. Лейтенант фон Мюльбах самодовольно тронул ус.
– О, я решал задачи и потруднее. От Nemetskaja Sloboda все время берегом реки, пока слева не засияют огни дворца – так мне было сказано. И вот я здесь. Пока не дождусь его превосходительства, с места не сойду.
Мажордома, наконец, позвали.
– Ждите, ждите, – сказал он на прощанье. – Рано или поздно экселенц обязательно выйдет в уборную или подышать воздухом.
Теперь, когда оскорбитель, наконец, остался один, пришло время преподать ему маленький урок. Попов, подбоченясь, подошёл к немцу, остановился.
Тот смерил Преображенского офицера презрительным взглядом.
– Что уставился, московитская свинья?
А по-русски прибавил:
– Сдороф буди, маладетц.
И загоготал, довольный своим остроумием. Тогда Алёша не на швабском, а на чистейшем немецком, каким при венском дворе говорят:
– Кто оскорбляет втихую – сам трусливая свинья. И коли свинья не хочет попасть на вертел, пускай встанет на четвереньки и прохрюкает извинение.
Сказал – самому понравилось. Вот что такое истинное остроумие! Любо-дорого было посмотреть, как побагровела физиономия лейтенанта, как захлопали оловянные зенки.
– Свинья тот, кто портит имущество своего государя! – нашёлся шваб после долгой паузы. – Ты отрезал кусок от портьеры, которая принадлежит казне! Дворяне так не поступают!
Лапу он положил на эфес, из чего следовало, что извинений не будет. Вот и хорошо, Алёшу это замечательно устраивало.
Сначала, однако, следовало хорошенько разогреть противника в словесной битве.
– У вас, может, и не поступают. А мы, русские за своим государем, как за отцом родным. Что наше – то государево, а что государево – то наше. – Попов потянул воздух носом и поморщился. – Ты и впрямь свинья. Смердишь, будто скотный двор. Вы, немцы, в баню два раза в год ходите, всем известно. Вонючка швабская!
Кавалер Гамба, пожалей Господь его грешную душу, некогда наставлял своего питомца: победа на поединке определяется в момент вызова. Растопчи врага словами, чтоб он не нашёлся, как тебе ответить и от того пришёл в неистовство. Кто перед боем потерял хладнокровие, тот пропал. Фон Мюльбах разинул рот, закрыл, снова разинул.
– Я заставлю тебя сожрать твой язык, мерзавец! К честному бою на шпагах московиты не приучены, так я тебя проучу кулаками и пинками!
– Мужлан и есть мужлан, – плюнул Алёша. – Боишься дуэли – так и скажи.
– Я боюсь?!
Этак полаялись ещё некое время, причем шваб всё больше бесился, а Попов, наоборот, посмеивался. Давненько не тешился звонким фехтовальным боем. Соскучился. Он уже решил, что калечить немца не будет – за это голова с плеч, а лишь погоняет немножко, да выбьет оружье, ну и ещё, быть может, разок-другой стукнет плашмя, чтоб знал, как в чужой стране невежничать. Сзади дворца был большой сад, по ночному времени пустой. Туда и отправились.
На отдалённой дорожке, хорошо освещенной лунным сияньем, встали друг напротив друга. Немец скинул плащ и треуголку, Алёша остался как был, только завернул правый рукав, чтоб широкий обшлаг не мешал вращать кистью.
Как только шпага вышла из ножен, задираться и насмешничать Попов прекратил. Сталь болтовни не любит.
Сначала нужно было понять, какой из лейтенанта фехтовальщик. После первых двух сшибок стало понятно – никакой. Лишь умеет воздух сечь да грозно пыхтеть.
Поэтому, поигравшись с сим Аникой-воином минуту-иную, Попов соскучился и порешил закончить неизрядную забаву. Сделал выпад, без труда пронизав неуклюжую оборону противника, и легонько кольнул болвана прямо в область сердца. Чтоб ощутил, каково это – пройти на волосок от гибели.
Однако острие, проткнув мундир, наткнулось на нечто твёрдое. Укола не получилось, клинок пружинисто согнулся, едва не переломившись.
Мюльбах отпрыгнул назад, замахав оружием с удвоенной скоростью, Алексей же озлился уже по-настоящему. Так мы вот как? На дуэль в кольчуге? А ещё дворянской честью бахвалился. Ну погоди же!
Бывший учитель фехтования перешёл из партера в терцию, атаковал через вольт и, проделав форсаж, ударил еще раз – сильно, с таким расчётом, чтобы шпага пробила кольчугу и вонзилась в тело на полвершка. Что это?!
Клинок легко, не встретив никакой преграды, вошёл в мягкое чуть не по самую рукоять! А как же кольчуга?
Совсем близко перед собой Алёша увидел вылезшие из орбит, наполненные смертным ужасом глаза человека, которого, сам того не желая, проткнул насквозь. Отшатнувшись, невольный убийца выдернул шпагу. Шваб зашатался. Тогда Попов бросил своё оружие, подхватил раненого, и тот навалился на него всей своею тяжестью.
Кое-как, чуть не упав сам, прапорщик уложил злосчастного немца на землю. Мюльбах шарил руками по груди, рвал мундир и рубаху. Между пальцев у него обильно лилась кровь. Никакой кольчуги на нём не было!
Но с внутренней стороны к мундиру был приделан карман, в котором лежало нечто плоское, прямоугольное. То ли коробка, то ли шкатулка. В неё и ткнулось острие в миг предшественпого выпада. Господи, беда-то какая!
Немец был жив, но, кажется, совсем плох. Глаза у него закатились, губы лопотали нечто бессвязное. Что делать?
Позвать слуг? Спасешь раненого, нет ли – неведомо, а себя точно погубишь. Да и Мюльбаха этого, будь он неладен, даже если выживет, сначала подлечат, а потом всё одно повесят. Российский закон к поединщикам безжалостен.
Пришло в голову вот что: выволочь тело из сада в переулок. Мало ли? Может, немца разбойники зарезали.
Алёша взял хрипящего лейтенанта под мышки, поволок. Спохватился, что нельзя оставлять плащ с треуголкой. Подобрал. Снова поволок.
Немец был тяжёлый, от тряски вскрикивал, поэтому тащить его нужно было плавно и с остановками. Мелькнула мысль: не прикончить ли? Всё равно ведь пропадёт, а с мёртвым телом проще. Но тогда получится, что прав Мюльбах и нет у русского офицера чести…
– Погоди ты, погоди. Не шуми! – Алёша тянул раненого по дорожке, поминутно озираясь, далеко ль ещё до забора. – Оба пропадём. Я вот тебя к доктору… Выбраться бы только.
Боялся, что придётся и полуживого человека, будто тюк, через ограду переваливать, но на счастье в заборе была калитка на щеколде. Ещё один рывок, и дуэлянты оказались в переулке, вне дворцовой территории.
Хвост экипажей, доставивших гостей на ассамблею, загибаясь из-за угла, тянулся и по переулку, но калитки, хваление Всевышнему, не достигал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52