- Удачно?
- Нет, - сказала она, переворачивая на сковороде оладью. - Ангел-Рая вынула его из петли. Вовремя заглянула - а он висит. Теперь в больнице.
- Бедняга, - вздохнул Рабинович и подумал: может, повеситься?
- Я - в микву, - сказал он и вышел во двор.
На него обрушилась такая радость бытия, вбирающая в себя и обнимающая сразу весь белокаменный, чешуйчатокрыший, арочный, ступенчатый городок маленький их Толедо на вершине горы.
Так играл в утреннем свете красно-черный кирпич дорожек, такие синие тени падали на отполированные плиты желтого, розового и серого камня стен и площадок, так живописно свисали с каменных, крупнозернистой кладки оград гроздья вишневых и розовых соцветий бугенвиллей, так пахли кусты олеандров...
Так следовало сегодня благодарить Господа за жизнь и умолять о жизни, долгой жизни в этом цветущем раю!..
Сашка Рабинович застонал, сжал зубы и выдавил:
- Ссуки п-партийные!!
Он вспомнил вчерашних братьев-близнецов и вдруг понял, что никакие они не близнецы и никакие не братья. Какие там братья, мысленно ахнул он, да пиротехник просто двойник, двойник-телохранитель! То-то они такие одинаковые были - и часы, и наколка на руке, и костюмы, и все-все! Ну да, ну да; правда, миллионер вроде погрузнее был, да и постарше, а пиротехник посуше и помускулистее. К тому же Мироша был явный еврей, а Тиша - абсолютно русский.
Разволновавшись при этом открытии, Рабинович остановился, достал сигарету и закурил. Вот оно что: хозяин и телохранитель не поделили бабу, вот и все. Быдло. Да откуда они взялись-то? Господи, как все омерзительно!.. Да кто их привел-то и зачем? Сева! Сева привел, а потом повесился. Хорошенькое дельце!
Прямо перед ним на выпирающем из каменной кладки желтом булыжнике замерла ящерка. И в Сашке ахнул художник, прищурился и минут пять, боясь пошевелиться, жадно рассматривал изумрудно-серые, тончайшей кисточкой нанесенные узоры на спинке, приподнятую змеино-плоскую головку с крупными стрекозиными глазами и растопыренные пальчики лап. Потом он тихонько свистнул, и, видимо, почувствовав дуновение, ящерка юркнула в зелень...
Зайти, что ли, за Доктором?
Нет, не надо. Пусть спит, бедный. Часа полтора после отъезда полиции его бинтовали и латали пластырями.
Минут за тридцать Сашка пересек городок, поднимался и спускался по лесенкам, проходил под арками, огибал круглые дворики с качелями и деревянными горками на зеленых косогорах - чего не жить-то, Господи!
Он миновал площадь с центральной синагогой. Сегодня на чтение "Кол Нидрей" здесь соберутся толпы...
Потом миновал мост, переходящий в волшебную улочку, которую всегда он мысленно называл "Верона" (балкон обращен к балкону, пальмы, плющ по стенам, тенистые внутренние дворики), и наконец через парк спустился к синагоге ХАБАДа - небольшому зданию под покатой черепичной крышей.
Сашка, хоть и не принадлежал к движению ХАБАД, предпочитал эту уютную семейную синагогу и ее прихожан, веселых французских евреев. Он и в микву сюда ходил.
Говорят, лет двенадцать назад сам великий Любавический ребе прислал сюда группу молодых хабадников из Франции. Так прямо и велел: есть, мол, новый городишко в Иудейской пустыне, на границе владений колена Иегуды, несколько домиков на вершине горы. Поезжайте туда, стройте синагогу, жилье, живите и рожайте детей. Ну, они и приехали - слово старика было непререкаемо. Построили здесь добротные дома, вот эту синагогу с детским садом, миквой и благотворительным складом вещей для новых репатриантов. Да что там - вот эта приличная белая рубашка, которую Сашка надевает по праздникам, пожертвована на склад явно одним из симпатичных французов-хабадников.
Сашка любил приходить на праздники именно сюда, потому что в веселье здешние особенно весело плясали, а на грозные дни завершали богослужение пораньше. На Симхат-Тора плясали отчаянно, на разрыв сердца, наливали друг другу водку в стаканы, пели псалмы на мотив "Марсельезы" и - как это ни странно - огрызок русской песни, всего одну строчку: "Нъет, нъет ни-ко-го, кромье Бъо-га од-но-го!" - что доказывает российское происхождение движения ХАБАД.
Рабинович спустился на первый этаж, потом - на несколько ступеней вниз, в подвал, - там была душевая и миква - небольшой квадратный водоем с проточной водой. Он разделся, встал под душ, намылился...
Удивительная штука - привычка. Вот это мытье под душем он не считал очищением. Не только сознанием - кожей не чувствовал.
Только ухнув с головой в воды миквы и вынырнув, протирая глаза и отфыркиваясь, он чувствовал, что проточная вода уносит, как это ни банально звучит, многие неприятные ощущения как физического, так и душевного свойства.
Интересно, подумал он, еще раз окунаясь с головой в воду, отдают себе христиане отчет в том - откуда взялось их крещение?
Рядом с ним кто-то плюхнулся и ушел под воду. Потом вынырнул, отфыркиваясь, улыбаясь всем лицом:
- Бонжур!
- Бонжур! - ответил Рабинович.
Этого длинного костлявого парня звали Михаэль. Он приехал из Парижа с первой группой хабадников, в армии служил в десанте, всегда сиял ровной приветливой улыбкой и всегда носил на себе гроздь своих детей - от пятилетней дочери до пятимесячного сына. Сашка даже невольно огляделся - где же они?
Потом они с Михаэлем, голые и дрожащие, вылезли из воды. Сашка, глядя на то, как, опершись обеими руками о бортик миквы, выбирается из воды Михаэль, подумал - где он видел эту позу, этого пригнувшегося голого мужчину с кудрявой головой? Господи, вспомнил он вдруг, ну конечно, - "Явление Христа народу" Иванова, - юноша на переднем плане!..
Они энергично растерлись полотенцами, оделись...
Когда Рабинович вышел наверх, Михаэль сидел на ступеньках, курил и смотрел вниз, туда, куда покато спускался молодой парк - акации, сосны, пинии и кипарисы. Парк спускался - так и хочется написать "к реке"... - да только нет реки в Иудейской пустыне. Парк спускался к изогнутому полукольцом двойному шоссе с разделяющим полосы рядом пальм.
Чешуей багрового дракона поднималась справа от шоссе черепица крыш, громоздился ступенчато старый район вилл. А дальше виднелись желтые холмы пустыни и такая высокая и ясная в этот солнечный день - голубая гряда Моавитских гор.
- Ты видишь - как красиво? - тихо и требовательно спросил Михаэль, не оборачиваясь. Сегодня он вообще был необычно тих.
- Красивей, чем Париж? - спросил Сашка.
Михаэль обернулся, посмотрел на него снизу вверх и удивленно сказал:
- Конечно!
Сашка сел рядом с ним на ступеньки и тоже закурил. Они говорили на иврите - коряво и свободно, как могли говорить только два человека, для каждого из которых этот язык не был родным.
- Я жил в Париже дважды по месяцу... Честно говоря - не представляю, как можно было уехать из этого города.
Михаэль засмеялся снисходительно.
- Да... - проговорил он. - Париж велик...
И они замолчали. Надо сказать, Рабиновичу сильно полегчало после миквы. Конечно, психологическое - но что тут поделаешь - сердце как-то поуспокоилось, и желудок перестал побаливать, и он подумал: да-да, конечно, вчерашнее скотство... но Господь милосерден, отмолю!
- У меня была очень веселая юность, - проговорил неожиданно Михаэль, и Сашка удивился тому, что, оказывается, он продолжал обдумывать его слова. Я из состоятельной семьи, понимаешь? Из очень состоятельной семьи... Сорбонна, философский факультет... Много друзей, много связей...
- Ну? - тупо спросил Рабинович, не понимая, к чему тот клонит. - Я и говорю.
- Слушай! - нетерпеливо перебил его француз. - Моя мать происходит из очень известной фамилии... Во Франции - очень известная фамилия. Дрейфус. Ее предок был военный, офицер штаба армии.
- Да знаю я! - сказал Рабинович, который неплохо учился в вечерней школе, у учительницы истории Фани Самойловны. - Что я - Дрейфуса не знаю!
- Ах да, я слышал, что в России дают хорошее образование... trиs bonne йducation... Да... Ты знаешь, чем отличается наша жизнь на землях гоев от нашей жизни здесь?
Рабинович усмехнулся. Он и сам бы хотел знать - чем.
- Тем, что твоя фамилия может прожить там тысячу лет, и полить ее кровью, и удобрить прахом своих поколений. Но все равно придет день, когда та земля крикнет тебе: "Грязный вонючий жид! Убирайся с моего тела!" Она будет орать тебе это в лицо, даже когда ты упадешь на нее на поле боя, она отравит тебе этим воплем последние минуты жизни, и ты умрешь с горечью в сердце, даже не зная, как читается "Шма, Исраэль!", потому что твои ассимилированные гортань и нёбо не приспособлены для звуков этой молитвы...
А твоя земля... Ты мог болтаться вдали от нее тысячу и две тысячи лет, но когда ты все-таки вернешься сюда из прекрасного города своего детства и своей юности, от любимых друзей и возлюбленных (обаяние чужой расы!), которых ты так умело ласкал... когда ты все-таки вернешься... она отверзает для тебя свое лоно и рожает тебе, и рожает - дважды в год... Ты не успеваешь снимать плоды с деревьев... А когда ты умираешь, она принимает тебя в последнее объятие и шепчет тебе слова кадиша - единственные слова, которые жаждет услышать твоя душа... Вот что такое эта земля - для тебя. И только для тебя... Для других она была камнем, бесчувственным камнем, как фригидная женщина. Потому что женщину можно угнать в чужой гарем, ее можно взять силой - но насильник никогда не дождется от нее вздоха любви.
Но ведь это правда, подумал Рабинович, ведь это - чистая правда. Он прослезился, и из правого его глаза даже выкатилась слеза, которую он торопливо подобрал указательным пальцем.
Михаэль поднялся, разогнулся с хрустом - он был очень длинным, смешным, сутулым человеком, - похлопал Сашку по плечу и сказал:
- Париж - очень хороший город. "Paris coыte la messe". Есть много местечек, где ты отлично проведешь время. Когда поедешь - скажи, я дам адреса...
* * *
В талесе, уже накинутом на плечи, Рабинович бегал по дому и искал шекель. Один у него нашелся в брюках, требовался второй. Без второго никак было нельзя.
В последний момент он вдруг вспомнил, что забыл искупить накануне Судного дня свою единственную дочь Тусю.
- Да поищи же в карманах плаща! - крикнула из кухни, где она приготовилась уже зажечь свечи, жена Роксана.
Наконец второй шекель был найден.
- Поди сюда! - велел Рабинович дочери и, раскрыв молитвенник, забормотал как положено:
- "Сыны человеческие, обитающие во мраке и в тени смерти,
закованные в страдание и железо..."
Дочитав до конца, переложил деньги в ладонь дочери и сказал строго:
- Повторяй за мной:
"Это замена моя, это подмена моя, это искупление мое... а
я вступлю в жизнь добрую, долгую и мирную". Амен!
Туся лениво повторила. Она ночевала сегодня у соученицы у Иерусалиме, но до нее уже дошли слухи о прошедшей Ночи трепета.
- Приличные люди для этого кур покупают, - сказал Рабинович и сразу же пожалел, что сказал.
- Мало ли - приличные! - отозвалась из кухни жена. - Приличные люди и за козлами не гоняются...
На этой вот омерзительно смиренной ее интонации Сашка Рабинович и выбежал из дома. Сегодня он боялся опоздать.
* * *
Из окна кухни писательница N. видела, как быстрым шагом по травяному косогору спускались Рабинович с Ури Бар-Ханиной. Наперерез к ним направлялся ее муж - он только что вышел из подъезда. Догнал, и дальше трое мужчин пошли рядом. Писательница N. сверху залюбовалась ими. По краям - оба чернобородые - шли Сашка и ее муж, между ними - светло-русый Ури. Головы всех троих покрывали белые кипы, напоминающие круглые шапочки времен итальянского средневековья. Белые, с продольными черными полосами талесы, спадающие с плеч, почти касались зеленой травы. Этим троим недоставало шпаг. Как всему городку недоставало взнузданных коней на пригорках.
"Чертовски красиво, - подумала писательница N., - это белое на зеленом... Надо бы описать, да только кому это нужно! Кому интересны все эти еврейские радости на русском языке..."
У молодого кантора синагоги ХАБАДа был переливчатый, стонущий тенор. Когда община трижды грянула:
"Свет посеян для праведника,
и для прямодушных - радость!"
- он вступил сразу на неожиданно высокой страдающей ноте:
- "Собранием вышним и собранием нижним с соизволения
Всевышнего и с соизволения общины нам разрешается молиться
вместе с преступившими Тору".
У Рабиновича перехватило горло, он зажмурился.
- "Все обеты, зароки, клятвы, заклятия, запреты,
обещания..." - началась молитва "Кол Нидрей"...
Тенор молодого кантора трепетал, взмахивал, падал, но не срывался вязал и вязал разборчивый витиеватый узор:
- "Да простится всей общине сынов Израиля и пришельцу,
живущему среди них..."
Справа от Рабиновича самозабвенно раскачивался в молитве Михаэль, рядом с ним молился его старший сын, мальчик тринадцати лет, недавно праздновавший здесь свое совершеннолетие. В ногах отца, цепляясь за его свободно свисающие штанины, копошились двое младших.
Слева, облепленный пластырем, стоял желто-зеленый Доктор. Он страдал. Подвернутая при падении нога опухла и болела, сил выстоять всю бесконечно длинную службу у Доктора не было ни малейших. И в другой день он, конечно же, остался бы дома... Но Йом Кипур! А ведь завтра предстоит еще более изнурительная служба, да на голодный желудок... О Господи!
Он стоял, старясь, чтобы тяжесть тела приходилась на здоровую правую ногу, тускло глядел из-под наклеенного на бровь пластыря на кадыкастого соловья-кантора и повторял:
- "Да освятится Имя Твое, Господь Бог наш, над Израилем,
народом Твоим, и над Иерусалимом, городом Твоим, и над Сионом,
местом обитания славы Твоей, и над царством Дома Давида,
Машиаха Твоего, и над Храмом Твоим..."
Опустели дороги, оплетающие подножие горы, на вершине которой уселся городок со своими угасающими в сумерках улочками, дворами, синагогами. Проедет изредка внизу арабская машина, и снова тихо. Только в белых каменных синагогах облаченные в белые одежды евреи стонут, просят, умоляют Всевышнего о лучшем жребии...
- "Бог наш и Бог отцов наших! Пусть предстанет пред Тобою
наша молитва, и не уклоняйся от нашей мольбы, ибо мы не
настолько дерзки и упрямы, чтобы сказать пред Тобою... что
праведны мы и не грешили - но поистине грешили мы!"
Слава Богу, думал Доктор, стараясь незаметно привалиться боком к стенке, уже пошел "Видуй"... Ох, что будет, что будет...
* * *
У кантора, приглашенного на службу в новоотстроенную к Судному дню синагогу поселения Неве-Эфраим, был густой, как патока, бас. Он гудел и ширился, взбухал, заполняя все уголки только что вымытого от следов побелки здания, от него вибрировал свет в затухающих с сумерками витражах. Этот голос вытягивал душу, вырывал ее с корнем из набрякшего грехами тела.
Все население Неве-Эфраима собралось здесь, все сто двадцать три семьи. Шел "Видуй" - молитва, которую читает каждый от имени всего народа. Женщины сидели наверху, на галерее с резными деревянными перилами, и смотрели вниз, на мужчин - белые кипы, белые плечи, несколько винтовок, перекинутых через плечо, поверх талеса.
Стонали, качаясь, просили и каялись мужчины поселения Неве-Эфраим:
"За грех, который мы совершили пред Тобою по принуждению
или добровольно,
И за грех, который мы совершили пред Тобою по закоснелости
сердца,
И за грех, который мы совершили пред Тобою надменностью,
И за грех, который мы совершили пред Тобою дерзостью,
И за грех, который мы совершили пред Тобою злым умыслом
против ближнего,
И за грех, который мы совершили пред Тобою упрямством,
И за грех, который мы совершили пред Тобою беспричинной
ненавистью,
И за грех, который мы совершили пред Тобою насилием,
И за грех, который мы совершили пред Тобою смятением
сердечным,
За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи
нас!"
* * *
- "И за грех, который мы совершили пред Тобою недостойным
высказыванием,
За грех, который мы совершили пред Тобою распутством,
выводил Рабинович, чистый и искренний, как стеклышко,
За грех, который мы совершили пред Тобою в беспутном
сборище,
За грех, который мы совершили пред Тобою сквернословием,
За грех, который мы совершили пред Тобою открыто или
сокрыто".
Ему становилось все легче. Он молился страстно и внятно, вкладывая в каждое слово утроенный смысл. Он знал, что от него требуется.
Доктору же было плохо, плохо было Доктору. Нога болела так, что хоть на пол сползай. К тому же у него началась мигрень, и каждое слово молитвы, которую он старался бубнить потише и помягче, вспыхивало в голове предупредительными лампочками:
- "И за грех, который мы совершили пред Тобою пустыми
разговорами,
И за грех, который мы совершили пред Тобою насмешками,
И за грех, который мы совершили пред Тобою легкомыслием,
За грех, который мы совершили пред Тобою ложной клятвой,
За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи
нас!"
* * *
...В синагоге "русских", которую и синагогой трудно было назвать - так, подвальное помещение с плохой вентиляцией, - вообще невозможно было протолкнуться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
- Нет, - сказала она, переворачивая на сковороде оладью. - Ангел-Рая вынула его из петли. Вовремя заглянула - а он висит. Теперь в больнице.
- Бедняга, - вздохнул Рабинович и подумал: может, повеситься?
- Я - в микву, - сказал он и вышел во двор.
На него обрушилась такая радость бытия, вбирающая в себя и обнимающая сразу весь белокаменный, чешуйчатокрыший, арочный, ступенчатый городок маленький их Толедо на вершине горы.
Так играл в утреннем свете красно-черный кирпич дорожек, такие синие тени падали на отполированные плиты желтого, розового и серого камня стен и площадок, так живописно свисали с каменных, крупнозернистой кладки оград гроздья вишневых и розовых соцветий бугенвиллей, так пахли кусты олеандров...
Так следовало сегодня благодарить Господа за жизнь и умолять о жизни, долгой жизни в этом цветущем раю!..
Сашка Рабинович застонал, сжал зубы и выдавил:
- Ссуки п-партийные!!
Он вспомнил вчерашних братьев-близнецов и вдруг понял, что никакие они не близнецы и никакие не братья. Какие там братья, мысленно ахнул он, да пиротехник просто двойник, двойник-телохранитель! То-то они такие одинаковые были - и часы, и наколка на руке, и костюмы, и все-все! Ну да, ну да; правда, миллионер вроде погрузнее был, да и постарше, а пиротехник посуше и помускулистее. К тому же Мироша был явный еврей, а Тиша - абсолютно русский.
Разволновавшись при этом открытии, Рабинович остановился, достал сигарету и закурил. Вот оно что: хозяин и телохранитель не поделили бабу, вот и все. Быдло. Да откуда они взялись-то? Господи, как все омерзительно!.. Да кто их привел-то и зачем? Сева! Сева привел, а потом повесился. Хорошенькое дельце!
Прямо перед ним на выпирающем из каменной кладки желтом булыжнике замерла ящерка. И в Сашке ахнул художник, прищурился и минут пять, боясь пошевелиться, жадно рассматривал изумрудно-серые, тончайшей кисточкой нанесенные узоры на спинке, приподнятую змеино-плоскую головку с крупными стрекозиными глазами и растопыренные пальчики лап. Потом он тихонько свистнул, и, видимо, почувствовав дуновение, ящерка юркнула в зелень...
Зайти, что ли, за Доктором?
Нет, не надо. Пусть спит, бедный. Часа полтора после отъезда полиции его бинтовали и латали пластырями.
Минут за тридцать Сашка пересек городок, поднимался и спускался по лесенкам, проходил под арками, огибал круглые дворики с качелями и деревянными горками на зеленых косогорах - чего не жить-то, Господи!
Он миновал площадь с центральной синагогой. Сегодня на чтение "Кол Нидрей" здесь соберутся толпы...
Потом миновал мост, переходящий в волшебную улочку, которую всегда он мысленно называл "Верона" (балкон обращен к балкону, пальмы, плющ по стенам, тенистые внутренние дворики), и наконец через парк спустился к синагоге ХАБАДа - небольшому зданию под покатой черепичной крышей.
Сашка, хоть и не принадлежал к движению ХАБАД, предпочитал эту уютную семейную синагогу и ее прихожан, веселых французских евреев. Он и в микву сюда ходил.
Говорят, лет двенадцать назад сам великий Любавический ребе прислал сюда группу молодых хабадников из Франции. Так прямо и велел: есть, мол, новый городишко в Иудейской пустыне, на границе владений колена Иегуды, несколько домиков на вершине горы. Поезжайте туда, стройте синагогу, жилье, живите и рожайте детей. Ну, они и приехали - слово старика было непререкаемо. Построили здесь добротные дома, вот эту синагогу с детским садом, миквой и благотворительным складом вещей для новых репатриантов. Да что там - вот эта приличная белая рубашка, которую Сашка надевает по праздникам, пожертвована на склад явно одним из симпатичных французов-хабадников.
Сашка любил приходить на праздники именно сюда, потому что в веселье здешние особенно весело плясали, а на грозные дни завершали богослужение пораньше. На Симхат-Тора плясали отчаянно, на разрыв сердца, наливали друг другу водку в стаканы, пели псалмы на мотив "Марсельезы" и - как это ни странно - огрызок русской песни, всего одну строчку: "Нъет, нъет ни-ко-го, кромье Бъо-га од-но-го!" - что доказывает российское происхождение движения ХАБАД.
Рабинович спустился на первый этаж, потом - на несколько ступеней вниз, в подвал, - там была душевая и миква - небольшой квадратный водоем с проточной водой. Он разделся, встал под душ, намылился...
Удивительная штука - привычка. Вот это мытье под душем он не считал очищением. Не только сознанием - кожей не чувствовал.
Только ухнув с головой в воды миквы и вынырнув, протирая глаза и отфыркиваясь, он чувствовал, что проточная вода уносит, как это ни банально звучит, многие неприятные ощущения как физического, так и душевного свойства.
Интересно, подумал он, еще раз окунаясь с головой в воду, отдают себе христиане отчет в том - откуда взялось их крещение?
Рядом с ним кто-то плюхнулся и ушел под воду. Потом вынырнул, отфыркиваясь, улыбаясь всем лицом:
- Бонжур!
- Бонжур! - ответил Рабинович.
Этого длинного костлявого парня звали Михаэль. Он приехал из Парижа с первой группой хабадников, в армии служил в десанте, всегда сиял ровной приветливой улыбкой и всегда носил на себе гроздь своих детей - от пятилетней дочери до пятимесячного сына. Сашка даже невольно огляделся - где же они?
Потом они с Михаэлем, голые и дрожащие, вылезли из воды. Сашка, глядя на то, как, опершись обеими руками о бортик миквы, выбирается из воды Михаэль, подумал - где он видел эту позу, этого пригнувшегося голого мужчину с кудрявой головой? Господи, вспомнил он вдруг, ну конечно, - "Явление Христа народу" Иванова, - юноша на переднем плане!..
Они энергично растерлись полотенцами, оделись...
Когда Рабинович вышел наверх, Михаэль сидел на ступеньках, курил и смотрел вниз, туда, куда покато спускался молодой парк - акации, сосны, пинии и кипарисы. Парк спускался - так и хочется написать "к реке"... - да только нет реки в Иудейской пустыне. Парк спускался к изогнутому полукольцом двойному шоссе с разделяющим полосы рядом пальм.
Чешуей багрового дракона поднималась справа от шоссе черепица крыш, громоздился ступенчато старый район вилл. А дальше виднелись желтые холмы пустыни и такая высокая и ясная в этот солнечный день - голубая гряда Моавитских гор.
- Ты видишь - как красиво? - тихо и требовательно спросил Михаэль, не оборачиваясь. Сегодня он вообще был необычно тих.
- Красивей, чем Париж? - спросил Сашка.
Михаэль обернулся, посмотрел на него снизу вверх и удивленно сказал:
- Конечно!
Сашка сел рядом с ним на ступеньки и тоже закурил. Они говорили на иврите - коряво и свободно, как могли говорить только два человека, для каждого из которых этот язык не был родным.
- Я жил в Париже дважды по месяцу... Честно говоря - не представляю, как можно было уехать из этого города.
Михаэль засмеялся снисходительно.
- Да... - проговорил он. - Париж велик...
И они замолчали. Надо сказать, Рабиновичу сильно полегчало после миквы. Конечно, психологическое - но что тут поделаешь - сердце как-то поуспокоилось, и желудок перестал побаливать, и он подумал: да-да, конечно, вчерашнее скотство... но Господь милосерден, отмолю!
- У меня была очень веселая юность, - проговорил неожиданно Михаэль, и Сашка удивился тому, что, оказывается, он продолжал обдумывать его слова. Я из состоятельной семьи, понимаешь? Из очень состоятельной семьи... Сорбонна, философский факультет... Много друзей, много связей...
- Ну? - тупо спросил Рабинович, не понимая, к чему тот клонит. - Я и говорю.
- Слушай! - нетерпеливо перебил его француз. - Моя мать происходит из очень известной фамилии... Во Франции - очень известная фамилия. Дрейфус. Ее предок был военный, офицер штаба армии.
- Да знаю я! - сказал Рабинович, который неплохо учился в вечерней школе, у учительницы истории Фани Самойловны. - Что я - Дрейфуса не знаю!
- Ах да, я слышал, что в России дают хорошее образование... trиs bonne йducation... Да... Ты знаешь, чем отличается наша жизнь на землях гоев от нашей жизни здесь?
Рабинович усмехнулся. Он и сам бы хотел знать - чем.
- Тем, что твоя фамилия может прожить там тысячу лет, и полить ее кровью, и удобрить прахом своих поколений. Но все равно придет день, когда та земля крикнет тебе: "Грязный вонючий жид! Убирайся с моего тела!" Она будет орать тебе это в лицо, даже когда ты упадешь на нее на поле боя, она отравит тебе этим воплем последние минуты жизни, и ты умрешь с горечью в сердце, даже не зная, как читается "Шма, Исраэль!", потому что твои ассимилированные гортань и нёбо не приспособлены для звуков этой молитвы...
А твоя земля... Ты мог болтаться вдали от нее тысячу и две тысячи лет, но когда ты все-таки вернешься сюда из прекрасного города своего детства и своей юности, от любимых друзей и возлюбленных (обаяние чужой расы!), которых ты так умело ласкал... когда ты все-таки вернешься... она отверзает для тебя свое лоно и рожает тебе, и рожает - дважды в год... Ты не успеваешь снимать плоды с деревьев... А когда ты умираешь, она принимает тебя в последнее объятие и шепчет тебе слова кадиша - единственные слова, которые жаждет услышать твоя душа... Вот что такое эта земля - для тебя. И только для тебя... Для других она была камнем, бесчувственным камнем, как фригидная женщина. Потому что женщину можно угнать в чужой гарем, ее можно взять силой - но насильник никогда не дождется от нее вздоха любви.
Но ведь это правда, подумал Рабинович, ведь это - чистая правда. Он прослезился, и из правого его глаза даже выкатилась слеза, которую он торопливо подобрал указательным пальцем.
Михаэль поднялся, разогнулся с хрустом - он был очень длинным, смешным, сутулым человеком, - похлопал Сашку по плечу и сказал:
- Париж - очень хороший город. "Paris coыte la messe". Есть много местечек, где ты отлично проведешь время. Когда поедешь - скажи, я дам адреса...
* * *
В талесе, уже накинутом на плечи, Рабинович бегал по дому и искал шекель. Один у него нашелся в брюках, требовался второй. Без второго никак было нельзя.
В последний момент он вдруг вспомнил, что забыл искупить накануне Судного дня свою единственную дочь Тусю.
- Да поищи же в карманах плаща! - крикнула из кухни, где она приготовилась уже зажечь свечи, жена Роксана.
Наконец второй шекель был найден.
- Поди сюда! - велел Рабинович дочери и, раскрыв молитвенник, забормотал как положено:
- "Сыны человеческие, обитающие во мраке и в тени смерти,
закованные в страдание и железо..."
Дочитав до конца, переложил деньги в ладонь дочери и сказал строго:
- Повторяй за мной:
"Это замена моя, это подмена моя, это искупление мое... а
я вступлю в жизнь добрую, долгую и мирную". Амен!
Туся лениво повторила. Она ночевала сегодня у соученицы у Иерусалиме, но до нее уже дошли слухи о прошедшей Ночи трепета.
- Приличные люди для этого кур покупают, - сказал Рабинович и сразу же пожалел, что сказал.
- Мало ли - приличные! - отозвалась из кухни жена. - Приличные люди и за козлами не гоняются...
На этой вот омерзительно смиренной ее интонации Сашка Рабинович и выбежал из дома. Сегодня он боялся опоздать.
* * *
Из окна кухни писательница N. видела, как быстрым шагом по травяному косогору спускались Рабинович с Ури Бар-Ханиной. Наперерез к ним направлялся ее муж - он только что вышел из подъезда. Догнал, и дальше трое мужчин пошли рядом. Писательница N. сверху залюбовалась ими. По краям - оба чернобородые - шли Сашка и ее муж, между ними - светло-русый Ури. Головы всех троих покрывали белые кипы, напоминающие круглые шапочки времен итальянского средневековья. Белые, с продольными черными полосами талесы, спадающие с плеч, почти касались зеленой травы. Этим троим недоставало шпаг. Как всему городку недоставало взнузданных коней на пригорках.
"Чертовски красиво, - подумала писательница N., - это белое на зеленом... Надо бы описать, да только кому это нужно! Кому интересны все эти еврейские радости на русском языке..."
У молодого кантора синагоги ХАБАДа был переливчатый, стонущий тенор. Когда община трижды грянула:
"Свет посеян для праведника,
и для прямодушных - радость!"
- он вступил сразу на неожиданно высокой страдающей ноте:
- "Собранием вышним и собранием нижним с соизволения
Всевышнего и с соизволения общины нам разрешается молиться
вместе с преступившими Тору".
У Рабиновича перехватило горло, он зажмурился.
- "Все обеты, зароки, клятвы, заклятия, запреты,
обещания..." - началась молитва "Кол Нидрей"...
Тенор молодого кантора трепетал, взмахивал, падал, но не срывался вязал и вязал разборчивый витиеватый узор:
- "Да простится всей общине сынов Израиля и пришельцу,
живущему среди них..."
Справа от Рабиновича самозабвенно раскачивался в молитве Михаэль, рядом с ним молился его старший сын, мальчик тринадцати лет, недавно праздновавший здесь свое совершеннолетие. В ногах отца, цепляясь за его свободно свисающие штанины, копошились двое младших.
Слева, облепленный пластырем, стоял желто-зеленый Доктор. Он страдал. Подвернутая при падении нога опухла и болела, сил выстоять всю бесконечно длинную службу у Доктора не было ни малейших. И в другой день он, конечно же, остался бы дома... Но Йом Кипур! А ведь завтра предстоит еще более изнурительная служба, да на голодный желудок... О Господи!
Он стоял, старясь, чтобы тяжесть тела приходилась на здоровую правую ногу, тускло глядел из-под наклеенного на бровь пластыря на кадыкастого соловья-кантора и повторял:
- "Да освятится Имя Твое, Господь Бог наш, над Израилем,
народом Твоим, и над Иерусалимом, городом Твоим, и над Сионом,
местом обитания славы Твоей, и над царством Дома Давида,
Машиаха Твоего, и над Храмом Твоим..."
Опустели дороги, оплетающие подножие горы, на вершине которой уселся городок со своими угасающими в сумерках улочками, дворами, синагогами. Проедет изредка внизу арабская машина, и снова тихо. Только в белых каменных синагогах облаченные в белые одежды евреи стонут, просят, умоляют Всевышнего о лучшем жребии...
- "Бог наш и Бог отцов наших! Пусть предстанет пред Тобою
наша молитва, и не уклоняйся от нашей мольбы, ибо мы не
настолько дерзки и упрямы, чтобы сказать пред Тобою... что
праведны мы и не грешили - но поистине грешили мы!"
Слава Богу, думал Доктор, стараясь незаметно привалиться боком к стенке, уже пошел "Видуй"... Ох, что будет, что будет...
* * *
У кантора, приглашенного на службу в новоотстроенную к Судному дню синагогу поселения Неве-Эфраим, был густой, как патока, бас. Он гудел и ширился, взбухал, заполняя все уголки только что вымытого от следов побелки здания, от него вибрировал свет в затухающих с сумерками витражах. Этот голос вытягивал душу, вырывал ее с корнем из набрякшего грехами тела.
Все население Неве-Эфраима собралось здесь, все сто двадцать три семьи. Шел "Видуй" - молитва, которую читает каждый от имени всего народа. Женщины сидели наверху, на галерее с резными деревянными перилами, и смотрели вниз, на мужчин - белые кипы, белые плечи, несколько винтовок, перекинутых через плечо, поверх талеса.
Стонали, качаясь, просили и каялись мужчины поселения Неве-Эфраим:
"За грех, который мы совершили пред Тобою по принуждению
или добровольно,
И за грех, который мы совершили пред Тобою по закоснелости
сердца,
И за грех, который мы совершили пред Тобою надменностью,
И за грех, который мы совершили пред Тобою дерзостью,
И за грех, который мы совершили пред Тобою злым умыслом
против ближнего,
И за грех, который мы совершили пред Тобою упрямством,
И за грех, который мы совершили пред Тобою беспричинной
ненавистью,
И за грех, который мы совершили пред Тобою насилием,
И за грех, который мы совершили пред Тобою смятением
сердечным,
За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи
нас!"
* * *
- "И за грех, который мы совершили пред Тобою недостойным
высказыванием,
За грех, который мы совершили пред Тобою распутством,
выводил Рабинович, чистый и искренний, как стеклышко,
За грех, который мы совершили пред Тобою в беспутном
сборище,
За грех, который мы совершили пред Тобою сквернословием,
За грех, который мы совершили пред Тобою открыто или
сокрыто".
Ему становилось все легче. Он молился страстно и внятно, вкладывая в каждое слово утроенный смысл. Он знал, что от него требуется.
Доктору же было плохо, плохо было Доктору. Нога болела так, что хоть на пол сползай. К тому же у него началась мигрень, и каждое слово молитвы, которую он старался бубнить потише и помягче, вспыхивало в голове предупредительными лампочками:
- "И за грех, который мы совершили пред Тобою пустыми
разговорами,
И за грех, который мы совершили пред Тобою насмешками,
И за грех, который мы совершили пред Тобою легкомыслием,
За грех, который мы совершили пред Тобою ложной клятвой,
За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи
нас!"
* * *
...В синагоге "русских", которую и синагогой трудно было назвать - так, подвальное помещение с плохой вентиляцией, - вообще невозможно было протолкнуться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35